и что бы они сказали,  если бы
он сделал предложение.
     - Ах, боже мой! Кто бы это был? - сказала Феоктиста Саввишна, еще более
заинтересованная. - Постойте, я ведь догадываюсь: не Бахтиаров ли?
     Лизавета Васильевна покраснела.
     - Это с чего вам пришло в голову? С какой мне стати говорить за него?
     - Ну, я думала, так, по дружбе; он так часто бывает у вас.
     - Он  часто бывает у  моего мужа.  Нельзя ли  вам,  Феоктиста Саввишна,
переговорить с Кураевыми?
     - Да про кого, матушка, поговорить-то: я еще не знаю, про кого.
     - Нет, вы наперед дайте слово, что переговорите.
     - Извольте; про кого же?
     - Про моего брата.
     - Про Павла Васильича? Не может быть!
     - Отчего же не может быть?
     - Нет, вы шутите!
     - Вовсе не шучу.
     - Да как же? Ведь он еще не служил.
     - Что ж такое! У него уж три чина.
     - Да кто их дал?
     - Царь дал. Он кандидат.
     - Ей-богу,  не  знаю...  Позвольте,  мне от  своего слова отпираться не
следует:  поговорить поговорю; конечно, женихи девушке не бесчестье; только,
откровенно вам  скажу -  не  надеюсь.  Главное дело  -  нечиновен.  Кабы при
должности какой-нибудь был - другое дело... Состояние-то велико ли у них?
     - У него своих пятьдесят душ, да после тетки еще достанется.
     Феоктиста Саввишна размышляла.  Она была в  чрезвычайно затруднительном
положении: с одной стороны, ей очень хотелось посватать, потому что сватанье
сыздавна было ее страстью,  ее маниею;  половина дворянских свадеб в  городе
началась через Феоктисту Саввишну,  но, с другой стороны, Бешметев и Кураева
в голове ее никоим образом не укладывались в приличную партию, тем более что
она  вспомнила,  как  сама она невыгодно отзывалась о  Павле и  какое дурное
мнение имеет о нем невеста; но мания сватать превозмогла все.
     - Поговорю,  Лизавета Васильевна,  с большим удовольствием поговорю;  я
так люблю все ваше семейство!  Мне очень будет приятно устроить это для вас.
Вы говорите: у него пятьдесят душ и три чина?
     Разговор  этот  прервался  приходом  бледного  и  расстроенного  Павла.
Лизавета Васильевна очень ему обрадовалась.
     - Вот и  он!  Легок на  помине.  Как я  тебя давно не видала,  Поль,  -
говорила она,  целуя брата в лоб и глядя на него,  -  но что с тобой? Чем ты
расстроен?
     Павел ничего не  отвечал и,  почти не кланяясь Феоктисте Саввишне,  сел
поодаль;  Лизавета Васильевна долго вглядывалась в  брата и сама задумалась.
Феоктиста Саввишна,  внимательно осмотрев Павла, начала с ним разговаривать,
вероятно,  для узнания его умственных способностей; она сначала спросила его
о  матери,  а потом и пошла допытываться -  где он,  чему и как учился,  что
такое университет,  на какую он должность кандидат; и вслед за тем, услышав,
что ученый кандидат не значит кандидат на какую-нибудь должность,  она очень
интересовалась знать, почему он не служит и какое ему дадут жалованье, когда
поступит на службу.
     Павел говорил очень неохотно, так что Лизавета Васильевна несколько раз
принуждена была отвечать за него.  Часу в восьмом приехал Масуров с клубного
обеда и  был  немного пьян.  Он  тотчас же  бросился обнимать жену  и  начал
рассказывать,  как он славно кутнул с Бахтиаровым.  Павел взялся за шляпу и,
несмотря на просьбу сестры, ушел. Феоктиста Саввишна тоже вскоре отправилась
и,  еще раз переспросив о состоянии, чине и летах Павла, обещалась уведомить
Лизавету Васильевну очень скоро.


                                    VIII

                                 СВАТОВСТВО

     Феоктиста Саввишна, возвратясь от Лизаветы Васильевны, почти целую ночь
не спала;  сердце ее каждый раз замирало и билось, когда она вспоминала, что
судьба "калилась,  наконец,  над ней и  доставила ей случай посватать.  Будь
другая на  месте  Феоктисты Саввишны,  не  имея  для  этого  дела  истинного
призвания,  она,  конечно  бы,  не  решилась сватать какого-либо  полуплебея
губернской аристократке и по причинам,  выше уже изложенным. Собственно, два
только благоприятные шанса имела Феоктиста Саввишна:  во-первых, она слышала
стороной,  что будто бы у  Кураевых продают имение с  аукциона и  что вообще
дела их сильно плохи,  а  во-вторых,  Владимир Андреич,  обыкновенно человек
гордый и  очень мало с нею говоривший,  вдруг на днях,  ни с того ни с сего,
подсел к ней и сказал:  "Чем вы,  любезная Феоктиста Саввишна,  занимаетесь?
Хоть  бы  молодым девушкам женихов приискивали",  -  а  она,  как  будто  бы
предчувствуя, и ответила, что она очень рада, но только в состоянии ли будет
найти достойных молодых людей.  Владимир же Андреич на это возразил:  "Нынче
девушкам копаться нечего!" - и что вот хоть у него две дочери, девушки не из
последних, а он зарываться не будет, был бы человек хороший.
     На  другой  день  Феоктиста Саввишна сходила к  заутрене,  к  обедне  и
молилась,  чтобы хорошо начать и благополучно кончить, и вечером же решилась
отправиться к Кураевым.  Ехав дорогой,  она имела два опасения: первое, чтоб
не было посторонних,  а второе, чтобы Владимир Андреич не очень уж был важен
и сердит,  потому что она его безмерно уважала и отчасти побаивалась;  даже,
может быть,  не решилась бы заговорить с  ним,  если бы он сам прежде не дал
тону. Первое ее опасение было напрасно: Кураевы только своей семьей сидели в
угольной комнате; второе же, то есть в отношении Владимира Андреича, отчасти
оправдалось:  он был,  видно, чем-то очень серьезным расстроен, а вследствие
того и вся семья была не в духе; но Феоктиста Саввишна не оробела перед этим
не  совсем благоприятным для нее обстоятельством и  решилась во что бы то ни
стало начать свое дело.
     - Что  это  нынче  за  времена,  -  начала  она,  просидев с  полчаса и
переговоря о  различных предметах,  -  что это нынче за  годы?  Прошла целая
зима... танцевали... ездили на балы... тоже веселились, а свадьбы ни одной.
     На  это замечание никто не ответил;  Владимир Андреич поднял,  впрочем,
нахмуренные глаза и поглядел на нее.
     - А ведь женихи-то есть, и очень бы желали, - продолжала она.
     - Да  где  вы  нашли  женихов?  -  проговорил  Владимир  Андреич.  -  И
танцевали, наша братья, женатые да мальчишки.
     - Мало ли есть,  которые и не выезжают.  Право,  нынче молодой человек,
который посолиднее,  то  и  не поедет в  общество-то.  Не те времена:  жизнь
как-то  не  веселит.   Вот,   например,  Василья  Петровича  Бешметева  сын:
прекраснейший человек, а никуда не ездит, все сидит дома.
     - Это  тюфяк-то?  -  перебила блондинка.  -  Мы  еще у  вас его видели:
смирный такой.
     - И который еще рук не моет? - прибавила насмешливо брюнетка.
     - То-то и есть!  Я не знавши это говорила,  ан вышло не то, - возразила
увертливая Феоктиста Саввишна.  -  После,  как узнала,  так вышел человек-то
умный;  не  шаркун,  правда;  что  ж  такое?  Занимается  своим  семейством,
хозяйством,  читает книги,  пятьдесят душ чистого имения,  а  в доме-то чего
нет? Одного серебра два пуда, да еще после тетки достанется душ восемьдесят.
Кроме того,  у Перепетуи Петровны и деньги есть;  я это наверно знаю. Чем не
жених? По моему мнению, так всякую девушку может осчастливить.
     Родитель и родительница весь этот рассказ выслушали очень внимательно.
     - Да это его сестра за Масуровым? - спросила мать.
     - Его самого.
     - Семейство-то  очень  уж  дурное:  тетка Перепетуя Петровна...  сестра
Масурова -  бог знает что такое!  - говорила Кураева, глядя на мужа и как бы
спрашивая его: "Следует ли это говорить?"
     - Что ж такое сестра?  - возразила Феоктиста Саввишна. - Она совершенно
отделена.  Если и  действительно про  нее  есть там,  как говорят,  какие-то
слухи, она не указчица брату.
     - Это  пустяки:  что такое сестра?  -  проговорил Кураев.  -  Служит он
где-нибудь?
     - Нет, нигде не служит.
     - Отчего же? Ленив, что ли?
     - Ай нет;  как это возможно! Холостой человек, одинокий: думает, не для
чего:  состояние обеспеченное,  у  него уж три чина:  он какой-то коллежский
регистратор, что ли.
     - Коллежский секретарь?
     - Так точно, коллежский секретарь.
     Феоктиста Саввишна, сметливая в деле сватанья, очень хорошо поняла, что
родители были почти на  ее стороне;  впрочем,  она даже несколько удивилась,
что так скоро успела.  "Видно, больно уж делишки-то плохи", - подумала она и
прямо решилась приступить к делу.
     - Я,  признаться сказать,  -  начала она не  совсем твердым голосом,  -
нарочно  сегодня  к  вам  и  приехала.  В  своем  семействе  можно  говорить
откровенно -  он очень меня просил узнать,  какое было бы ваше мнение насчет
Юлии Владимировны?
     - Насчет меня? - спросила брюнетка и побледнела.
     - То  есть  в  каком же  отношении насчет?  -  сказал Владимир Андреич,
переглянувшись с женою.
     - Ну,  то есть известно,  в каком.  Он видел Юлию Владимировну: она ему
очень понравилась,  так он  очень бы желал быть осчастливлен.  Конечно,  его
мало знают,  но он говорит:  "Я,  говорит,  со временем постараюсь, говорит,
заслужить".
     Владимир Андреич думал.  Впрочем,  по  выражению его глаз заметно было,
что слова Феоктисты Саввишны были ему не неприятны.
     - Что ж, он делает формальное предложение, что ли? - спросил он.
     - Да!..   Конечно...  все  равно  и  через  меня...  делает  формальное
предложение.
     - Формальное предложение,  -  проговорил как  бы  сам с  собою Владимир
Андреич и поглядел на дочь.
     Юлия сидела почти не жива;  на глазах ее навернулись слезы. Блондинка с
испуганным и  жалким лицом смотрела на сестру;  у нее тоже показались слезы.
Марья Ивановна глядела то на дочь,  то на мужа. Несколько минут продолжалось
молчание.
     - Как ты думаешь, Марья Ивановна? - начал Владимир Андреич, обращаясь к
жене. Та глядела ему в глаза и ничего не отвечала.
     - Ну, а ты что, Юлия? - отнесся он к дочери.
     Юлия Владимировна едва собралась с духом отвечать.
     - Я не хочу еще замуж, папенька.
     - Это пустое ты говоришь: всякая девушка замуж хочет.
     - Он мне не нравится, папенька.
     - И это пустое...
     Решив таким образом,  Владимир Андреич встал и начал ходить по комнате;
все  другие сидели молча и  потупившись.  У  Феоктисты Саввишны очень билось
сердце, и она беспокойным взором следила за Кураевым.
     - Пойдем туда,  Маша,  - проговорил, наконец, Владимир Андреич, показав
жене глазами на  кабинет.  Марья Ивановна встала и  пошла за мужем.  Барышни
тоже недолго сидели в  угольной.  Брюнетка взглянула исподлобья на Феоктисту
Саввишну и, взяв сестру за руку, ушла с нею в другую комнату.
     Феоктиста Саввишна,  чтобы не мешать семейному совещанию,  тоже вышла в
залу  и,  прислонившись  к  печке,  с  удовольствием начала  припоминать  ту
ловкость,  которую обнаружила в этом деле.  "Задала же я им задачу, - думала
она:  - господи, хоть бы мне эту свадьбу устроить: четвертый год без всякого
дела.  Старики-то,  кажется, на моей стороне; невеста, пожалуй, заупрямится;
ну да Владимир Андреич не очень чувствительный родитель: у него и не хочешь,
да запляшешь.  Признаться сказать,  не ожидала я для себя этого. Делишки-то,
главное,  делишки,  видно,  больно плохи.  Как бы подслушать, что барышни-то
говорят?"  -  подумала Феоктиста Саввишна и,  зная очень хорошо расположение
дружественного для  нее  дома,  тотчас  нашла  дверь  в  комнату барышень и,
подойдя  весьма  осторожно,  приложила  к  небольшой  щели  ухо.  В  комнате
царствовало молчание и  только слышались глухие рыдания.  Феоктиста Саввишна
тотчас же догадалась, что это плачет невеста.
     - Не плачь,  ma soeur,  - заговорила блондинка, - папенька, может быть,
еще не  согласится...  Ты скажи,  что просто не можешь,  что у  тебя к  нему
антипатия.
     - Какая тут антипатий?  Больше,  ma soeur, чем антипатия. Я представить
его  не  могу,  имя  его теперь уж  мне противно.  Что это такое?  Выдают за
дурака!
     - Именно,  -  подхватила блондинка,  -  лицо гадкое, ноги кривые. Очень
весело...  такой  муж  своими немытыми руками будет обнимать.  Фуй,  гадость
какая!
     Брюнетка ничего не отвечала: несколько минут не было слышно ни слова.
     - Если меня выдадут за него, - начала довольно тихо брюнетка, - я знаю,
что делать.
     - А что такое, ma soeur?
     - А вот увидишь.
     - Скажи, душенька!
     - А то, что я буду держать его, как лакея...
     - Конечно: он того и стоит.
     - Еще как стоит!
     Снова продолжалось несколько минут молчание.
     - Мне тебя,  ma soeur,  - начала блондинка, - очень жаль: мы с тобой уж
не будем жить вместе.
     Брюнетка молчала.
     - Все это гадкая Феоктиста Саввишна, - продолжала блондинка.
     - Конечно, она, урод проклятый! - подхватила Юлия.
     - Дыня гнилая!
     - Киевская ведьма!
     - Черт с хвостом!
     Феоктиста Саввишна не сочла за нужное долее подслушивать и  снова вышла
в  залу.  Ей очень была обидна неблагодарность Юлии Владимировны,  о счастии
которой она старалась. "Впрочем, бог с ней! - подумала она. - Это происходит
от глупости и молодости:  им бы все за богачей выдавай; где же их взять? Для
меня  бы  все  равно  сватать;  сами  виноваты;  хороший-то  жених спросит и
приданого,  а  приданое в  трубе прогорело,  даром что  модницы этакие!  Вот
посмотрим,  сколько отвалят;  ан  смотришь:  старую перину,  новый  веник да
полтину денег; конечно, тряпок много, да ведь на тряпки-то хорошего человека
не  приобретешь".  Феоктиста Саввишна много еще  думала в  этом же  роде:  в
голове ее проходили довольно серьезные мысли.  Так, например: что если нет в
виду хорошего приданого,  так девушек не  следует по моде и  воспитывать,  а
главное дело  -  не  нужно  учить по-французски:  что  от  этого они  только
важничают, а толку нет, и тому подобное.
     Но еще более серьезные мысли,  как и  надобно было ожидать,  высказывал
Владимир Андреич в своем совещании с супругою.
     - Как ты думаешь, Марья Ивановна? - начал он.
     - Я,  ей-богу,  еще,  Владимир Андреич, опомниться не могу. Мне кажется
это даже дерзостью.
     - Пустое! Где же тут дерзость?
     Марья Ивановна не отвечала.
     - Я тебя спрашиваю: где же тут дерзость?
     - Конечно, если уж не дерзость, так, сам согласись, странность.
     - И  странности никакой нет.  А это не странность,  что у нас имение-то
все с  молотка продадут?  Это не странность,  что я  в  пятьдесят лет должен
ехать  в  Петербург  -  надевать  лямку  и  тереться  в  частной  службе  за
какие-нибудь четыре тысячи в  год?  Это  не  странность,  по-вашему,  это не
странность? Понимаете ли вы, что из этого выйдет?
     - Я сама знаю, Владимир Андреич, что наше состояние очень расстроено.
     - Не расстроено, сударыня, а совсем его нет. Что теперь у нас? Домашняя
рухлядь да экипажи;  далеко-то не уедешь. Хорошо, что еще хоть частное место
удастся приятелям выхлопотать,  а  то хоть по миру ступай;  впору с одной-то
возиться. Слава богу, что выискался добрый человек да берет, что называется,
из одного расположения.  Нет уж,  сударыня,  по милости вашей у  меня шея-то
болит давно; вам все готово, а я, может быть, целые ночи верчусь, как карась
на горячей сковороде;  у меня только и молитвы было,  чтобы взял кто-нибудь;
знаешь ли ты,  что через месяц мы должны ехать отсюда?  Ну, если б еще здесь
оставались,  можно бы было погодить,  да и то...  четыре зимы их вывозили, а
что  толку-то?  Ездили,  ухаживали,  обедали,  а  ни  один  не  присватался;
припомни,   сколько  было   этих  франтов-то:   Портнов,   Караев,   Мелуса,
Коваревский, Умнов, Глазопалов, Бахтиаров; а ведь ни одного не умели завлечь
хорошенько; сами виноваты, мне делать нечего, в самого себя уж не влюбишь.
     - Конечно... впрочем, все-таки... ты не рассердись, Владимир Андреич, я
говорю это так: все-таки ужасно пожертвовать дочерью...
     - Да какой черт ею жертвует?  Не в Сибирь ссылают, замуж выдают; она, я
думаю, сама этого желает. Жертвуют ею! В этом деле скорей наш брат жертвует.
Будь у  меня состояние,  я,  может быть,  в  зятья-то пригнул бы и не такого
человека.
     - Да ведь это я так только сказала...
     - И так говорить не следует. Надобно ли нам о себе-то подумать?
     - Конечно, надобно.
     - Наш ведь век еще не определен!
     - Конечно, еще не определен: может быть, мы еще долго будем жить.
     - То-то и есть:  долго жить. Теперь позови-ка Юлию... Я поговорю с ней,
а  после и ты ей внуши хорошенько:  во-первых,  что она бедная девушка,  что
лучше  ей  жениха быть  не  может,  а  в  девках оставаться нехорошо,  да  и
неприлично в наш век.
     Марья Ивановна вышла.  Владимир Андреич,  оставшись один,  погрузился в
размышления. Через несколько минут вошла, в сопровождении матери, невеста, с
заплаканными глазами и бледная, как полотно.
     - Поди, поцелуй меня, Юлия, - сказал Владимир Андреич ласковым тоном, -
сядь поближе.
     Юлия поцеловала отца и села.
     - Знаешь ли  ты,  -  начал он  своим внушительным тоном,  -  что всякая
порядочная девушка в двадцать лет должна думать выйти замуж?
     - Знаю, папа.
     - Ты порядочная девушка?
     Юлия молчала.
     - Тебе двадцать лет?  Что ж из этого следует?  То, что ты должна думать
выйти замуж.
     - Но, папа, я еще не хочу.
     - Ты  не  можешь не  хотеть,  на  том  основании,  как  я  сказал,  что
порядочная девушка в двадцать лет хочет замуж;  но теперь другой вопрос:  за
кого выйти замуж?
     - Мне он очень гадок.
     - Хорошо: этот гадок, положим, так. Стало быть, ты кого-нибудь имеешь в
виду. Может быть, в тебя кто-нибудь влюблен и уж делал тебе предложение? Кто
ж это такой? Бахтиаров, что ли?
     - Мне  никто  не  делал  предложения,   -   отвечала,   вспыхнув,  Юлия
Владимировна. - Я пойду, папенька, в монастырь.
     - Прекрасно!  Ступай  в  монастырь,  только завтра же;  зачем  же  тебе
отягощать нас?  Мы,  стало быть,  ничего уже не  можем для тебя сделать.  Мы
поедем в Петербург, а ты ступай в монастырь.
     Юлия залилась слезами.
     - Вот  видишь,  -  начал снова Владимир Андреич,  -  это  только пустые
слова,  а  в  таком важном деле  пустых слов  говорить не  следует.  Плакать
нечего, а надобно слушать, что говорят.
     - Мне хочется, папенька, пожить с вами.
     - Пожить с нами!  Это всего лучше! На все, сударыня, свое время: с нами
ты  уж  пожила;  теперь тебе  надобно выйти замуж,  -  ведь ты  с  этим сама
согласна. Ну, скажи, согласна ли?
     - Согласна.
     - Прекрасно! Что ж тебя останавливает? Каков этот человек?
     - Он совершенный тюфяк, папа.
     - Вот то-то и есть;  тебе,  по молодости, не должно ни в чем полагаться
на  собственные понятия.  А  я  тебе лучше растолкую,  что  это за  человек.
Во-первых,  я знал его отца и мать;  отец был очень честный человек,  а мать
умная и добрая женщина;  во-вторых, он сам учился а университете и имеет уже
три чина. Что же из этого выходит? Этот жених умный человек, по месту своего
воспитания,  потому что это высшее заведение,  и должен быть добрый человек,
по семейству,  в котором он родился,  а главное -  состояние:  пятьдесят душ
незаложенных;  это значит сто душ;  дом как полная чаша;  это я знаю, потому
что у  Василья Петровича бывал на завтраках;  экипаж будет у тебя приличный;
знакома ты  можешь быть со  всеми;  будешь дамой,  муж будет служить,  а  ты
будешь веселиться; народятся дети, к этому времени тетка умрет: вот вам и на
воспитание их. Чего ж недостает в этом женихе?
     - Он очень необразован, папа.
     - Нет,  необразован быть он не может;  разве только неловок, не шаркун;
да  ведь муж не  танцевальный учитель.  Это ведь в  танцмейстеры да в  паяцы
выбирают ловких.
     Владимир  Андреич  замолчал.  Из  всех  его  рассуждений  Юлия  поняла,
кажется, только то, что папенька непременно решился ее выдать за Бешметева и
что теперь он говорит ласково,  только убеждает,  а потом,  пожалуй,  начнет
кричать и, чего доброго, посадит в монастырь.
     - Н