,  стоящему  поодаль  с
портфелью под мышкой.
   - Чувств, вашество, нет-с...
   - Если им либеральных идей хочется, то надеюсь...
   - Уж чего же, вашество, больше!
   - Потому  что  хотя  я  и  служу...  однако  не  вижу,  что  же  тут...
предосудительного?
   И Дмитрий Павлыч, с грустью  в  сердце,  удаляется  к  себе  в  кабинет
подписывать бумаги.
   - Спустите, пожалуйста, шторы! - обращается он к правителю  канцелярии,
- этот Собачкин... я просто даже квартиры его выносить не могу!
   Но и при спущенных сторах дело  спорится  плохо.  Козелков  подписывает
бумаги зря и все подумывает об том, как бы ему "овладеть движением".  План
за планом, один другого беспутнее, меняются в его голове. То он воображает
себе, что  стоит  перед  рядами  и  говорит:  "Messieurs!  вы  видите  эти
твердыни? хотите, я сам поведу вас на них?" - и этою речью приводит всех в
восторг; то мнит, что задает какой-то чудовищный  обед  и,  по  окончании,
принимает от благодарных гостей  обязательство  в  том,  что  они  никогда
ничего против него злоумышлять не будут; то представляется  ему,  что  он,
истощив все кроткие меры, влетает во главе эскадрона в залу...
   И видится ему, что, по исполнении всех  этих  подвигов,  он  мчится  по
ухабам и сугробам в Петербург и думает дорогой заветную думу...
   - Стани... - шепчет эта заветная дума, но не  дошептывает,  потому  что
ухаб заставляет его прикусить язык.
   - Слава! Слава! Слава! - позвякивает в это время колокольчик  (*49),  и
экипаж мчится да мчится себе вперед...
   - А знаете ли что? - говорит Дмитрий Павлыч вслух правителю канцелярии,
- я полагаю, что это будет очень недурно, если  я,  так  сказать,  овладею
движением...
   Правитель канцелярии не понимает, но делает вид, что понимает.
   - "Овладеть движением" - это значит: стать  во  главе  его,  -  толкует
Козелков, - я очень хорошо помню, что когда у  нас  в  Петербурге  буянили
нигилисты (*50), то я еще тогда сказал моему приятелю,  капитану  Реброву:
чего вы смотрите, капитан! овладейте движением - и все будет кончено!
   Дмитрий Павлыч опять задумался, и опять в ушах его загудел колокольчик,
позвякивая: слава! слава! слава!
   - Просто, пойду  сейчас  к  Собачкину,  -  заговорил  он,  -  и  скажу:
"Messieurs! за что вы мне не доверяете? Поверьте, что хотя я и  служу,  но
чувства мои, messieurs... я полагаю"...
   - Это точно-с, - ввернул свое слово правитель канцелярии.
   - Потому что, в сущности, чего они желают? они желают, чтоб  всем  было
хорошо? Прекрасно. Теперь спросим: чего я желаю? я тоже желаю,  чтоб  всем
было хорошо! Следовательно, и я, и они желаем, в сущности, одного  и  того
же! Unitibus rebus vires cresca parvunt! (*51) как сказал наш почтеннейший
Михаил Никифорович в одной из своих передовых статей!
   Правитель  канцелярии,  услышав  эту  неслыханную   цитату,   чуть   не
захлебнулся.
   - А как поступал мой предместник в  подобных  случаях?  -  спросил  его
Дмитрий Павлыч.
   - Просто-с. Они, вашество, больше так поступали: сначала одних  позовут
- им реприманд сделают, потом других позовут - и им реприманд  сделают.  А
иногда случалось, что и стравят-с...
   - То есть как же это - стравят?
   - А  так-с,  одних  посредством  других  уничтожали-с...  У  них  ведь,
вашество, тоже безобразие-с!  Начнут  это  друг  дружке  докладывать:  "Ты
тарелки лизал!" - "Ан ты  тарелки  лизал!"  (*52)  -  и  пойдет-с!  А  тем
временем и дело к концу  подойдет-с...  и  скрутят  их  в  ту  пору  живым
манером!
   - Гм... Это недурно! - молвил Козелков и насупил брови, - только как же
это? надобно какой-нибудь предлог!
   - А вы, вашество, вот что-с. Позовите кого постарше-с, да и дайте  этак
почувствовать: кабы, мол, не болтали молодые, так  никаких  бы  реформ  не
было; а потом попросите из молодых кого, да и им тоже внушите: кабы,  мол,
не  безобразничали  старики,  не  резали  бы  девкам  косы  да  руками  не
озорничали, так никаких бы, мол, реформ не было. Они на это пойдут-с.
   - Вы полагаете?
   - Верно-с. И почнут они промежду себя считаться... а дня этак за два до
срока вашество и напомните, что скоро, дескать, и по домам пора... Шары  в
руки, и дело с концом-с!
   - Гм... это недурно. Благодарю.
   Правитель канцелярии давно уж ушел, а Козелков все ходит по комнатам  и
все  о  чем-то  думает,  а  по  временам  посматривает  на  окна  либерала
Собачкина, за которыми виднеются курящие и закусывающие фигуры.
   Предложенная   правителем   канцелярии   программа   понравилась   ему.
Мало-помалу он до того вошел во вкус  ее,  что  даже  заподозрил,  что  он
совсем не Козелков, а Меттерних. "Что такое дипломация?" -  спрашивает  он
себя по этому случаю и тут же сгоряча отвечает: "Дипломация -  это,  брат,
такое искусство, за которое тебе треухов надавать могут!" Однако и на этой
горестной мысли он долго не останавливается, но спешит к другой и, в конце
концов, даже приходит в восторженность. "Дипломация, - говорит он,  -  это
все равно что тонкая, чуть-чуть приметная паутина:  паук  стелет  себе  да
стелет паутину, а мухи в нее попадают да попадают - вот и дипломация!"
   - A nous deux maintenant! [Кто кого!] - воскликнул он,  весело  потирая
руки и обращаясь к какому-то воображаемому врагу, - посмотрим!  посмотрим,
messieurs, чья дипломация одержит победу!
   А messieurs совсем и не воображали, что Дмитрий  Павлыч  строит  против
них ковы. Они в  это  время  закусывали,  прохаживались  по  "простячкам",
приготовлялись  публично  "проэкзаменовать"  мировых  посредников  за   их
предерзостные поступки и вообще шутили обычные шутки.
   Уже начинали спускаться сумерки, и  на  улицах  показалось  еще  больше
усиленное движение, нежели утром. По так называемой  губернаторской  улице
протянулась целая вереница разнообразнейших экипажей; тут были и  пошевни,
запряженные лихими тройками, украшенными лентами и бубенчиками с малиновым
звоном, и простые городские сани, и  уродливые,  нелепо-тяжелые  возки,  и
охотницкие сани, везомые сильными, едва сдерживаемыми рысаками. В пошевнях
блистали наезжие львицы, жены местных аристократов; охотницкими  санями  и
рысаками щеголяли молодые наезжие львы. По  временам  какая-нибудь  тройка
выезжала из ряда и стремглав неслась по самой середке улицы, подымая целые
облака снежной пыли; за нею вдогонку летело  несколько  охотницких  саней,
перегоняя друг друга; слышался смех и визг; нарумяненные  морозом  молодые
женские лица суетливо оборачивались назад и  в  то  же  время  нетерпеливо
понукали кучера;  тройка  неслась  сильнее  и  сильнее;  догоняющие  сзади
наездники приходили в азарт и ничего не видели. Тут был и Коля Собачкин на
своем сером, сильном рысаке; он ехал обок с  предводительскими  санями  и,
по-видимому,  говорил   нечто   очень   острое,   потому   что   пикантная
предводительша хохотала и грозила ему пальчиком; тут была и  томная  мадам
Первагина, и на запятках у ней, как  дома,  приютился  маленький  Фуксенок
(*53); тут была и величественная баронесса фон Цанарцт, урожденная  княжна
Абдул-Рахметова, которой  что-то  напевал  в  уши  Сережа  Свайкин.  Одним
словом, это была целая выставка, на которую губерния прислала лучшие  свои
цветы и которая могла бы назваться вполне  изящною,  если  бы  не  портили
общего  впечатления  девицы  Лоботрясовы,  девицы  пожилые  и   скаредные,
выехавшие на  гулянье  в  каком-то  лохматом  возке,  запряженном  тройкой
лохматых же кляч.
   Козелков смотрел из окошка на эту суматоху и думал: "Господи!  зачем  я
уродился сановником! зачем я не Сережа Свайкин? зачем я не Собачкин! зачем
даже не скверный, мозглявый Фуксенок!" В эту минуту ему хотелось побегать.
В особенности привлекала его великолепная  баронесса  фон  Цанарцт  (*54).
"Так бы я там..." - говорил он и не договаривал, потому  что  у  него  дух
занимался от одного воображения.
   И в самом деле, он ничего подобного  представить  себе  не  мог.  Целый
букет разом! букет, в котором каждый цветок так и прыщет свежестью, так  и
обдает ароматом! Сами губернские дамы понимали это и на все время  выборов
скромно, хотя и не без секретного негодования, стушевывались в сторонку.
   Это и понятно, потому что губернские дамы, за  немногими  исключениями,
все-таки  были  не  более  как  чиновницы,  какие-нибудь   председательши,
командирши и советницы, родившиеся и воспитывавшиеся  в  четвертых  этажах
петербургских казенных домов и только недавно, очень  недавно,  получившие
понятие о  комфорте  и  о  том,  что  такое  значит  "ни  в  чем  себе  не
отказывать".  Напротив  того,  наезжие  барыни  представляли   собой   так
называемую "породу"; они являлись свежие, окруженные блеском и роскошью; в
речах их слышались настоящие слова, их жесты были настоящими жестами;  они
не жались и не сторонились ни перед кем, но бодро смотрели всем в глаза  и
были в губернском городе как у себя дома. Понятно, что все  сердца  к  ним
неслись и что  какой-нибудь  Гриша  Трясучкин,  еще  вчера  очень  усердно
приударявший  за  баталионной  командиршей,  вдруг  начинал  находить   ее
худосочною, обтрепанною и полинявшею. Понятно,  что  и  Козелков  сильнее,
нежели  когда-либо,   почувствовал   всю   тяжесть,   всю   тоску   своего
административного одиночества.
   Между тем уж совсем стемнело;  улица  вдруг  опустела,  во  всех  окнах
замелькали огни. Козелкову представилось, что в этих домах теперь обедают;
что там шумным  потоком  льется  беседа,  что  там  кто-нибудь  что-нибудь
нашептывает и кто-нибудь эти нашептыванья выслушивает...
   - И ведь хоть бы кто-нибудь пригласил... невежды! - подумал он невольно
и тут же сообразил, что это происходит оттого, что  губернским  сановникам
предоставлено слишком мало власти.
   И кто знает, куда бы привели его эти размышления, кто знает,  не  вышло
ли бы даже отсюда какого-нибудь проекта  об  усилении  власти,  но  лакей,
доложивший, что подано  кушать,  очень  кстати  прервал  мечтания  Дмитрия
Павлыча и с тем вместе избавил  козелковское  начальство  от  рассмотрения
лишнего велегласия.
   В столовой его уже ожидал чиновник особых поручений, французик  Фавори,
которого Козелков определил на эту должность, собственно, за  то,  что  он
был уж очень вертляв и казался готовым на всевозможные услуги.
   Французик Фавори как-то замалодушничал всеми оконечностями, как  только
на пороге столовой появилась фигура Козелкова.  Он  сразу  догадался,  что
начальство пасмурно и что нужно его развеселить.
   - А я намереваюсь дать вам дипломатическое поручение, Фавори! -  молвил
Митенька, принимаясь за суп.
   Фавори  весь  превратился  в  преданность;  тело  его  словно   пополам
распалось: верхняя часть выдалась вперед и застыла в неподвижности, нижняя
- отпятилась назад и судорожно виляла. Фавори был  убежден,  что  Козелков
пошлет его узнать об здоровье Марьи Петровны, и  потому  ухмыльнулся  всем
своим поганым лицом.
   - Нет, не то!  -  сказал  Козелков,  как  бы  отгадывая  его  мысли,  -
поручение, которое я намерен на вас возложить, весьма серьезно. - Митенька
выговорил эти слова очень строго; но, должно быть, важный  вид  был  не  к
лицу ему, потому что лакей Степан, принимавший  в  эту  минуту  тарелку  у
Фавори, не выдержал и поспешил поскорее уйти.
   - Дело в том, - продолжал Козелков,  -  что  я  нахожусь  в  величайшем
затруднении. Теперь у меня здесь целое скопище, а я решительно  ничего  не
знаю, что у них делается. Никто мне не докладывает.
   - Вашество...
   - Я поручаю вам каждодневно докладывать мне обо всем! Вы  должны  знать
обо всем! Вы должны проникать всюду! Вы должны быть везде - и нигде!
   Козелков до того разревновался, что даже жестами показывал Фавори,  как
он должен быть везде и нигде.
   - Я всегда полагал, - ораторствовал он,  -  что  губернским  чиновникам
должны быть предоставлены все средства... С божиею  помощью,  быть  может,
это и устроится, но теперь у меня этих  средств  нет.  Вы  должны  в  этом
случае, так  сказать,  восполнить  для  меня  недостаток  административных
средств.
   - Поверьте, вашество...
   - Знаю. Вы должны будете  говорить  старикам:  это  все  молодые  своей
болтовней наделали! С другой стороны, молодым людям  должно  внушать,  что
все произошло благодаря безобразию  стариков.  Одним  словом,  вы  обязаны
употребить все усилия, чтоб поселить спасительное междоусобие!
   Козелков остановился и зорко посмотрел на своего  собеседника,  как  бы
желая узнать, готов ли он. Но Фавори был готов,  так  сказать,  от  самого
рождения, и потому не удивительно,  что  Митенька  остался  доволен  своим
осмотром.
   - Я должен раскрыть перед вами свои виды  вполне,  -  сказал  он.  -  Я
должен сказать вам, что смотрю на администрацию  преимущественно  и  _даже
исключительно_  с  дипломатической  точки   зрения.   По   моему   мнению,
администрация есть борьба, а наука не показывает ли нам,  что  борьба  без
дипломатии немыслима?
   Сказавши это, Дмитрий Павлыч  сам  разинул  рот  от  удивления.  Фавори
внимал и благоговел.
   - Исходя из этого принципа, я нахожу, что  мы,  администраторы,  должны
преимущественно, и _даже исключительно_, заботиться о том, чтобы  выиграть
время. Объясню вам это сейчас примером...
   Козелков задумался: какой отыскать пример? Но примера на  этот  раз  не
отыскалось.
   - Все равно, вы меня понимаете. Но, выигрывая время, мы достигаем разом
двух результатов: во-первых, мы отклоняем то, что своею преждевременностию
могло бы, так сказать,  возмутить  обычное  гармоническое  течение  жизни,
во-вторых...
   Козелков опять задумался, ибо второй результат решительно  не  приходил
ему в голову. Он знал, что всякая вещь непременно должна иметь два и  даже
три результата, и сгоряча сболтнул это, но теперь  должен  был  убедиться,
что есть в мире вещи, которые могут иметь только один, а даже, пожалуй,  и
вовсе не иметь ни одного результата.
   - Исполню, вашество! - возразил Фавори, чтобы  вывести  из  затруднения
обожаемого начальника.
   - Я надеюсь на вашу расторопность,  а  главное,  на  вашу  преданность.
Помните, Фавори, что я не умею быть неблагодарным.
   Сказавши это, Митенька встал из-за стола, а Фавори поспешил отправиться
для исполнения возложенного поручения. Козелков  опять  взглянул  на  окна
либерала Собачкина и увидел, что в квартире его темно.
   - Где-то они каверзы свои теперь сочиняют? -  невольно  шевельнулось  в
его голове.


   А в городе между тем происходила толкотня  и  суета  невообразимая.  Не
только гостиницы, но и постоялые дворы были битком набиты; владельцы домов
и квартиранты очищали лучшие комнаты  своих  квартир  и  отдавали  их  под
постой, а сами на время кой-как размещались на задних половинах, чуть-чуть
не в чуланах. Целые обозы  мелкопоместных  дворян  ежедневно  прибывали  в
город и удивляли обывателей своими новенькими  полушубками  и  затейливыми
меховыми шапками. Предводитель только пыхтел и отдувался, потому что  весь
этот люд ему надобно было разместить, обогреть и накормить. Мелкопоместные
понимали,  что  в  них  имеется  нужда,  знали,  что  случаи  такого  рода
повторяются не часто (раз в три года), и  спешили  воспользоваться  своими
правами широкою рукой. На улицах все чаще и чаще встречался  тот  крепкий,
сельским хлебом  выкормленный  народ,  при  виде  которого  у  заморенного
городского жителя уходит  душа  в  пятки.  Румяные  щеки,  жирные  кадыки,
круглые и обширные затылки, диковинные  шапки  -  вот  спектакль,  который
представляли городские улицы с утра до  вечера.  В  клубе  шло  почти  что
столпотворение.
   Предводитель  пыхтит  и  отдувается.  Выборы  положительно  живого  его
обжигают. "Вы, батюшка, то сообразите, - жалеючи объясняет  мелкопоместный
Сила Терентьич, - что у него каждый  день,  по  крайности,  сотни  полторы
человек перебывает - ну, хоть по две  рюмки  на  каждого:  сколько  одного
этого винища вылакают!" И точно, в предводительском доме  с  самого  утра,
что называется, труба нетолченая. Туда  всякий  идет,  как  в  трактир,  и
всякий не только ест и пьет, но требует, чтобы его обласкали. Каждый  день
предводитель устраивает у себя обеды на сорок - пятьдесят персон и угощает
"влиятельных"; но этого мало: он не смеет  забыть  и  про  так  называемую
мелюзгу. Он шутит с ними, называет их Иванычами; он  пожимает  им  руки  и
влиятельнейшим  из  них  посылает  даже  бламанже   ("Татьяна   Михайловна
кланяться приказали и велели доложить, что  сами  на  тарелку  накладывать
изволили"). Одна мысль денно и нощно преследует его: а ну, как прокатят на
вороных!
   Супруга Платона Иваныча очень усердно ему содействует.  Она  устраивает
спектакли и лотереи в  пользу  детей  бедных  мелкопоместных,  хлопочет  о
стипендиях  в  местной  гимназии  и  в  то  же  время   успевает   бросать
обворожающие взгляды на  молодых  семиозерских  аристократов  и  не  прочь
пококетничать с старым графом Козельским, который уже три трехлетия  сряду
безуспешно добивается чести быть представителем "интересов земства" и, как
достоверно известно, не отказывается от  этого  домогательства  и  теперь.
Митенька забыт  и  заброшен;  его  не  приглашают  даже  распоряжаться  на
репетициях,  чтобы  не  дать  ни  малейшего  повода  подумать,  что  между
"земством" и "бюрократией" существует какая-нибудь связь.  Тем  не  менее,
несмотря на все усилия предводителя достигнуть единодушия, общество видимо
разделилось  на  партии.  Главных  партий,  по  обыкновению,  две:  партия
"консерваторов" и партия "красных". В  первой  господствуют  старцы  и  те
молодые люди, о которых говорят, что они с старыми  стары,  а  с  молодыми
молоды; во второй бушует молодежь, к которой пристало  несколько  живчиков
из стариков.  "Консерваторы"  говорят:  шествуй  вперед,  но  по  временам
мужайся и отдыхай! "Красные" возражают: отдыхай, но по временам мужайся  и
шествуй  вперед!  Разногласие,  очевидно,  не  весьма  глубокое,  и  дело,
конечно, разъяснилось бы само  собой,  если  б  не  мешали  те  внутренние
разветвления, на которые подразделялась  каждая  партия  в  особенности  и
которые значительно затемняли вопрос о шествовании вперед.
   Таких разветвлений было очень много. "Консерваторы" насчитывали их три.
Была, прежде  всего,  партия  "маркизов",  во  главе  которой  стоял  граф
Козельский и которая  утверждала,  что  главное  достоинство  предводителя
должно состоять в том, чтобы он обладал "грасами".  Сам  граф  был  ветхий
старикашка, почти совершенно  выживший  из  ума,  но,  с  помощью  парика,
вставных зубов и корсета, казался еще молодцом;  он  очень  мило  сюсюкал,
называл семиозерских красавиц "belle dame"  и  любил  играть  маркизов  на
домашних спектаклях. Партия эта была малочисленна, и сколько  ни  старался
граф попасть в предводители, но успеха не имел, и вместо  предводительства
всякий раз был избираем в попечители губернской  гимназии.  Другая  партия
(партия  "крепкоголовых"),  во  главе   которой   стоял   Платон   Иваныч,
утверждала, что для предводителя нужно только одно: чтоб он шел неуклонно.
Сторонники  ее  были  многочисленны  и  славились  дикою   непреклонностью
убеждений,  вместимостью  желудков,   исполинскими   размерами   затылков,
необычайною громадностью кулаков и способностью производить  всякого  рода
шумные манифестации, то есть подносить шары на  блюде,  кричать  "ура!"  и
зыком наводить трепет на противников. Самые отважные  люди  других  партий
приходили  в  смущение   перед   свирепыми   взглядами   этих   допотопных
мастодонтов, и в собраниях они всегда без труда овладевали  всяким  делом.
Платон Иваныч знал это и потому ревниво следил, чтоб никто  другой,  кроме
его, не присвоил права прикармливать этих новых эфиопов.  Наконец,  третья
партия называлась партией "диких" и  также  была  довольно  многочисленна.
Члены ее были люди без всяких убеждений, приезжали на выборы с тем,  чтобы
попить и поесть на чужой счет, целые дни шатались по трактирам и  уди