,  и таким образом
месяца через два он уже был в Германии.
     Наставник снабдил  Бахтиарова целою  дюжиной  рекомендательных писем  к
знаменитым ученостям.  Но он не явился ни к одной из них и даже, может быть,
не поступил бы и в университет,  если бы еще существовавшая в то время бурша
не  подействовала сильно на  его воображение.  Он тотчас же переменил модный
парижский фрак на полуиспанский колет,  запасся лосиною курткой и  рапирами,
начал  выпивать  неимоверное  количество  пива,  курить  крепкий  кнастер  и
волочиться за немками. Прошло два года. Бахтиаров по слуху узнал философские
системы,  понял дух римской истории,  выучил несколько монологов Фауста; но,
наконец,  ему страшно надоели и  туманная Германия,  и бурша,  и кнастер,  и
медхен{446}; он решился ехать в Россию и тотчас же поступить в кавалерийский
полк,  -  и не более как через год из него вышел красивый, ловкий и довольно
исполнительный офицер.
     Обеспеченность состояния,  прекрасные манеры и  почти ученое воспитание
сблизили Бахтиарова на дружескую ногу с  некоторыми из его аристократических
товарищей.  Но честолюбивому корнету хотелось более - ему хотелось попасть в
тот  заветный круг,  в  котором жили его друзья,  посмотреть поближе на  тех
милых женщин, о которых они беспрестанно говорили и в которых были влюблены.
Его представили,  но замечен он не был.  Бахтиаров,  впрочем,  принадлежал к
числу  тех  людей,  которые не  отступятся от  своего  намерения при  первой
неудаче.  Он поклялся заставить себя заметить и с этой целию вздумал удивить
Петербург  богатством:  покупал  превосходные экипажи,  переменял  их  через
месяц,  нанял  огромную и  богатую квартиру и  начал давать своим породистым
приятелям лукулловские обеды, обливая их с ног до головы шампанским и старым
венгерским.
     Слух  о  неимоверных  издержках  его  достиг  до  будуаров,  его  стали
замечать,  остроумие его начало смешить; и таким образом прошло три года. Но
между тем  как честолюбивый корнет предавался обаяниям общества,  в  котором
все так льстило его самолюбию,  так приятно развлекало, так умно и так ловко
умело заинтересовать и  ум его и сердце,  родительское состояние приходило к
обычному концу,  то есть к  продаже за долги с аукционного торга.  Бахтиаров
был слишком умен,  чтобы дойти донельзя.  Рассчитав в  одно прекрасное утро,
что он уже никак не может жить долее таким образом, решился сразу переменить
образ жизни и, убедя почти вполне своих приятелей, что он в сплину и что ему
все  надоело,  скрылся из  общества и  принялся,  для  поправления ресурсов,
составлять себе выгодную партию.
     Звезда его еще не  угасла.  Он успел сыскать себе,  сообразно с  своими
планами, невесту. Это была богатая купеческая вдова, некогда воспитанная, по
воле родителей, в каком-то пансионе и потом, тоже по воле родителя, выданная
за купца с бородою, который, впрочем, умер от удара, предоставив супруге три
фабрики и до миллиона денег.  Пять лет купчиха вдовствовала, питая постоянно
искреннее желание выйти замуж за  молодого,  красивого и  здорового офицера.
Всем" этими качествами в избытке владел Бахтиаров,  и потому не удивительно,
что он очень скоро успел в  своих исканиях и  получил,  по совершении брака,
сверх титла супруга,  тысяч пятьдесят на  собственные его  расходы.  Как  ни
выгоден был  этот  брак,  но  все-таки  честолюбие корнета,  принадлежавшего
некогда к  иному кругу,  должно было сильно пострадать;  потому на другой же
день брака,  к ужасу богатой вдовы, он подал в отставку, с намерением тотчас
же переехать в  Москву.  Как молодая супруга ни убеждала не снимать мундира,
который к нему так шел, он его снял, и таким образом через несколько месяцев
они  переселились в  Москву.  Целый год  для обоих прошел сносно.  Бахтиаров
развлекался в клубах, обедал в гостиницах, а остальное время выезжал рысаков
и  присутствовал на  бегах.  M-me Бахтиарова между тем наряжалась донельзя и
ездила на всевозможные гулянья.
     Наконец,  все это надоело Бахтиарову;  выпросив у жены всеми неправдами
довольно  значительную сумму,  он  разошелся с  ней  и  решился  переехать в
провинцию.  С  этою целию он купил в  той губернии,  где мы первый раз с ним
познакомились, имение и переехал туда, с намерением осуществлять на практике
свои  агрономические сведения.  Но  вышла неудача.  Как  поля ни  отдыхали в
шестипольной системе,  как ни  сеялся клевер,  как ни  укатывался овес -  ни
хлеба,  ни овса, ни сена не только что не прибывало, но, напротив того, года
через два  агроном должен был  еще  с  февраля месяца начать покупку хлеба и
корма.  Проклиная жестокий климат  и  дурную почву,  Бахтиаров переселился в
губернский город  и  с  первого же  появления в  свете сделался постоянным и
исключительным предметом  разговоров  губернских  дам,  что,  конечно,  было
результатом его  достоинств:  привлекательную наружность  его  читатель  уже
знает,  про французский,  немецкий,  английский языки и говорить нечего - он
знал их  в  совершенстве;  разговор его был,  когда он хотел,  необыкновенно
занимателен и остроумен,  по крайней мере в это верили,  как в аксиому,  все
дамы.  И в самом деле,  Париж, например, он знал, как свою деревню, половину
Германии пешком  выходил  и  целые  два  года  жил  в  лучшем  петербургском
обществе.  Но я,  как беспристрастный историк,  должен здесь заметить, что с
дамами он вообще обращался не с  большим уважением,  и  одна только Лизавета
Васильевна составляла для него как бы исключение,  потому ли, что он не мог,
несмотря на его старания,  успеть в  ней,  или оттого,  что он действительно
понимал в ней истинные достоинства женщины,  или, наконец, потому, что она и
станом,  и манерами,  и даже лицом очень много походила на тех милых женщин,
которых он видал когда-то в большом свете,  -  этого не мог решить себе даже
сам Бахтиаров.


                                    XVII

                                  ДЕРЕВНЯ

     На другой день после описанной мною между Павлом и  Юлиею сцены оба они
были больны.  Бешметев, видя, что жена не хочет его оставить, решился сам от
нее уехать,  с благородным,  впрочем,  намерением - предоставить ей половину
своего состояния.  Приняв такое намерение,  он еще ранним утром выпросился в
отпуск,  с тем чтобы на другой же день уехать, и велел Марфе сказать об этом
жене. Лично они не видались. Юлия испугалась не на шутку. Разойтись с мужем!
Но что об этом скажут в свете,  а главное - как примет это Владимир Андреич?
И,  наконец, за что же он так с ней поступает? Что такое она сделала? Однако
надобно было что-нибудь предпринять;  Павел решительно собирался в  деревню.
Не просить же у него прощения!  И кто теперь без папеньки внушит дураку?  На
этой  самой  мысли  застала ее  старинная наша  знакомая Феоктиста Саввишна,
которая  только  ей  одной  известными  средствами  уже  знала  все  недавно
описанное происшествие до малейших подробностей и  в  настоящее время пришла
навестить людей в горе.
     - Сейчас только услышала от  вашей девушки,  что вы  не так здоровы,  -
говорила она,  поздоровавшись с хозяйкой,  -  давно сбиралась зайти,  да все
некогда.  У Маровых свадьба затевается;  ну, ведь вы знаете: этот дом, после
вашего папеньки, теперь, по моим чувствам, в глаза и за глаза можно сказать,
для меня первый дом. Что с вами-то, - время-то сырое - простудились, верно?
     - Я  очень несчастлива,  Феоктиста Саввишна,  -  отвечала Юлия,  закрыв
глаза.
     - Что это, Юлия Владимировна, что такое с вами?
     - Муж не хочет жить со мной.
     - Павел Васильич? Да что это ему сделалось?
     - Ревнует меня -  нельзя мне  шагу сделать:  вчера поехала я  кататься;
вдруг ему пришло в голову, что я заезжала...
     - Куда же это, он думает, вы заезжали?
     - Ну, к этому мерзавцу Бахтиарову.
     - Скажите,  пожалуйста, - говорила Феоктиста Саввишна, качая головою, -
какая ревность!  Но,  впрочем,  я  вам  скажу,  не  огорчайтесь очень,  Юлия
Владимировна, - мужчины все таковы: им бы все самим делать, а нам бы ничего.
     - Но он не хочет жить со мной,  -  перервала Юлия,  -  едет в  деревню.
Поговорите ему:  что он,  с ума,  что ли, сошел, что благородные люди так не
делают, что это подло, что он меня может ненавидеть, но все-таки пусть живет
со мной, по крайней мере для людей, - я ему не помешаю ни в чем.
     - Ой, Юлия Владимировна! Как вас можно ненавидеть? - Так, в горячности,
- больше  ничего.  Извольте,  я  поговорю,  только сначала сторонкой кой-что
поразузнаю и сегодня же дам ответ.  Вам бы давно ко мне прислать,  - как вам
не грех? Случилось этакое дело, а меня не требуете; вы знаете, как я предана
вашему  семейству -  еще  на  днях  получила  от  Владимира Андреича письмо:
поручают старую коляску их кому-нибудь продать. До приятного свидания.
     Выйдя от Бешметевых, Феоктиста Саввишна начала обдумывать свои действия
во вновь предпринятом ею на себя подвиге.  Она очень сожалела, что на этакий
случай  в   городе  нет  Перепетуи  Петровны,   которая,   рассердившись  на
племянника,  все лето жила в  деревне и  даже на  зиму не хотела приезжать в
город, чтобы только не видеть семейного сраму, и которая, конечно бы, в этом
деле приняла самое живое участие и помогла бы ей уговорить Павла.  Но делать
нечего.  Сваха отправилась к Лизавете Васильевне: лично самой говорить Павлу
она считала и неудобным и бесполезным.
     Масуровой  только  что  перед  приходом  Феоктисты Саввишны  рассказала
горничная, что случилось у Бешметевых. Она встревожилась и хотела послать за
братом.
     - Матушка,  что это у  ваших-то  наделалось?  -  начала прямо Феоктиста
Саввишна.  -  Я  сейчас от них,  Юлия Владимировна в слезах,  Павел Васильич
огорчен,  -  и не видала его.  Говорят,  он совсем хочет уехать в деревню, а
супругу оставить здесь.  Сами посудите - ведь это развод, на что это похоже?
Мало ли  что бывает между мужем и  женою,  вы  сами по себе знаете.  А  ведь
вышло-то  все  из  пустяков.  Вчерась  поехала кататься с  этим  вертопрахом
Бахтиаровым.
     Лизавете Васильевне было очень неприятно,  что  происшествие это  знала
уже и Феоктиста Саввишна, но делать было нечего.
     - Я  ничего  хорошенько не  слыхала,  -  отвечала она,  -  это,  верно,
какие-нибудь пустяки.
     - Какое,  матушка!  Я сейчас от них,  - возразила Феоктиста Саввишна, -
Юлия  Владимировна со  слезами  просила меня  пересказать вам.  "Вы  знаете,
говорит,  как я люблю и уважаю сестрицу;  я бы сама,  говорит,  сейчас к ней
поехала,  да  не могу -  очень расстроена.  Попросите,  чтобы она поговорила
брату не делать этого.  Ну,  уж коли ему так хочется ехать в деревню,  можно
ехать вместе".
     - Если брат думает ехать в  деревню,  то,  конечно,  поедет с женой,  -
отвечала Лизавета Васильевна.
     - В  том-то  и  дело,  что хотят ехать одни;  это-то  и  беспокоит Юлию
Владимировну.  Пошлите-ка за ним, родная, да поговорите с ним. Я бы ему сама
сказала,  да мое дело стороннее,  как-то неловко.  Я вот хоть тут за ширмами
посижу, а вы ему поговорите.
     - Когда же он хочет ехать?
     - Да сегодня в ночь или завтра утром.
     Лизавете Васильевне самой  хотелось видеться с  братом,  но  только без
Феоктисты Саввишны.  С другой же стороны,  она знала, что госпожу Пономареву
отклонить от какого бы то ни было дела,  в  котором она уже приняла участие,
не было никакой возможности,  а потому ограничилась только тем, что отослала
сваху в мезонин к детям и тотчас же послала за братом.  Прошел час,  другой,
третий  -  Павел  не  являлся.  У  деятельной Феоктисты  Саввишны  недостало
терпения дожидаться, и потому она, отправившись, куда ей было нужно, обещала
вечерком непременно забежать.
     Часу в третьем пришел Павел.
     Несколько минут брат и сестра молчали.
     - Ты,  братец,  поссорился с  женой?  -  спросила,  наконец,  Елизавета
Васильевна.
     Павел молчал.
     - Ты не огорчайся, друг мой, - мало ли что бывает в семействе? Я с моим
благоверным раза три в  иной день побранюсь.  Правда ли,  что ты хочешь один
ехать в деревню?
     - Да, я сегодня в ночь еду.
     - Один?
     - Один.
     - Не  делай,  братец,  этого  -  это  грех.  Ты  мужчина -  должен быть
великодушен.
     - Я могу великодушно простить слабость, но никогда - порок.
     - Но отчего же прощает мне мой муж?
     - Какое сравнение!
     - Одно и то же. Я также любила другого человека.
     - Не говори мне этого, Лиза. Ты ангел.
     - Хорошо, я не буду говорить, только дай мне слово ехать с ней вместе в
деревню.  Как хочешь понимай ее  сам,  но  общественно ее  бесславить ты  не
имеешь права, потому что сам женился на ней против ее воли.
     Последние слова, кажется, очень поколебали решимость Павла.
     - Мне трудно с ней жить,  Лиза. Я теперь ее очень хорошо понял и больше
не могу ее любить.
     - Не говори, брат, - все время. Ты прежде ее любил, теперь не любишь, а
после опять будешь.  Так же и  она прежде тебя не любила,  а теперь полюбит.
Поверь,  мой  друг,  в  браке связует нас бог,  и  этими узами мы  не  можем
располагать по собственному произволу.
     - Лиза, вели мне дать вина, мне очень грустно, - прервал вдруг Павел.
     Лизавета Васильевна посмотрела с удивлением на брата и велела, впрочем,
подать вина. Бешметев залпом выпил целый стакан.
     - Целый год я приносил этой женщине жертвы, - начал он, - целый год она
ничего не видела и не понимала;  даже теперь, я уверен, она не раскаивается,
а вот еще ты хочешь, чтобы я принес ей новую жертву.
     - Не для нее, брат, но для меня - я тебе советовала жениться, и на моей
совести ваше счастье.
     - Я действительно неправ,  -  продолжал Павел, - что женился наобум, не
понимая ничего; но теперь я ее знаю. Вот что она такое, выслушай меня, Лиза:
она необразованна,  дурного характера,  не любит, даже терпеть не может меня
и, тяжело сказать, развратна. Должен ли я жить с ней?
     - Должен.  Мало этого,  ты  должен ее исправить:  на твое попечение она
отдана богом. Еще раз прошу тебя - прости ее и не оставляй.
     - Изволь, Лиза, но только здесь я не могу оставаться: мне стыдно стен.
     - И не оставайтесь, сегодня же поезжайте в деревню.
     - Но я не могу с ней говорить.
     - И не говори. Я ей напишу или велю сказать. Когда ты думаешь выехать?
     - Завтрашний день.
     Брат и сестра расстались.
     Не  более  как  через  полчаса после  ухода  Павла  явилась к  Лизавете
Васильевне Феоктиста  Саввишна  и,  к  удивлению  своему,  услышала,  что  у
Бешметевых ничего особенного не было,  что,  может быть, они побранились, но
что завтра утром оба вместе едут в  деревню.  Сваха была,  впрочем,  опытная
женщина,  обмануть ее  было  очень  трудно.  Она  разом смекнула,  что  дело
обделалось,  как  она  желала,  но  только от  нее  скрывают,  чем она очень
оскорбилась, и потому, посидев недолго, отправилась к Бешметевой.
     - Ну вот,  матушка,  дело-то все и обделалось,  извольте-ка сбираться в
деревню,  -  объявила она,  придя к Бешметевой.  - Ну уж, Юлия Владимировна,
выдержала же я  за вас стойку.  Я  ведь пошла отсюда к  Лизавете Васильевне.
Сначала было куды -  так на стену и лезут... "Да что, говорю я, позвольте-ка
вас спросить,  Владимир-то Андреич еще не умер,  приедет и из Петербурга, да
вы, я говорю, с ним и не разделаетесь за этакое, что называется, бесчестие".
Ну, и струсили. "Хорошо, говорят, только чтобы ехать в деревню".
     - Я,   пожалуй,   в  деревню  поеду,  -  отвечала  Юлия,  которая  сама
чувствовала, что в городе ей оставаться не так-то ловко, тем более что может
встретиться с ужасным Бахтиаровым. - Видели вы мужа? - спросила она.
     - Как же, грустный такой: он ведь вас очень любит. Что, он теперь дома?
     - Кажется, дома.
     - А  вот  я  с  ним  поговорю.  -  С  этими  словами Феоктиста Саввишна
отправилась в комнату Павла.
     - А  вы в деревню изволите собираться,  Павел Васильич,  -  надолго ли,
отец мой?
     - Не знаю.
     - Да  супруга-то с  вами ли едет?  -  прибавила она вполголоса.  -  Оне
что-то ничего не говорят.
     - Мы оба едем, - отвечал Павел.
     - Так-с, в коляске?
     - В коляске.
     Переговорив таким образом, сваха пришла к Юлии и посоветовала ей велеть
горничной тотчас же  укладываться.  Таким  образом,  на  другой день  поутру
супруги вышли,  каждый из своей комнаты,  не говоря друг с  другом ни слова,
сели в экипаж и отправились в путь.
     Небольшая    усадьба    Бешметева   не    отличалась   ни    живописным
местоположением,  ни широким довольством капитальных помещичьих усадеб.  Она
была в страшной глуши, окружалась со всех сторон лесом и болотами. Небольшой
барский  дом,  или,  скорее,  флигель,  несколько людских  строений,  амбар,
погреб,  сарай да покосившаяся набок толчея -  вот и все тут.  В продолжение
своего  путешествия  супруги  мои,  вместо  того  чтоб  объясниться и  яснее
разузнать роковое для них происшествие,  ни слова почти не сказали об этом и
переговорили только  о  совершенно посторонних для  них  предметах,  -  так,
например,  о попавшемся им на пути скверном мосте,  об очень худой корове, о
какой-то необыкновенно живописной в стороне усадьбе,  и,  наконец,  убеждали
вместе хозяина постоялого двора, заломившего с них тройную цену за ночлег.
     Приехав в  усадьбу,  они  начали с  того,  что  взяли  себе  совершенно
отдельные  комнаты,   на  противоположных  концах  дома,  и  каждый  из  них
поместился в  своем  отделении по-своему.  Юлия  повесила на  маленькие окна
драпировку,  расставила на  комоде  свои  модные  вещицы  и,  впялив  канву,
решилась вышивать какого-то длинноногого рыцаря.  Что касается до Павла,  то
он  разложил свои книги,  в  намерении заниматься.  Между собой они видались
только за столом,  и то не всегда, и почти ничего не говорили друг с другом.
Вот какова была внешняя жизнь Бешметевых,  и,  конечно, она была результатом
того,  как они понимали друг друга.  Юлия своею порочною изменою, - в пороке
жены Павел нимало уже не сомневался, - эта некогда обожаемая Юлия в один мах
упала  с  пьедестала,  на  котором  герой  мой  прежде  держал  ее  в  своем
воображении. Будь на месте Павла другой муж, более опытный в житейском деле,
тот,  без сомнения, предварительно разузнал бы все хорошенько и, убедившись,
что ничего серьезного не было,  не произвел бы,  конечно, никакой тревоги, а
заключил бы  все  дело приличным наставлением,  при более грубом характере -
двумя -  тремя тузами коварному существу.  Но  не так взглянул на это Павел,
пуританин по своим понятиям,  образовавшимся в  одностороннем воспитании,  и
изъятый сам от юношеских дурачеств своею вялою и флегматическою природою.  В
чувствах к жене он как-то раздвоился:  свой призрак,  видимый некогда в ней,
он любил по-прежнему;  но Юлию живую, с ее привычками, словами и действиями,
он презирал и ненавидел,  даже жить с ней остался потому только,  что считал
это своим долгом и обязанностию.  Юлия,  с своей стороны, еще более стала не
любить  Павла.  В  своих  отношениях  с  Бахтиаровым она  не  видела  ничего
преступного; напротив того, она постоянно боролась и осталась верна мужу. Но
так строго и  за  что же осудил ее этот безалаберный человек?  Что такое она
сделала?  Ничего -  она любила другого,  но не его же,  болвана,  любить: он
дурак,  решила она  и  не  хотела оставить его  оттого только,  что  боялась
общества и папеньки. К этим горьким размышлениям моей героини присоединялась
еще  страшная ненависть к  Бахтиарову,  о  котором она  не  могла равнодушно
вспомнить.
     Прошла  неделя,  другая,  третья  и,  наконец,  месяц.  Обоим  супругам
сделалось  невыносимо  скучно.   Юлия  решительно  не  знала,   что  делать:
наскучившись,   даже  наплакавшись,  она  обыкновенно  принималась  вышивать
рыцаря,  у которого, вследствие того, в какие-нибудь две недели обозначились
даже  ноги и  уже  начиналась лежащая у  этих ног  собака.  Павел,  думавший
заниматься,  ничего не делал,  но