новочно.
   - "Земские учреждения",  messieurs,  -  сказал  он,  -  вот  часть  той
перспективы,  которая  виднеется  перед  нами  в  будущем.  Все   картины,
messieurs, пишутся по частям и постепенно, и ни одна из них никогда еще не
являлась на свет вдруг, готовою во всех своих частях. Начатая с известного
пункта, картина растет, растет, развивается,  развивается,  все  дальше  и
дальше, покуда, наконец, художник  не  почувствует  потребности  довершить
начатое, осветив дело рук своих лучами солнца. И все в мире следует  этому
мудрому закону постепенности. Все живет, все  работает,  все  делает  свое
дело потихоньку и не спеша. Все смотрит вперед,  messieurs.  И  я  почитаю
себя счастливым, что могу  быть  перед  вами  истолкователем  тех  чувств,
которыми более или менее всякий из вас волнуется. Да;  еще  в  школах  нас
заставляли заучивать мудрое изречение: "Надежда  утешает  царя  на  троне,
земледельца за сохою, страждущего на одре смерти", и еще:

   Надежда! кроткая посланница небес (*71).

   И я нахожу, что незабвенные наши педагоги очень хорошо  поступали,  что
упражняли наши молодые умы подобными изречениями. Итак, повторяю:  картина
еще не нарисована, но она будет нарисована - в этом порукою вам... _я_!  Я
многое мог бы сказать вам по этому поводу, о многом желал  бы  условиться,
объясниться, посоветоваться (я человек, messieurs, и,  как  человек,  могу
ошибаться), но нахожу полезнейшим оставить  этот  предмет  до  времени.  А
покамест, messieurs, подумайте! и  ежели  встретите  какие-либо  сомнения,
обращайтесь ко мне с полною откровенностью. Подумайте, messieurs.
   Единодушное  "ура!"  было  ответом  на  эту  новую  предику  обожаемого
начальника. Но Козелков уже утомился  и  только  махнул  рукой  на  шумные
заявления "преданных".
   Дело было вечером, и Митенька основательно рассудил, что самое  лучшее,
что он может теперь сделать, - это лечь спать. Отходя на сон грядущий,  он
старался дать себе отчет в том, что он делал и говорил в течение дня, -  и
не мог. Во сне тоже ничего не видал. Тем не менее дал себе слово и  впредь
поступать точно таким же образом.


   А на дворе между тем не на шутку  разыгралась  весна.  Крыши  домов  уж
сухи; на обнаженных от  льдяного  черепа  улицах  стоят  лужи;  солнце  на
пригреве печет совершенно по-летнему. Прилетели с юга птицы и  стали  вить
гнезда; жаворонок кружится и заливается в вышине  колокольчиком.  Поползли
червяки; где-то в вскрывшемся пруде сладострастно квакнула лягушка.  Огнем
залило все тело молодой купчихи Бесселендеевой.
   - Не могу я ноченьки спать! все тебя, ненаглядного, вижу! - говорит она
старому, дряхлому мужу своему.
   - Спи! - рычит старый муж  и,  перекрестивши  рот,  перевертывается  на
другой бок.
   Словом,  все,  все  улицы  города  Семиозерска   переполнены   какою-то
особенною, горячею атмосферой.
   Митенька тоже ощущает на себе признаки всемогущей весны. Во-первых,  на
лице у него появилось бесчисленное множество прыщей, что очень к  нему  не
идет. Каждый раз,  вечером,  перед  сном,  он  садится  перед  зеркалом  и
спрашивает камердинера своего Ивана:
   - А что, брат, кажется, уж и в самом деле весна?
   - Сами видите! - угрюмо отвечает Иван.
   - Много?
   - Не есть числа!
   - Дай пудру!
   Во-вторых,  он  каждый  день,  около  сумерек,  пробирается   окольными
переулками к дому, занимаемому баронессой фон  Цанарцт.  В  отдалении,  на
почтенном расстоянии, реют квартальные.
   Но административные заботы парализируют все, даже порывы любви. Нет той
силы, нет той страсти, которая  изгнала  бы  из  головы  Митеньки  земские
учреждения. "Что такое земские учреждения?" - спрашивает он себя  сто  раз
на дню, и хотя объяснить не может, но понимает, чувствует, что понимает. И
таким образом влияние весны уничтожается само собою и выражается  в  одних
прыщах. Напрасно хочет он забыть свои преждевременные  опасения,  напрасно
хочет упиться  вином  любви:  в  ту  самую  минуту,  когда  уста  его  уже
отваживаются прикоснуться к чаше, вдруг что-то словно кольнет его  в  бок:
"А про земские-то учреждения и забыл?"
   - Вы не поверите, Marie,  как  я  озабочен!  -  говорит  он  баронессе,
которая смотрит на него отчасти  с  досадой,  отчасти  иронически,  -  эти
земские учреждения... я начинаю, наконец, думать о нигилизме! (*72)
   - Так вы... нигилист? - произносит баронесса и смотрит еще насмешливее,
как будто хочет сказать: "Базаров никогда не позволил  бы  себе  поступать
таким нелепым образом с хорошенькой женщиной..."
   - Скажу вам, Marie, по секрету: мы все, сколько нас  ни  есть,  мы  все
немножко нигилисты... да! Разумеется, мы обязаны покамест держать это  под
спудом, но ведь шила в мешке  не  утаишь,  и  истина,  bon  gre,  mal  gre
[волей-неволей], должна же когда-нибудь открыться!
   Баронесса с изумлением  слушает  это  нового  рода  признание,  но  оно
начинает интересовать ее.
   -  Au  fait  [на  самом  деле],  что  такое  нигилизм?   -   продолжает
ораторствовать  Митенька,  -  откиньте  пожары,  откиньте  противозаконные
волнения, урезоньте стриженых девиц... и, спрашиваю я вас, что вы получите
в результате? Вы получите: vanitum vanitatum et omnium vanitatum (*73),  и
больше ничего! Но разве  это  неправда?  разве  все  мы,  начиная  с  того
древнего философа, который в первый раз выразил  эту  мысль,  не  согласны
насчет этого?
   Митенька наклоняется очень близко к  плечу  баронессы  и  заискивающими
глазами смотрит ей в лицо.
   - Не нужно только бунтовать, - прибавляет он нежно.
   - Но надеюсь, что вы бунтовать не будете?
   - Конечно, против вас, Marie, какой же бунт с моей стороны возможен?
   - Ну, а _не против_ меня? - допрашивает Marie.
   - Вы меня не знаете, Marie, - говорит он таинственно,  -  я  совсем  не
таков, каким кажусь с первого взгляда.  Конечно,  я  служу...  но  ведь  я
честолюбив! Marie! поймите, ведь я честолюбив! Откиньте это, вглядитесь  в
меня пристальнее - и вы увидите, что административная оболочка  далеко  не
исчерпывает всего моего содержания!
   - Итак... вы повстанец?
   -  Я  не  говорю  этого,  баронесса,  -  опять-таки,  зачем  впадать  в
крайности? -  но  я  могу...  я  во  всяком  случае  могу  сохранить  свою
независимость! Этого, я надеюсь, никто от меня не отнимет!
   Митенька чувствует, что он все более и более  запутывается,  но  приход
барона очень кстати выводит его из неловкого положения.
   - А знаешь ли, Шарль, ведь Дмитрий Павлыч хочет идти... как еще  это  в
газетах  пишут...  "до  лясу",  кажется?  (*74)  -  продолжает  приставать
баронесса.
   - Что ж, вашество, в городской лес уединиться изволите? - любезно шутит
барон.
   - Баронесса меня просто сегодня преследует... но, серьезно, у меня есть
много кой о чем переговорить с вами, барон!
   - К вашим услугам, вашество.
   - Во-первых, барон, как хотите, а эти земские учреждения ужасно заботят
меня...
   - Что же в особенности внушает вашеству опасения?
   - Нет, не опасения собственно, но... как хотите, а  это  предмет  такой
важности, что прежде, нежели  приступить  к  нему,  необходимо,  по  моему
мнению, обсудить его внимательно и со всех сторон.
   - Я, с своей стороны,  полагаю,  вашество,  что  нам  предстоит  только
исполнить...
   - Исполнить - это так; но, с  другой  стороны,  нельзя  не  принять  во
внимание и того, что и при самом  исполнении  необходимо  принять  меры  к
обеспечению некоторой свободы совести...
   Барон кусает губы; баронесса просто хохочет.
   - Нет, мсье Козелков, я вижу, что вы и  в  самом  деле  помышляете  "до
лясу"! - говорит она.
   - Вы смеетесь, баронесса, а между тем тут  действительно  идет  дело  о
предмете первой важности.
   Митенька окончательно начинает гневаться, и разговор упадает сам собою.
Через несколько минут он удаляется, сопровождаемый насмешливыми  взглядами
баронессы. В отдалении реют квартальные.
   На другой день губернские остроумцы развозят по  городу  известие,  что
Козелков скрылся "до лясу" и что его даже видели в городском лесу токующим
с тетеревами.


   Дни проходят за днями; Митенька все болтает.
   - Вы поймите мою мысль, - твердит он каждый день правителю  канцелярии,
- я чего желаю? я желаю, чтобы  у  меня  процветала  промышленность,  чтоб
священное право собственности было вполне обеспечено, чтоб порядок ни  под
каким видом нарушен не был и, наконец, чтобы везде и на  всем  видна  была
рука! Вы понимаете:  "рука"!  Вот  программа,  с  которою  я  выступаю  на
административное поприще, и натурально, что покуда я  не  осуществлю  всех
своих предположений, покуда, так сказать, не увенчаю здания, я не  буду  в
состоянии успокоиться. Не претендуйте же на  меня,  почтеннейший  Разумник
Семеныч, что я частенько-таки буду повторять вам: вперед! вперед!  вперед!
Есть вещи, об которых никогда нельзя достаточно наговориться, и к числу их
принадлежат именно те цели, о которых я вам говорю  и  которых  достижение
составляет всю задачу моей администрации. Повторяю: покуда мы  с  вами  не
достигнем их, покуда я не приду к убеждению, что, где бы я  ни  был,  рука
моя все-таки везде будет давать себя чувствовать необременительным, но тем
не менее равномерным давлением, - до тех пор, говорю, я не положу  оружия.
А теперь будем подписывать бумаги.
   Речи  эти,  ежедневно  и  регулярно  повторяемые,  до   такой   степени
остервенили  правителя  канцелярии,  что  он,   несмотря   на   всю   свою
сдержанность и терпкость, несколько раз покушался крикнуть:  "молчать!"  И
действительно, надо было войти в кожу этого человека,  чтобы  понять  весь
трагизм его положения. Каждый  день,  в  течение  нескольких  часов,  быть
обязательным слушателем длинноухих речей и не иметь  права  заткнуть  уши,
убежать, плюнуть или иным образом выразить свои чувства, - как  хотите,  а
такое положение может навести на мысль о самоубийстве. Во время этих речей
почтеннейший Разумник  Семеныч  бледнел,  и  краснел,  и  ощущал  в  руках
судорогу и даже чуть  ли  не  колики  в  желудке.  А  Митенька  между  тем
подписывал бумаги одна за другой и все болтал, все болтал.
   - Я бы желал, - ораторствовал  он,  -  чтобы  все,  начиная  от  самого
приближенного ко мне лица и до самого последнего субалтерн-офицера, поняли
мою мысль так же точно, как я ее сам  понимаю.  Я  желал  бы  собрать  всю
губернию, соединить, так сказать, на одно мгновение  все  административные
рычаги в один пункт и  сказать  им:  "Господа!  вот  моя  мысль!  вот  моя
программа! Поймите, господа, что я вам  говорю,  и  сообразуйтесь!"  Да-с,
почтеннейший Разумник Семеныч, я был бы совершенно счастливым начальником,
если б это оказалось возможным!
   - Что ж, вашество, это не трудно-с; можно  завтра  же  оповестить-с,  -
отвечал правитель канцелярии, заранее обольщаясь мыслью, что часть лежащей
на нем тяжести обрушится на других.
   - Вы полагаете оповестить здешних?
   - Точно так, здешних-с.
   - Да, это недурно; но все же это не то. Я желал бы, чтобы вся  губерния
- понимаете, _вся_ губерния? - присутствовала при этой моей, так  сказать,
внутренней исповеди. Вы читали Карамзина?
   - Так точно-с.
   -  Помните  там   одно   место,   когда   Иоанн   Грозный,   убежденный
добродетельным Сильвестром, решается... это может вам дать некоторую  идею
о том, чего бы именно я желал!
   - Осмелюсь, вашество, доложить, что царь Иван Васильевич не должен  был
испрашивать  разрешения  высшего  начальства,   чтоб   устроить   подобное
торжество, а вашество...
   Митенька закручинился.
   - Да, - сказал он, - ведь я забываю об этих подробностях. Да,  Разумник
Семеныч,  вся  жизнь  наша  -  подробности,  и  притом  жалкие,  несносные
подробности! Желал бы парить, желал бы лететь - ан смотришь, крылья  вдоль
и поперек связаны!
   - Так прикажете, вашество, здешних покамест оповестить?
   - Да, покамест... а впоследствии надеюсь постепенно, с божьею  помощью,
и прочих приобщить к осуществлению моих планов!
   Разумеется, правитель канцелярии поспешил исполнить данное  приказание,
но исполнил его таким образом, что по городу сейчас  же  разнеслись  целые
легенды.
   Последствием этого было, что на другой день  местные  гранды  сказались
больными (так что все присутственные места в Семиозерске были в этот  день
закрыты), а исправник, как только прослышал о предстоящей исповеди,  ту  ж
минуту отправился в уезд. Явился только городской  голова  с  гласными  да
бургомистр с ратманами, но Митенька и тут нашелся.
   - Много званых, но мало избранных, - так начал он речь  свою,  -  очень
рад, господа,  что  имею  дело  с  почтенными  представителями  одного  из
почтеннейших сословий нашего  любимого  отечества,  нашей  дорогой  сердцу
России. Милостивые государи! нет сомнения, что  труд  есть  то  оживляющее
начало, которое  в  каждом  благоустроенном  обществе  представляет  собой
главный государственный нерв. Трудящийся  человек  тих,  скромен,  покорен
начальству  и  заботится  об  исправном  платеже  податей  и  повинностей.
Трудящийся человек спешит на защиту  отечества  в  минуту  опасности,  ибо
знает, что опасность эта угрожает и его  труду.  Ленивый,  напротив  того,
беспокоен,  строптив,  к  начальству  непочтителен  и  к  уплате   податей
равнодушен. Ленивый на самую опасность отечества взирает беззаботно  и  на
защиту его не спешит. Таково, милостивые государи, значение труда в  общей
государственной системе, и я совершенно счастлив, что имею честь объяснять
это перед вами, как перед естественными его представителями.
   Дмитрий Павлыч остановился, чтобы перевести дух и в то  же  время  дать
возможность почтенным представителям  сказать  свое  слово.  Но  последние
стояли, выпучивши на  него  глаза,  и  тяжко  вздыхали.  Городской  голова
понимал, однако ж, что надобно что-нибудь сказать, и  даже  несколько  раз
раскрывал  рот,  но  как-то  ничего  у  него,  кроме  "мы,  вашество,  все
силы-меры", не выходило. Таким образом, Митенька вынужден был  один  нести
на себе все тяжести предпринятого им словесного подвига.
   - Я желал бы, чтобы вы поняли мою мысль, господа! -  продолжает  он.  -
Чего я хочу, к чему я стремлюсь? Ответ на это очень простой. Я хочу, чтобы
все, по возможности, были довольны,  чтобы  никто  не  был  обижен,  чтобы
всякий мог беззаботно пользоваться плодами рук своих. Я стремлюсь к  тому,
чтоб у меня процветала промышленность, чтобы священное право собственности
было для всех обеспечено и чтобы порядок ни под  каким  видом  нарушен  не
был. Надеюсь, почтенные представители, что в этих желаниях  и  стремлениях
нет ничего такого, чему бы вы не сочувствовали. (Представители  еще  более
пялят глаза на Митеньку; некоторые, однако ж, кланяются; городской  голова
шепчет: "Мы, вашество, все силы-меры".)  Не  сомневаюсь,  друзья  мои,  не
сомневаюсь! знаю и вижу. Но с  другой  стороны,  ежели  я  буду  желать  и
стремиться один,  если  я  буду  усиливаться,  а  почтенные  представители
отечественной гражданственности и общественности не  будут  оказывать  мне
содействия ("мы, вашество, все силы-меры", - озлобленно сопит голова),  то
спрашиваю я вас, что из этого может произойти? А вот что,  друзья  мои:  я
могу  уподобиться  форейтору,  который,   не   замечая,   что   постромки,
привязывавшие к экипажу выносных лошадей, оборвались, все мчится вперед  и
вперед, между тем как экипаж давно остановился и погряз в болоте...
   Вымолвивши такую штуку, Митенька  окончательно  стал  в  тупик  и  даже
раскрыл рот. Проходит несколько томительных минут, покуда Митенька наконец
убеждается, что  кончить  как-нибудь  все-таки  надобно.  На  сей  раз  он
решается "завершить здание" посредством фигуры  воззвания,  поощрения  или
возбуждения.
   - Итак, господа, вперед! Бодрость и смелость! Вы знаете  мою  мысль,  я
знаю вашу готовность! Если мы соединим то и другое, а главное, если  дадим
нашим усилиям надлежащее направление, то, будьте уверены, ни  зависть,  ни
неблагонамеренность не осмелятся уязвить нас своим жалом, я  же,  с  своей
стороны, во всякое время готов буду ходатайствовать  о  достойнейших  пред
высшим начальством. Прощайте, господа!  не  смею  удерживать  вас  посреди
ваших полезных занятий. До свидания!
   Митенька  сделал  прощальный  знак  рукою   и   вышел.   Но   почтенные
представители долго еще не могли прийти в себя от удивления.  Все  мнилось
им, что  это  недаром,  и  что  хотя  Митенька  ни  слова  не  упомянул  о
пожертвовании, но пожертвование  потребуется.  Градской  голова  до  такой
степени был убежден в этом, что, сходя  с  крыльца  Митенькиной  квартиры,
обратился к своим сотоварищам и молвил:
   - Что ж, православные, по мере силы-возможности  каждого  есть  долг  и
обязанность! А ну-тко, господи благослови! ура!


   Дни идут за днями, а Митенька все болтает.
   - Знаете ли что? - говорит он однажды правителю канцелярии.
   При этом вступлении Разумник Семеныч зеленеет, запускает под жилет руку
и всею пятерней до крови скребет себе грудь.
   - Я желал бы иметь в своем распоряжении публициста! - продолжает  между
тем Митенька с невозмутимейшим хладнокровием.
   "Лгунище ты необузданный!" - шипит про себя Разумник Семеныч, но  вслух
говорит:
   - То есть как же это, вашество, публициста?
   - Под публицистом я разумею такого механика, которому я мог  бы  подать
мысль, намекнуть, а он бы сейчас привел все это в порядок!
   -  Если  вашеству  угодно  что-нибудь  приказать,   то,   кажется,   мы
завсегда...
   - Нет, это не то! я вижу, что вы меня не понимаете! Вы исполняете  свои
обязанности, а публицист должен исполнять свои! В Петербурге  это  ведется
так: чиновники пишут  свое,  публицисты  -  свое.  Если  начальник  желает
распорядиться келейно, то приказывает чиновнику; ежели он желает  выразить
свою мысль в приличной форме, то призывает публициста! Вы меня поняли?
   - Понял-с.
   - Следственно, вы должны понять и то, что человек, который бы мог  быть
готовым во всякое время следовать каждому моему указанию, который был бы в
состоянии не только понять и уловить мою мысль, но  и  дать  ей  приличные
формы,  что  такой  человек,  повторяю  я,  мне  решительно  необходим.  В
настоящее время я без рук:  ибо,  спрашиваю  я  вас,  в  чем,  собственно,
заключается моя обязанность? Моя  обязанность  заключается  в  том,  чтобы
подать мысль, начертить, сделать наметку... но сплотить все это, собрать в
одно целое, сообщить моим намерениям гармонию  и  стройность  -  все  это,
согласитесь, находится уже, так сказать, вне круга моих  обязанностей,  на
все это я должен иметь особого человека! Вы меня поняли? Вы поняли, что  я
хочу вам сказать?
   - Но какие же, вашество, будут занятия у этого публициста?
   - Выслушайте меня. Вы уже знаете из объяснений  со  мной,  что  на  мне
собственно лежит, так сказать, внутренняя политика - и ничего больше.  Все
эти  бумаги:  донесения,  предписания,  подтверждения  -  все  это  только
печальная необходимость, которой  я  подчиняюсь  единственно  потому,  что
покуда это так требуется.  Но  главное  -  все-таки  политика.  Что  такое
"политика"? Политика, почтеннейший Разумник Семеныч, - это такое  обширное
понятие, которое в немногих словах объяснить довольно трудно.  Политика  -
это все. Достаточно будет, если я на первый раз скажу  вам,  что  политика
может быть разных родов: может быть политика здравая и может быть политика
гибельная; может быть, политика, ведущая к наилучшему концу, и может  быть
политика, которая ни к чему, кроме расстройства, не приводит. Но для того,
чтобы мысль моя была для  вас  еще  яснее,  очерчу  в  легком  абрисе  мою
собственную  политику.  Я  желаю,  во-первых,  чтобы  у  меня   процветала
торговля, во-вторых,  чтобы  священное  право  собственности  было  вполне
обеспечено, и в-третьих, наконец, чтобы порядок ни под каким видом нарушен
не был. Вот моя внутренняя  политика.  Но  будем  продолжать  нить  нашего
рассуждения. Имея таким обр