ще  вздернуть свой  нос  и  с  гримасою пропищать,  что
"если,  говорит,  вам неприятно наше посещение,  то  мы  и  совсем не  будем
ездить",  а  после и кланяться перестала.  Она уж сама не станет заискивать:
извините  -   не   такого   характера,   и   потому  совершенно  прервала  с
неблагодарными всякое  сношение и  подала  на  Павла  ко  взысканию вексель.
Впрочем,  она очень тосковала,  что не видит бедную сестрицу,  и каждый день
посылала Палашку  наведываться о  ее  здоровье,  а  тут,  к  слову  конечно,
спрашивала,  каково  поживают  и  молодые.  Палашка  обыкновенно  на  вопрос
Перепетуи Петровны сначала отвечала,  что все -  слава богу!  - хорошо, а уж
после кой-что и порасскажет.  Из рассказов ее Перепетуя Петровна узнала, что
Владимир Андреич по  сю  пору еще ничего не  дал за дочкою;  что в  приданое
приведен только  всего  один  Спиридон Спиридоныч,  и  тот  ничего не  может
делать, только разве пыль со столов сотрет да подсвечники вычистит, а то все
лежит на печи, но хвастун большой руки; что даже гардероба очень мало дано -
всего четыре шелковые платья,  а  из белья так -  самая малость.  Хозяйством
молодая  барыня  ничего  не  занимается,  даже  стол  приказывает сам  Павел
Васильич,  а  она  все для себя изволит делать наряды,  этта на  днях отдала
одной портнихе триста рублей;  что молодые почивают в разных комнатах:  Юлия
Владимировна взяла  себе  кабинет  Павла  Васильича и  все  окошки  обвешала
тонкой-претонкой кисеей,  а  барин  почивает в  угольной,  днем  же  постель
убирается;  что у них часто бывают гости, особенно Бахтиаров, что и сами они
часто ездят по  гостям,  -  Павлу Васильичу иногда и  не  хочется,  так Юлия
Владимировна сейчас  изволит  закричать,  расплачутся и  в  истерику впадут.
Слушая эти рассказы, Перепетуя Петровна обыкновенно приговаривала: "Так ему,
дураку,  и надобно, - еще по щекам будет бить; как бы родство-то свое больше
уважал да почитал, так бы не то и было!"
     Вечером накануне Нового года Павел сидел в  комнате у  матери.  Старуха
целую  осень  заметно слабела,  а  этот  день  с  нею  повторился параличный
припадок; послали за доктором, который поставил ей около десятка горчичников
и обещался ночью еще раз заехать.  Видно было, что он даже опасался за жизнь
больной, которая была в совершенном беспамятстве и никого не узнавала. Павел
послал сказать Перепетуе Петровне и отправил нарочного к сестре. Несмотря на
болезнь матери,  Юлии Владимировны не было дома - она находилась у модистки,
где делалось для нее новое платье,  в котором она должна была явиться на бал
в  дворянское собрание.  Павел был худ и  бледен.  Видно,  золотое время для
новобрачных не слишком-то счастливо прошло для него.  Он сидел около больной
и  держал ее  за  руку;  ключница Марфа стояла в  ногах,  пригорюнившись,  и
вздыхала;  молодая горничная девка приготовляла новый горчичник, перемарав в
нем  руки  и  лицо.  Приехала  Юлия  Владимировна в  сопровождении гризетки,
бережно несшей новое платье. Сначала она прошла в свой кабинет, или, как она
его называла,  будуар,  и  еще раз начала примеривать обнову.  Платье сидело
необыкновенно ловко.  Юлия  Владимировна с  полчаса любовалась пред  большим
зеркалом  своим  платьем  и  собой;  она  оглядывала  себя  во  всевозможных
положениях -  и спереди,  и с боков, и загибала даже голову, чтобы взглянуть
на свою турнюру,  и  потом подвигала стул и  садилась,  чтоб видеть,  каково
будет платье,  когда она  сядет.  Платье было отличное.  Переодевшись,  Юлия
Владимировна вошла в комнату больной.
     - Что ж вы не сбираетесь?  По сю пору не бриты,  - сказала она, даже не
поздоровавшись с мужем.
     - Я сегодня не могу ехать, Юлия, - проговорил Павел.
     - Вот  прекрасно!  Вот  хорошо!  -  вскрикнула Юлия каким-то  неприятно
звонким голосом. - Зачем же я платье делала? Зачем вы это меня дурачите?
     - Вы видите, матушка умирает.
     - Скажите,  пожалуйста,  что выдумал!  Во-первых, матушка не умирает, а
обыкновенно больна; а во-вторых, разве вы поможете, что тут будете сидеть?
     - Воля твоя, я не в состоянии.
     - И вы это решительно говорите?
     - Вы знаете, когда можно ехать, я еду.
     - Нет, вы скажите мне, что вы решительно не хотите ехать.
     - Я не могу ехать.
     - Очень хорошо! Отлично! Вы думали меня испугать - ужасно испугалась, -
я одна поеду.
     Павел ничего не отвечал.
     - И непременно поеду.  Нарочно, знал, что мне хочется, выдумал предлог,
какого совсем нет.
     - Предлог у вас перед глазами, Юлия.
     - Никакого у  меня  нет  перед  глазами предлога,  а  есть  только ваши
выдумки... Я одна поеду.
     Проговоря это,  Юлия вышла в угольную и,  надувши губы,  села на диван.
Спустя  несколько минут  она  начала потихоньку плакать,  а  потом  довольно
громко всхлипывать.  Павел прислушался и тотчас догадался,  что жена плачет.
Он тотчас было встал, чтоб идти к ней, но раздумал и опять сел. Всхлипывания
продолжались. Герой мой не в состоянии был долее выдержать свой характер: он
вышел в угольную и несколько минут смотрел на жену. Юлия при его приходе еще
громче начала рыдать.
     - О чем же вы плачете? - спросил он.
     - Всегда напротив,  -  говорила сквозь слезы Юлия, - если бы я знала, я
просила бы папеньку.  Как я  поеду одна?  Зачем же я делала платье?  Вечно с
вашими глупостями;  я не служанка ваша смеяться надо мной; поутру сбиралась,
а вечером сиди дома!
     - Ах, как вы малодушны!
     - Сам ты малодушен - тюфяк!
     Павел улыбнулся и сел около жены,  но Юлия отодвинулась на другой конец
дивана.
     - Не извольте садиться около меня... неблагодарный... вчера что вечером
говорил?
     - Я и теперь скажу то же.
     - Очень нужны мне  твои слова,  притворяется туда же:  умереть для  вас
готов, а съездить на вечер не хочется!
     - Как вы несправедливы ко мне.  Что, если мы поедем, а матушка умрет, -
что даже посторонние скажут? С какими чувствами мы будем веселиться?
     - Вот прекрасно -  с  какими чувствами!  Не  прикажете ли все сидеть да
плакать?  Подите вон:  видеть вас  не  могу!  Наказал меня бог,  по  милости
папеньки.  Наденька теперь,  я думаю,  уж совсем оделась.  - При этих словах
Юлия снова залилась слезами и упала на подушку дивана.
     - Юлия!  Это ведь смешно - вы ребячитесь, - сказал Павел, подходя снова
к жене.
     - Отойдите  от  меня!  -  вскрикнула  Юлия,  оттолкнув  мужа  рукой,  и
продолжала плакать.
     Павлу жаль было жены: он заметно начал сдаваться.
     - Не плачьте, Юлия, я поеду, - проговорил он.
     Юлия не унималась.
     - Я поеду,  я пойду сейчас бриться.  Ну, вот видите, я пошел бриться, -
говорил Павел и действительно пошел в залу.
     По уходе мужа Юлия тотчас встала и отерла глаза.
     "Дурак этакой, - говорила она про себя, глядясь в зеркало, - вот теперь
с красными глазами поезжай на бал - очень красиво!"
     Муж и жена начали одеваться.  Павел уже готов был чрез четверть часа и,
в ожидании одевавшейся еще Юлии, пришел в комнату матери и сел, задумавшись,
около ее кровати.  Послышались шаги и голос Перепетуи Петровны. Павел обмер:
он предчувствовал,  что без сцены не обойдется и  что тетка непременно будет
протестовать против их поездки.
     - Батюшки мои! Что это у вас наделалось? - говорила Перепетуя Петровна,
входя  впопыхах в  комнату  и  не  замечая  Павла.  -  Господи!  Она  совсем
кончается...  Матушка сестрица!  Господи!  Какой в ней жар!  Да был ли у нее
лекарь-то?
     - Лекарь был, тетушка, - произнес Павел.
     Перепетуя Петровна, наконец, заметила племянника.
     - Что,  батюшка,  -  сказала она, - уморил матушку-то? Дождался этакого
счастия?  Смотри,  каким франтом, модный какой!.. На какой радости-то?.. Что
мать-то умирает, что ли?
     Павел не  смел объявить тетке,  что он  едет в  собрание.  Но Перепетуя
Петровна сама догадалась.
     - На бал,  что ли, они куда едут праздновать кончину матери? - спросила
она, обращаясь к ключнице.
     Марфа молчала.
     - На бал,  что ли,  едете с супругой-то?  - продолжала она, обращаясь к
Павлу.
     - Нас звали, тетушка, на дворянский бал.
     - Да что,  Павел Васильич, с ума, что ли, вы сошли, помешались, что ли,
вы  совсем с  своей благоверной-то?  Царица небесная!  Не  позволю вам этого
сделать,   не   позволю  срамить  вам  нашего  семейства!   Извольте  сейчас
раздеваться и остаться при матери, и жену не пускайте. Что такое? На что это
похоже?  Вы,  пожалуй,  и на похороны-то цыганский табор приведете -  цыгане
этакие...  фигуранты!  Только по  балам ездить!  Проюрдонитесь еще,  по миру
пойдете!  Много отвалили за женушкой-то?  В  кулаке,  я думаю,  все приданое
унесешь! Не смейте, сударь, ездить!
     Старуха в это время застонала.
     - Матушка моя!  Голубушка! И ты мучишься - как не мучиться, видя этакую
неблагодарность и  бесстыдство!  Мое не  такое здоровье,  да  и  то в  груди
закололо.
     В  это  время  в  комнату вошла совсем одетая Юлия.  Увидев тетку,  она
нахмурила брови и даже не поклонилась ей, но обратилась к мужу.
     - Что ж? Поедем, пора!
     Павел решительно не знал, что делать. Перепетуя Петровна вся вспыхнула.
     - Нет, не пора и не может быть пора, потому что у него мать умирает.
     Юлия сделала гримасу и продолжала натягивать французские перчатки.
     - Велите подавать лошадей, - сказала она стоявшей тут горничной.
     - Велите отложить лошадей, - перебила Перепетуя Петровна, поднимаясь со
стула и  придя в  совершенный азарт.  -  Павел Васильич!  Что ж  вы молчите?
Велите сейчас отложить лошадей.  Останьтесь дома и  оставьте и  ее:  она  не
смеет против вашего желания делать!
     Юлия взглянула на Перепетую Петровну и залилась самым обидным смехом.
     - Что, ваша тетка, верно, сумасшедшая? - спросила она Павла.
     Перепетуя Петровна,  не слишком осторожная в собственных выражениях, не
любила, впрочем, чтоб ей говорили дерзости.
     - Нет,  я не сумасшедшая, а сумасшедшие-то вы с муженьком! Как вы смели
мне это сказать?  Я, сударыня, дворянка... почище вас: я не выходила в одной
рубашке замуж...  не  командовала своим мужем.  Я  не позволю ругаться нашим
семейством,  которое  вас  облагодетельствовало,  -  нищая  этакая!  Как  вы
осмелились сказать мне это?  Не  смей ехать!  Говорят тебе,  Павел,  не смей
ехать!  Командирша какая!..  Много ли  лошадей-то  привели?  Клячи не  дали.
Франтить, туда же! Слава богу, приютили под кровлю, кормят... так нет еще...
     Юлия сначала с презрением улыбалась; потом в лице ее появились какие-то
кислые гримасы,  и при последних словах Перепетуи Петровны она решительно не
в  состоянии была  себя  выдержать и,  проговоря:  "Сама дура!",  -  вышла в
угольную,  упала на кресла и принялась рыдать,  выгибаясь всем телом.  Павел
бросился к  жене и  стал даже перед нею на  колени,  но она толкнула его так
сильно,  что он  едва устоял на месте.  Перепетуя Петровна,  стоя в  дверях,
продолжала кричать:
     - Вишь,  как кобенится,  вишь, как гнет, - вставай, батюшка, на колена,
еще пощечину даст; вот так, в губу бы еще ногой-то! Таковский!
     - Ой-ой! Умираю! - кричала Юлия.
     Больная,  обеспокоенная криком,  застонала. Павел был точно помешанный:
не помня себя, вошел снова в комнату матери и сел на прежнее место.
     Чтобы окончательно дорисовать эту  драматическую сцену,  явился Михайло
Николаич Масуров,  весь в  мелу,  с  взъерошенными волосами и  с  выбившеюся
из-под  жилета манишкою.  Вошел он  по  обыкновению быстро.  Первый предмет,
попавшийся ему на глаза, была лежавшая на диване Юлия.
     - Это  что  такое?  -  проговорил он.  -  Верно,  умерла матушка?  Юлия
Владимировна! Юлия Владимировна! Что вы такое делаете?
     Вслед за  тем  Масуров вошел в  спальню матери и  увидел там  сидевшего
Павла,  державшегося обеими руками за голову. Перепетуя Петровна в это время
была в  девичьей и  пред лицом девок ругательски ругала их молодую барыню и,
запретив им строго ухаживать за ней, велела тотчас же отложить лошадей.
     - Что они, угорели все, что ли? Матушка-то, кажется, жива... еще дышит.
Павел Васильич! Братец! Полноте, что вы тут делаете?
     - Спасите жену, она умирает, - проговорил Павел, - бога ради, спасите!
     Масуров пожал плечами и пошел к Юлии.
     - Должно быть, угорели; старуху, верно, оттого и схватило.
     Юлия  по-прежнему лежала на  диване с  закрытыми глазами,  всхлипывая и
вздрагивая всем телом; по щекам ее текли крупные слезы.
     - Сестрица!  Юлия Владимировна! Вставайте, перестаньте плакать, что это
вы  делаете?  Перестаньте  гнуться,  шею  сломаете;  постойте,  хоть  я  вам
платье-то расстегну. Платье-то какое славное, видно, бальное.
     Масуров остановился и несколько минут посмотрел на невестку.
     - Что ж мне с ней делать?  Ей-богу,  не знаю; разве водой вспрыснуть?..
Пожалуй, умрет еще - никого нет, проклятых.
     С этими словами он вышел в залу,  в лакейскую;  но и там никого не было
из людей.  Делать было нечего -  Масуров вышел на двор,  набрал в  пригоршни
снегу и  вслед за тем,  вернувшись к  своей пациентке,  начал обкладывать ей
снегом голову,  лицо и даже грудь. Юлия сначала задрожала, чихнула и, открыв
глаза, начала потихоньку приподыматься. Павел, подглядывавший потихоньку всю
эту сцену,  хотел было, при начале лечения Масурова, выйти и остановить его;
но увидя,  что жена пришла в чувство,  он только перекрестился,  но войти не
решился  и  снова  сел  на  прежнее место.  Между  тем  Юлия  совершенно уже
опомнилась и,  водя  рукою по  лбу,  как  бы  старалась припомнить все,  что
случилось.
     - Здравствуйте,  сестрица! Что это такое с вами? Я думал, что вы совсем
уж умерли.
     - Велите  подать  лошадей мне,  -  говорила она,  -  я  не  могу  здесь
оставаться: меня скоро бить начнут. Скорей лошадей мне! Они заложены.
     Масуров вышел и скоро вернулся.
     - Лошади отложены, сестрица! - сказал он.
     Юлия пожала плечами.
     - Есть с вами лошади? Дайте мне ваших лошадей!
     - У меня извозчик, ma soeur.
     - Ничего, проводите меня.
     - Извольте,  сестрица,  да  вот как же  Павел-то Васильич?  Ему надобно
сказать: он очень беспокоится.
     - Пусть он беспокоится о своей мерзкой тетушке!  Дайте мне салоп - он в
лакейской висит.
     Масуров повиновался. Юлия уехала.
     - Куда это Юлия поехала? - спросил Павел, выйдя к Масурову.
     - Право, не сказала. Вот узнаем от извозчика, как вернется. Что такое у
вас вышло?
     Павел вздохнул и  не в состоянии был ничего сказать.  Явилась Перепетуя
Петровна и рассказала Масурову, в чем дело было.
     Вернувшийся извозчик донес,  что  Юлия поехала к  отцу.  Масуров еще  с
полчаса пробыл у брата и по-своему успокоивал его и тетку. Павлу он говорил,
что  это  ничего,  что у  него Лиза первый год,  вышедши замуж,  каждый день
падала в  обморок,  что будто бы девушки,  сделавшись дамами,  всегда бывают
как-то раздражительны, чувствительны и что только на это не надобно смотреть
и много уважать. У Перепетуи Петровны он внимательно выслушал трижды рассказ
о  злодейских поступках племянницы и вполне согласился с нею,  что Юлия даже
не  стоит названия благородной женщины;  а  потом,  объяснив,  что он еще не
доиграл партию в  бостон,  отправился,  куда ему  нужно.  Перепетуя Петровна
осталась у сестры и говорила,  что она пробудет у ней всю ночь и день,  хоть
бы от этого ее племянницу разорвало пополам,  потому что для ней,  Перепетуи
Петровны, обязанности сестры всего дороже.
     Между тем  как  происходили такого рода происшествия,  Владимир Андреич
сидел дома и  встречал Новый год один.  Он слегка страдал подагрой и потому,
боясь  простуды,   не  выезжал.   Семейство  же  свое  он  не  хотел  лишить
удовольствия и  отпустил  Марью  Ивановну  с  Наденькой  на  дворянский бал.
Владимир Андреич был  на  этот  раз  в  очень хорошем расположении духа.  Он
только  сегодня поутру получил письмо из  Петербурга,  извещавшее его,  что,
наконец,  нашли ему  там  место,  и  в  настоящее время он  рассчитывал свои
средства.   От  заложенного  в  опекунский  совет  имения  он  совсем  хотел
отступиться.  Частные долги у  него  были  все  по  мелочи и  по  распискам.
Следовательно,  о  них беспокоиться было нечего.  Он  продаст дом,  экипажи,
лошадей,  мебель,  всю домашнюю утварь, - всего будет тысяч пятнадцать, - и,
следовательно, приехать в Петербург и обзавестись на первый раз будет у него
с избытком.  Наденьку сейчас же по приезде в Петербург выдаст замуж, а Марье
Ивановне на  весь домашний расход будет давать две тысячи,  а  остальные две
тысячи на собственное удовольствие, - недурно, право, недурно!
     На этой самой мысли Владимира Андреича вошла Юлия.
     - А! Ты как появилась? Что это значит, и в бальном платье? Отчего ты не
на бале?
     Юлия молча поцеловала руку отца и,  бросившись в кресла,  закрыла глаза
платком.
     - Что с  тобой,  Джули?  -  спрашивал удивленный и несколько испуганный
Владимир Андреич.
     - Я не могу с ним жить, папа.
     - С кем не можешь жить?
     - С мужем... Меня разругали, обидели... выгнали...
     Владимир Андреич сильно обеспокоился.
     - Кто тебя разругал? Кто тебя выгнал?
     - Он с  своей мерзкой теткой;  она говорит,  что я нищая,  что они меня
хлебом кормят... Это ужасно, папа!
     При этих словах Юлия залилась слезами.
     - Ей-богу,  ничего  не  понимаю!  Перестань плакать-то;  расскажи,  что
такое?
     - Сегодня поутру...
     - Ну?
     - Сегодня поутру  я  сбиралась ехать  на  бал,  он  -  ничего...  хотел
ехать...
     - Дальше.
     - Потом я после обеда поехала за этим платьем;  приезжаю - уж совсем не
то:  "Я,  говорит, не могу ехать, матушка умирает..." Ну ведь, знаете, папа,
она каждый день умирает.
     - Ну,  конечно.  Старуха полумертвая - давно бы уж ей пора в Елисейские
поля{407}! Продолжай.
     - Я начала ему говорить,  что это нехорошо,  что я сделала платье;  ну,
опять ничего -  согласился: видит, что я говорю правду. Совсем уж собрались.
Вдруг черт приносит этого урода толстого,  Перепетую,  и кинулась на меня...
Ах!  Папа, вы, я думаю, девку горничную никогда так не браните - я даже не в
состоянии передать вам. С моим-то самолюбием каково мне все это слышать!
     - Ну, что же он-то?
     - Ну,  что он...  как будто вы,  папа,  не знаете его,  тюфяка; ведь он
очень глуп. Я не знаю, как вы этого не видите.
     Владимир Андреич задумался и начал ходить по комнате.
     - Во-первых, тебя, стало быть, не выгоняли, а бранилась только эта дура
Перепетуя. Отчего же ты сама ее не бранила?
     - Я не могу, папа. Я только и назвала ее дурой: у меня грудь захватило,
и сделалась со мною по обыкновению истерика.
     Владимир Андреич снова  задумался и  начал  ходить  большими шагами  по
комнате.
     - Все это пустяки,  -  произнес он после долгого молчания.  -  Я сейчас
выпишу его сюда и  дам ему хорошую головомойку,  чтоб он дурьей породе своей
не позволял властвовать над женою.
     - Выпишите,  папа,  и  поговорите,  чтоб он просто не пускал в  дом эту
мерзавку-тетушку.
     Владимир Андреич сел и написал зятю записку следующего содержания:

     "Павел Васильич! Прошу вас покорно немедля пожаловать ко мне; мне нужно
очень с вами объясниться. Надеюсь, что исполните мое желание.
                                              Доброжелатель ваш такой-то..."

     - Припиши и ты, Юлия, - сказал Кураев, подавая дочери записку.
     Юлия написала:

     "Павел!  Приезжай сию секунду к папеньке; в противном случае ты никогда
меня не увидишь".

     Человек был отправлен.
     - Есть ли вам жить-то чем? Деньги есть ли у вас? - спросил Кураев.
     - Какие,  папа,  деньги!  На днях пятьсот рублей заняли, а теперь всего
двести осталось. Вы ему поговорите о службе - служить не хочет.
     - Отчего же он не хочет?
     - Оттого,  что в  Москву хочет ехать;  профессором,  говорит,  меня там
сделают. Какой он профессор - я думаю, ничего и не знает.
     -