азом определенную  внутреннюю  политику,  я,  с
одной стороны, должен быть весьма озабочен ею, с другой  же  стороны,  эта
самая  озабоченность  должна  на  каждом  шагу  возбуждать  во  мне  самые
разнообразные  мысли.  При  настоящем  моем,  так  сказать,  изолированном
положении, что делается с моими  мыслями?  Хотя  и  горько,  но  я  должен
сознаться, что большая их часть забывается и исчезает бесследно. Я мыслю и
в то же время не мыслю, потому что не имею в распоряжении своем  человека,
который следил бы за моими мыслями, мог бы уловить  их,  так  сказать,  на
лету и, в  конце  концов,  изложить  в  приличных  формах.  Вот  здесь-то,
почтеннейший Разумник Семеныч, именно и нужен мне публицист, то есть такой
механик, которому я мог бы  во  всякое  время  сказать:  "Вот,  милостивый
государь, моя мысль! Теперь не угодно ли  вам  привести  ее  в  надлежащий
вид!" Вы меня поняли?
   - Понимаю, вашество, и осмелюсь, с своей стороны, доложить...
   - Знаю, почтеннейший Разумник  Семеныч,  знаю!  и  ко  всему  мною  уже
высказанному могу прибавить одно: вы меня знаете  и,  следственно,  можете
быть уверены, что я всегда готов ходатайствовать перед высшим  начальством
за достойнейших!
   В тот же день публицист был отыскан. Это был некто Златоустов,  учитель
словесности в  семиозерской  гимназии,  homo  scribendi  peritus  [человек
опытный в писании], уже несколько раз помещавший в местной газете статейки
о предполагаемых водопроводах и о преимуществе спиртового освещения  перед
масляным (*75). Вечером он уже имел с Митенькой продолжительное совещание,
во время  которого  держал  себя  очень  ловко,  то  есть  смотрел  своему
амфитриону в глаза, улыбался и  по  временам  нетерпеливо  повертывался  в
кресле, словно конь, готовый по первому знаку заржать и пуститься в атаку.
Одним словом, показал вид, что сочувствует и понимает. А  в  следующем  же
нумере губернских ведомостей был напечатан следующий leading [передовая] к
читателям:

   НАШИ ЖЕЛАНИЯ

   "Читатель! тебе покажется странным, что мы чего-нибудь желаем. Тебе все
еще сдается, что мы не созрели, не имеем права желать и что за нас  должен
желать кто-то другой... разуверься! Посмотри кругом себя и вложи пальцы  в
язвы (*76). Что ты  видишь  окрест?  ты  видишь  просвещенное  начальство,
которое с своей стороны ничего так страстно не жаждет, как того, чтобы  ты
желал, и не только желал, но и выражал свои желания устно и письменно. Что
такое "начальство"? - спросишь ты меня. - Начальство, отвечаю я тебе, есть
то зиждущее, всепроникающее начало, которое непрестанно бдит и изыскивает.
О чем бдит? что изыскивает? Вот те вопросы, над  которыми  тебе  предстоит
задуматься, читатель, и над которыми ты несомненно задумаешься, если  дашь
себе труд вникнуть в смысл моих слов. Я же, с своей стороны, продолжаю.
   Итак, несмотря на кажущуюся странность подобной претензии,  мы  желаем.
Чего мы желаем? Мы желаем: во-первых, чтобы промышленность  в  нашем  краю
процветала, во-вторых, чтобы священное право собственности повсюду  и  для
всех было обеспечено и, в-третьих,  наконец,  чтобы  порядок  ни  в  каком
случае нарушен не был. Желания, по-видимому, очень скромные; да они  и  не
"по-видимому" только скромны, но и в самом существе своем. Ибо кто  же  из
вас, читатели, желал бы, чтобы рынки наши представляли картину запустения,
чтобы собственность наша была отнята или поругана или чтобы мир потрясался
громами революций? Конечно, вряд ли найдется такой чудак, а это несомненно
доказывает, что стремления, нами высказанные,  не  только  скромны,  но  и
вполне осуществимы. Однако на деле оно выходит не совсем так.
   Что такое промышленность? спрашиваем мы самих  себя.  -  Промышленность
(industrie),  отвечают  нам  экономисты,  есть  совокупность  тех  плодов,
которые  составляют  необходимый  результат  занятия   рук   человеческих.
Следственно, где руки человеческие не праздны, там есть занятие, где  есть
занятие - там в результате плоды, то есть промышленность. То ли мы видим у
нас? На это позволим себе отвечать фактом, которого мы, к несчастию,  были
очевидцами. На днях, отправившись, для прогулки, в загородный сад, мы  шли
мимо заведения, над дверьми которого нахально красуется вывеска: "И дешево
и сердито". И в самом заведении и около него толпилось простонародье, хотя
день был не праздничный, погода стояла ясная и теплая,  и  все,  казалось,
приглашало к животворящему труду. Нас это изумило; мы обратились к  одному
из стоявших у дверей с  вопросом:  какая  причина  такого  многочисленного
сборища?  -  и  получили  ответ:  известно,  зачем  в  кабак   ходят!   Не
удовлетворившись этим, мы вновь спросили: "Но отчего же вы  не  работаете,
друзья?" - но на этот вопрос вместо ответа последовал наглый,  возмущающий
душу смех!! Вот наша промышленность!
   Затем,  что  такое  собственность?  и  в  чем  должно  заключаться   ее
обеспечение? Те же экономисты отвечают нам: собственность  есть  прямое  и
законное продолжение промышленности, это есть промышленность, так сказать,
консолидированная. Из такого определения не вправе  ли  мы  будем  вывести
следующий силлогизм: где человеческие руки не праздны, там  есть  занятие,
где есть занятие, там в  результате  есть  плод,  а  где  есть  плод,  там
неминуемо должна быть и собственность (proprietas)? Tout s'enchaine,  tout
se lie dans ce monde (*77), говорит один знаменитый писатель, и  ежели  мы
признаем законность этой связи (а не признать  ее  невозможно),  то,  само
собой разумеется, должны будем признать и законность того явления, которое
из нее выходит. Но то ли мы видим у нас? На это опять-таки  позволим  себе
ответить рассказом об одном происшествии, которого  мы  были  на  днях  не
только очевидцами, но и жертвою. Не далее как 7-го сего месяца,  ночью,  в
квартиру нашу вошли воры. Мы  спали.  Только  на  другой  день  утром  уже
удостоверились мы, что были самым наглым образом лишены  наиболее  ценного
нашего имущества. Разумеется, мы тотчас же обратились в полицию - и что же
встретили? Вместо того чтобы немедленно  броситься  по  горячим  следам  и
отыскать преступников, полиция к нам же обратилась с вопросами: где мы  во
время происшествия были, что делали и не вымышлен ли  нами  самый  факт  с
какими-либо противозаконными целями!!! Вот наши понятия о собственности!
   Все  это  прямо  приводит  нас  к   вопросу   об   обеспечении.   Ежели
собственность есть явление законное, то само  собой  разумеется,  что  она
должна  быть  обеспечена   и   что   пользование   ею   должно   считаться
неприкосновенным правом  того,  кому  она  путем  наследования  или  купли
принадлежит.  Но  что  больше  и  действительнее  всего  может  обеспечить
спокойное обладание собственностью? Ответ на  этот  вопрос  заключается  в
третьем и главном нашем желании - в том, _чтобы порядок ни в каком  случае
нарушен не был_.
   И действительно,  рассматривая  "порядок"  с  точки  зрения  полного  и
гармонического соответствия всех частей целого, мы без труда найдем, что в
нем одном заключается  зиждительная  государственная  сила.  Он  дает  нам
обеспечение и ограду; с одной стороны, он успокоивает и проливает утешение
в сердце труженика, с другой -  устрашает  и  полагает  препону  тунеядцу,
ищущему без труда воспользоваться плодами рук своего ближнего; он поощряет
гражданина скромного, верного и преданного  и  угрожает  карой  гражданину
наглому, беспокойному и преданному анархическим стремлениям.  И  ежели  мы
вспомним петербургские пожары 1862 года, то одного того  факта  достаточно
будет, чтобы убедиться в истине наших слов.
   Итак, мы все желаем порядка  -  это  несомненно;  но  для  того,  чтобы
достигнуть этой дорогой для нас цели, что должны мы сделать,  читатель?  И
на это есть ответ очень простой:  мы  должны  все  вообще  и  соединенными
силами содействовать просвещенному начальству в его благих  стремлениях  к
прекращению беспорядков. Знаем, что вошло в обычай и даже сделалось как бы
модой обвинять начальство в тех неустройствах,  которых  мы,  к  сожалению
нередко, бываем свидетелями. Но справедливо ли  это?  сойдемте  в  глубину
нашей совести, исповедуемте самих себя: исполняем  ли  мы,  общество,  как
следует наши обязанности в отношении к начальству? Мы, конечно, могли бы в
ответ на это привести  великое  множество  фактов,  очень  знаменательных,
но... на сей раз умолкаем.
   Однако  же  умолкаем  лишь  на  время.  А  покуда,  попросим   читателя
поразмыслить над нашим  настоящим  обращением:  быть  может,  ему  удастся
разрешить кое-что и без нашей помощи".

   Когда Митеньке принесли нумер ведомостей, в котором была напечатана эта
статья, то он, не развертывая, подал его правителю канцелярии и сказал:
   - Вот мой публицист!


   Дни идут за днями, а Митенька все болтает.
   Все его оставили, все избегают. Баронесса ощущает нервные припадки  при
одном его имени; супруг ее говорит: "Этот человек испортил мою Marie!" - и
без  церемонии  называет  Митеньку  государственною  слякотью;  обыватели,
завидевши его на улице,  поспешно  перебегают  на  другую  сторону;  долго
крепился правитель канцелярии, но и тот наконец  не  выдержал  и  подал  в
отставку.
   - Я вас решительно не понимаю. Разумник Семеныч! - сказал ему Козелков,
когда тот объяснил предмет своего прошения.
   - Имею желание отдохнуть-с.
   - Помилуйте! теперь такое время... с одной стороны, земские учреждения,
с другой стороны, внешние и внутренние неурядицы...
   - Не в меру, вашество, притеснять меня изволите!
   - Я вас притесняю? я?
   - Предика эта... каждый день-с!
   Правитель  канцелярии  даже  побагровел   от   исступления   при   этом
воспоминании.
   - Но, согласитесь сами, должен же я убедиться, что вы поняли мою мысль!
   - Имею желание отдохнуть-с!
   - Странно!
   Митенька с горечью швырнул прошение на стол.
   - Будет сделано распоряжение-с, - сказал он сухо в расшаркнулся.
   Когда правитель канцелярии вышел, Митенька раздумался.
   "Вот, - думал он, - человек, который отчасти уже понял мою  мысль  -  и
вдруг он оставляет меня, и когда оставляет? - в самую решительную  минуту!
В ту минуту, когда у  меня  все  созрело,  когда  план  кампании  был  уже
начертан, и только оставалось, так сказать, со всех сторон ринуться,  чтоб
овладеть!"
   Митенька в одну минуту  оделся  и  полетел  в  губернское  правление  с
секретною целью застать членов врасплох и сразу обдать их  потоком  своего
красноречия. Те так и ахнули.
   - Господа! - сказал он, засевши в кресло, - я желал бы, чтоб вы  поняли
мою мысль. Покуда мы будем тянуть в разные стороны,  я  в  одну,  а  вы  в
другую, - до тех пор, говорю я, управление  у  нас  идти  не  может!  Быть
может, вы захотите знать, чего я  желаю,  -  в  таком  случае,  прошу  раз
навсегда, выслушайте меня  внимательно  и  запомните,  что  я  вам  скажу.
Желания мои  более  нежели  скромны;  я  желаю,  чтоб  у  меня  процветала
промышленность, чтобы священное право собственности было вполне обеспечено
и чтобы порядок ни под каким  видом  нарушен  не  был.  Вот  программа,  с
которою я  вступил  на  поприще  административной  деятельности.  Конечно,
программа эта обширна, даже, смею сказать, слишком обширна;  конечно,  она
обнимает собой все, так сказать, нервы общественного благоустройства,  но,
с другой стороны, разве вы не имеете во  мне  советника,  всегда  готового
разрешить все ваши недоумения? разве вы не имеете во мне всегда  верную  и
надежную опору? Господа! я ничего более не  желаю,  кроме  того,  чтоб  вы
поняли мысль мою и приняли ее к соображению. Все остальное я беру на себя.
Излишним считаю  повторять  вам,  что  я  с  своей  стороны  всегда  готов
ходатайствовать пред высшим начальством за достойнейших. Вы знаете, что  в
этом отношении я твердо держу свое слово. Прощайте.
   Это  было  последнее  словесное  торжество  Митеньки.  Он  изнемог  под
бременем собственного  своего  красноречия  и  вечером  почувствовал  себя
дурно, а к ночи уже бредил.
   - Доврался-таки! - говорил Иван с укоризною,  когда  Митенька,  весь  в
огне, показывал уже признаки горячечного состояния.
   - Ты пойми мою мысль, болван! - отвечал ему Митенька, - я чего желаю? -
я желаю, чтоб у меня процветала промышленность, чтобы поля были  тщательно
удобрены, но чтобы в то же время порядок ни под  каким  видом  нарушен  не
был!
   И вдруг,  среди  самого,  по-видимому,  мирного  настроения  мысли,  он
вскочил как озаренный и не своим голосом закричал:
   - Раззорю!



СОМНЕВАЮЩИЙСЯ

   Он начал задумываться  почти  внезапно.  Вид  задумывающегося  человека
вообще производит тягостное впечатление, но когда  видишь  задумывающегося
помпадура, то делается не только тяжело, но даже неловко. И тут  и  там  -
тайна, но в первом случае - тайна, от которой никому ни тепло, ни холодно;
во втором - тайна, к  которой  всякий  невольным  образом  чувствует  себя
прикосновенным. Эта последняя тайна очень мучительна, ибо неизвестно,  что
именно она означает: сомнение или решимость?
   Если задумчивость имеет источником  сомнение,  то  она  для  обывателей
выгодна. Сомнение (на помпадурском языке) - это не что иное,  как  разброд
мыслей. Мысли бродят, как в летнее время мухи по столу; побродят, побродят
и улетят. Сомневающийся помпадур -  это  простой  смертный,  предпринявший
ревизию своей души, а так как местопребывание последней неизвестно,  то  и
выходит пустое дело.
   Совсем  другого  рода  задумчивость,  предшествующая   решимости:   это
задумчивость, полная содержания, но содержания неизвестного,  угрожающего.
А  так  как  история  слишком  редко   представляет   примеры   помпадуров
сомневающихся,  то  и   обыватели   охотнее   истолковывают   помпадурскую
задумчивость решимостью, нежели сомнением. Задумался - значит вознамерился
нечто предпринять. Что именно?
   На этот раз, однако ж,  содержание  задумчивости  составляло  сомнение.
Вчера еще он был полон сил и веры - и вдруг усомнился.
   Из объяснений с правителем канцелярии он совершенно случайно узнал, что
существует закон, который  в  известных  случаях  разрешает,  в  других  -
связывает. И до того времени ему, конечно, было небезызвестно,  что  закон
есть, но он представлял его себе в  виде  переплетенных  книг,  стоящих  в
шкафу.  Когда  эти  книги  валялись  по  столам  и  имели  разорванный   и
замасленный вид, то он называл это беспорядком; когда они стояли чинно  на
полке, он был убежден, что порядок у него в лучшим  виде.  Но  разрешающей
или связывающей силы закона он не знал  и  даже  скорее  предполагал,  что
закон есть не что иное, как дифирамб, сочиненный на пользу и  в  поощрение
помпадурам. И так как он был человек скромный и всегда краснел, когда  его
в глаза хвалили, то понятно,  что  он  не  особенно  любил  заглядывать  в
законы.
   И вот, в  одно  прекрасное  утро,  когда  он  предположил  окончательно
размахнуться, правитель канцелярии объявил  ему  о  существовании  закона,
который маханию руками поставляет известные пределы.
   - Возьмем хоть бы лозу, - сказал он, - есть случаи, в которых  действие
ее признается полезным, и есть другие, в которых действие  сие  совсем  не
допущается-с.
   - Что ж, вы, что ли, будете указывать мне, когда можно и когда  нельзя?
- спросил "он" несколько иронически.
   - Не я-с, а закон-с.
   - Весьма любопытно.
   На этот раз разговор исчерпался; но в то же утро,  придя  в  губернское
правление и проходя мимо шкафа с законами, помпадур почувствовал, что  его
нечто как бы обожгло. Подозрение, что в шкафу скрывается змий, уже  запало
в его душу и породило какое-то странное любопытство.
   Что заключается в этих томах, глядящих корешками наружу?  Каким  слогом
написано то, что там заключается? Употребляются ли слова вроде "закатить",
"влепить", которые  он  считал  совершенно  достаточными  для  отправления
своего несложного правосудия? или, быть может, там стоят совершенно другие
слова? И точно ли гам заключается это странное слово "нельзя", которое,  с
самой минуты своего вступления в помпадуры, он  считал  упраздненным  и  о
котором так не в пору напомнил ему правитель канцелярии?
   Все это было до такой степени любопытно, что, несмотря на  то,  что  он
всячески старался  не  выказать  своего  беспокойства,  но  под  конец  не
выдержал-таки  и,  как-то  боязливо  улыбаясь,   обратился   к   правителю
канцелярии:
   -  А,  нуте-с:  желаю  я,  например,  подвергнуть  телесному  наказанию
мещанина Прохорова... как-с? разрешите вы мне или нет?
   - Мне что же-с! не я, а закон-с.
   - Ну, положим, хоть бы и закон-с?
   Правитель  канцелярии  направился  было  к  шкафу,  но   на   полдороге
остановился.
   - Келейно высечь-с? - спросил он.
   - Нет, не келейно, а как следует... по закону-с!
   Правитель канцелярии раскрыл том и показал статью о лицах,  изъятых  от
телесного наказания (*78).
   Он прочитал однажды; потом как-то механически повторил  прочитанное  по
складам. На него вдруг пахнуло чем-то совершенно новым и неожиданным.
   -  А  в  указе,  который  по  сему  предмету  издан  был,  даже   прямо
истолковано, - объяснял между  тем  правитель  канцелярии,  -  что  мещане
потому от телесного наказания изъемлются, что они, как образованные, имеют
больше чувствительности...
   - А в каком университете Прохоров образование получил?
   - Какое образование-с... просто дикий человек-с!
   - Влепить ему!
   Никогда он не был в таком возбужденном состоянии духа.
   Опасность, казалось, придала ему крылья  и  превратила  предназначенную
Прохорову казнь в какую-то личную против него месть. При обыкновенном ходе
вещей Прохоров, быть может, был бы отпущен с одним внушением, теперь же он
представлял собою врага, на котором  должна  была  найти  себе  применение
первая из помпадурских доблестей: презрение к опасностям. До сих  пор,  не
сомневаясь  в  дифирамбическом  содержании  закона,  помпадур  руководился
исключительно инстинктом, и потому  размахивался  лишь  в  таких  случаях,
когда того требовала его широкая натура. Теперь эта самая широкая  натура,
разожженная непредвиденным препятствием, выступила разом со  всеми  своими
правами и как бы подсказывала ему: да докажи ты ему, милый человек, каково
таково существует в пользу его изъятие!
   - Не позволите  ли  келейно-с?  -  докладывал  встревоженный  правитель
канцелярии, - все одно свою порцию получит-с!
   Но он уже не слушал, а с какою-то дурной иронией повторял:
   - Нет, по закону-с! Я - по закону-с! Не отступая-с... ни на шаг-с... ни
на волос-с!
   И затем приготовился выйти из присутствия, но в дверях, как бы вспомнив
нечто, опять повернулся всем корпусом и твердым голосом произнес:
   - Влепить-с!


   Очевидно было, однако ж, что это был  последний,  почти  насильственный
взрыв темперамента, не ведавшего узды. Мысль была уж возбуждена и ежели не
осадила  человека  сразу,  то  в  ближайшем  будущем  должна  была   выйти
победительницей.
   Мучимый любопытством, он напрасно старался подавить тревожное  чувство,
овладевшее всем существом его. Он дурно обедал, дурно  спал  после  обеда.
Работа  разложения  делала  свое  дело,  и  прежнее  прочное   и   цельное
миросозерцание  терпело  видимые  ущербы.  До  сих  пор  он  относился   к
встречающимся  в  природе  разновидностям  почти  бессознательно,  как   к
созданию своего внутреннего я.  И  вдруг  оказывается,  что  разновидности
существуют в природе  вполне  независимо  от  личных  его  вкусов  и  даже
предъявляют претензию на обязательное их признание.
   "Из сего изъемлются"... Эти слова он видел сам, собственными глазами, и
чем больше вдумывался в них, тем больше они его поражали.  Первая  степень
изумления формулировалась так: отчего  же  я  этого  не  знал?  Во  второй
степени формула уже усложнялась и представлялась в таком виде: отчего  же,
несмотря на несомненность изъятий, я всегда действовал так, как бы  их  не
существовало,