7 копеек, так чтобы вышло уж ровно полтора рубля.
   Тем более должно было изумить нас известие,  что  наш  добрый  помпадур
вынужден навсегда прекратить административный свой бег. Все  оглядывались,
все спрашивали себя: почему, за что? -  и  никаких  ответов  не  обретали,
кроме отрывочных фраз, вроде "распустил" и "не удовлетворяет новым веяниям
времени" (в старину это, кажется, означало: не подтягивает). Но почему  же
не удовлетворяет? разве мы заговорщики, бунтовщики? разве мы без ума бежим
вперед, рискуя самим себе сломать голову? разве мы не всецело отдали самих
себя и все помышления наши  тому  среднему  делу,  которое,  казалось  бы,
должно отстранить от нас всякое подозрение в превыспренности?
   Но,  рассуждая  таким  образом,  мы,  очевидно,   забывали   завещанную
преданием мудрость, в силу которой "новые веяния времени" всегда приходили
на сцену отнюдь не в качестве  поправки  того  или  другого  уклонения  от
исторического течения жизни, а прямо как один из основных  элементов  этой
жизни. Веяние прорывалось естественно, само собой; необходимость его  жила
во всех умах, не нуждаясь  ни  в  каких  обусловливающих  побуждениях.  Не
бунтовской вопрос "за что?" служил для него исходною точкой, а  совершенно
ясное и положительное правило: будь  готов.  Будь  готов,  то  есть:  ходи
весело, ходи грустно, ходи прямо, ходи вкось, ходи вкривь. Тебе ничего  не
приказывают, ни от чего  не  предостерегают;  тебе  говорят  только:  будь
готов. Не к тому будь готов, чтоб исполнить то или другое; а к тому, чтобы
претерпеть.  Ты  спрашиваешь,  что  должен  ты  сделать,   чтоб   избежать
"претерпения"; но разве кто-нибудь знает это? Не  чувствуешь  ли  ты,  что
даже самый вопрос твой является в  ту  минуту,  когда  уже  все  решено  и
подписано  и  когда  ничего   другого   не   остается,   как   претерпеть.
Следовательно, это вопрос запоздалый, ненужный. Ты идешь прямо, а  полчаса
тому назад ты шел вкось - тут-то вот я и налетаю на тебя. Ни ты, ни я,  мы
оба не можем себе объяснить, почему нужно, чтоб дело происходило наоборот,
то есть чтоб полчаса тому назад ты шел прямо, а теперь вкось. Мы чувствуем
только, что мы столкнулись и ни под каким видом разминуться не  можем.  Но
если ни ты, ни я не в состоянии угадать,  что  будет  происходить  в  моей
голове в предстоящий момент, то ясно, что единственный практический  выход
из этого лабиринта - это "претерпеть". И  это  совсем  не  каприз  с  моей
стороны, совсем не преднамеренное желание уязвить тебя; это  "порядок",  с
которым я безразлично отношусь и к  тебе  и  ко  всякому  другому;  это  -
"веяние времени"...
   Словом сказать, общее недоумение,  возбужденное  полученным  известием,
было таково, что даже воинский начальник, человек крутой и  бывалый,  -  и
тот сказал:
   - Ангел-с! Ангелы богу нужны-с!
   Само собою разумеется, что  неделя,  предшествовавшая  отъезду  старого
помпадура, была  рядом  целодневных  празднеств,  которыми  наше  общество
считало долгом выразить свою признательность  и  сочувствие  отъезжающему.
Это был очень  яркий  и  сильный  протест,  в  основании  которого  лежала
благоразумная мысль: авось не повесят! Все лица сохраняли трогательное и в
то же время сконфуженное выражение; но всех более сконфуженным казался сам
виновник торжеств. Полный мысли о бренности всего земного, он наклонялся к
тарелке и ронял невольную слезу в стерляжью уху. Затем, хотя в продолжение
дальнейших перемен он и успевал придать своему лицу  спокойное  выражение,
но с первым же  тостом  эта  напускная  твердость  исчезала,  глаза  вновь
наполнялись слезами,  а  голос,  отвечавший  на  напутственные  пожелания,
звучал бесконечной тоскою, почти напоминавшею предсмертную агонию.
   Бесчисленные картины неприятного, серенького будущего проносились в эти
мгновенья в его воображении. То, что происходило перед ним в  эту  минуту,
несомненно происходило _в последний  раз_,  ибо  не  было  примеров,  чтоб
помпадур, однажды увядший, вновь расцветал в качестве помпадура. Все милое
сердцу оставлял он, и оставлял не для того, чтоб украсить  собой  одну  из
зал величественного здания, выходящего окнами на Сенатскую площадь  (*86),
а для того, чтобы примкнуть в ряды ропщущих и бесплодно-чающих, которыми в
последнее время как-то особенно переполнены стогны Петербурга. "Бедный!" -
читал он на всех лицах, во всех глазах, и это  тем  более  усугубляло  его
страдания, что никто глубже его самого не сознавал всю наготу будущего,  в
которое судьба, с обычною бессознательности  жестокостью,  погружала  его.
Да, все, что он теперь ест, - он ест _в последний раз_, все, что он теперь
видит и слышит, - он видит и слышит  _в  последний  раз_.  Сегодня,  после
обеда, он _в последний раз_ будет  играть  в  ералаш  по  три  копейки  (в
будущем эта игра ему уже не  по  средствам);  сегодня  _в  последний  раз_
полициймейстер молодцом подлетит к нему с  рапортом,  что  по  городу  все
обстоит благополучно, сегодня частные пристава в последний раз сделают под
козырек, когда он поедет с прощальным визитом  к  архиерею.  И  вот  он  с
каким-то испугом осматривается кругом. Все обстоит здесь по-прежнему и  на
прежних местах, но ему кажется, что и люди, и предметы, и даже стены - все
сошло с мест и уходит куда-то вдаль. Он уподобляет себя светочу; вчера еще
этот светоч горел светлым и ярким огнем, сегодня он потушен и уж  начинает
чадить; завтра он будет окончательно затоптан и выброшен на улицу вместе с
прочею никуда не нужною ветошью...
   Увы!  в  человеческом   сердце   нет   неизгладимых   воспоминаний,   а
воспоминания о помпадурах меньше, нежели всякие другие, выдерживают клеймо
неизгладимости. Все эти люди, которые  сегодня  так  тепло  чествуют  его,
завтра ни единым словом, ни  единым  жестом  не  помянут  об  нем.  И  как
нарочно, в последнее время все таким образом устроилось, чтобы  как  можно
скорее  изглаживать  помпадурские   следы.   Прежде,   бывало,   помпадур,
возвращаясь с своего помпадурства вспять, все-таки сутки и больше  едет  в
пределах этого помпадурства. Следовательно,  прошедшее  оставляет  его  не
вдруг. На каждой станции  он  слышит  сетования  и  пожелания;  смотритель
ахает, ямщик старается прокатить на славу... _в последний раз_!..  "Добрый
я! добрый! - мечтал, бывало, помпадур под звон почтового  колокольчика,  -
все-то сословия  жалеют  обо  мне!"  И  затем,  не  торопясь,  станция  за
станцией, погружался в бездны будущего. А  нынче  упраздненному  помпадуру
предстоит только приехать на станцию железной дороги (благо  она  тут  же,
под боком), наскоро всех расцеловать, затем свистнул паровоз - и нет  его!
До такой степени нет, что не  успел  еще  скрыться  поезд  за  горой,  как
поезжане,  покончив  с  проводами,  уже  предаются  злобе  дня  и  заводят
разговоры о предстоящей "встрече". Кто тот разнузданный романтик, который,
в виду этого упрощения проводов и  встреч,  пребудет  настолько  закоснел,
чтобы, под впечатлением проводов какого-нибудь помпадура, оглашать  стогны
города кликами: нет Агатона! нет моего друга?!.. (*87)
   Но это  был  еще  только  один  угол  картины,  которая  проносилась  в
воображении  помпадура  в  то  время,  когда  он   взволнованным   голосом
благодарил за участие и пожелания. Дальше картина развертывалась мрачнее и
мрачнее и уже прямо ставила его лицом к лицу с самим таинственным будущим.
   Нет Агатона!  Место,  на  котором  он  сидел,  сейчас  же  простыло,  и
губернский  архивариус  тщетно  отыскивал  на  полках   архива   дело   об
административных намерениях помпадура Агатона 2-го. Такого  дела  не  было
заведено, потому что  не  было  самых  "намерений".  У  Агатона  мог  быть
благосклонный (или  не  терпящий  возражений)  жест;  у  него  могла  быть
благодушная (или огрызающаяся) улыбка; у него могло быть приветливое  (или
ругательное) слово; но административных намерений  у  него  не  было.  Он,
подобно актеру, мог нравиться или не нравиться очевидцам-современникам, но
для потомства (которое для него наступает с какою-то особенной  быстротою)
- он мертвая буква, ничего  никому  не  говорящая,  ни  о  чем  никому  не
напоминающая...
   Нет Агатона! Он мчится на всех парах в Петербург и уже с первой  минуты
чувствует себя угнетенным. Он _равен  всем_;  здесь,  в  этом  вагоне,  он
находится точно в таких же условиях, как  и  _все.  В  последний  раз_  он
путешествует в 1-м классе и уже не слышит того таинственного  шепота:  это
он! это помпадур! - который встречал его появление в прежние времена!
   И вот, в то время как паровоз, свистя и  пыхтя,  все  больше  и  больше
отдаляет его от милых сердцу, к нему подсаживается совершенно  посторонний
человек и сразу, сам того не зная, бередит дымящуюся рану его сердца.
   - Вы изволите ехать из N? - спрашивает его незнакомец.
   С каким самоуверенным видом, с каким ликованием в голосе ответил бы  он
в былое время: да... я тамошний помпадур! Я еду в Петербург представить  о
нуждах своих подчиненных! Я полагаю, что первая  обязанность  помпадура  -
это  заботиться,   чтоб   законные   требования   его   подчиненных   были
удовлетворены! и т.д. Теперь,  напротив  того,  он  чувствует,  что  ответ
словно путается у него на языке и что гораздо было бы лучше,  если  б  ему
совсем-совсем ничего не приходилось отвечать.
   - Да... то есть я... конечно, я еду из N... -  смущенно  произносит  он
наконец.
   - Вы тамошний? - продолжает нескромно приставать спутник.
   - Да... то есть, не совсем... я служу... то есть служил...
   Он старается замять всякий разговор, он даже избегает всех взоров...  И
только, быть может, через сутки, уже на последних станциях  к  Петербургу,
он разгуляется настолько, чтоб открыть  свое  действительное  положение  и
поведать печальную историю своей отставки. Тогда с души его спадет  бремя,
его тяготившее, и из уст его впервые вырвется  ропот.  Этот  ропот  начнет
новую эпоху его жизни, он наполнит  все  его  будущее  и  проведет  в  его
существовании черту, которая резко отделит его прошедшее от  настоящего  и
грядущего.
   Нет Агатона! В первое время, непосредственно  следующее  за  отставкой,
он, впрочем, еще бодрится и старается водиться с так называемыми "людьми".
Как бывший помпадур и  как  действительный  статский  советник,  он  легко
вторгается в дом к финансисту Фалелею Губошлепову и даже исполняет  разные
мелкие его поручения. Встречает гостей, которые попроще,  и  занимает  их,
представляя  лицо  хозяина;  ездит  в  гостиный  двор  за  игрушками   для
губошлеповских детей; показывает Губошлепову, как надевают  на  шею  орден
св.Анны; бегает на кухню поторопить француза-повара; предшествует  Фалелею
в  ресторанах  в  те  дни,  когда  устроиваются  тонкие  обедцы  для  лиц,
почему-либо не желающих показываться в фалелеевских салонах;  по  вечерам,
вместе с другими двумя действительными статскими  советниками,  составляет
партию в вист для мадам Губошлеповой, и проч. и проч. За все  эти  послуги
он имеет готовый стол и возможность с утра до вечера оставаться  в  хорошо
натопленных и роскошно убранных салонах своего патрона и, сверх  того,  от
времени до времени, пользуется небольшими подачками, которые он,  впрочем,
принимает  с  большим  чувством  собственного  достоинства.  Среди   этого
изобилия он как будто даже повеселел. Узнал толк в винах и сигарах,  верно
угадывал цену каждого фрукта, прямо запускал лапу туда, где  раки  зимуют,
отпустил брюшко, сшил себе легкий костюмчик, ел так  смачно  и  аппетитно,
что губы у него припухли и покрылись глянцем... Но поэт сказал правду:

   ...на счастье прочно
   Всяк надежду кинь... (*88)

   И правде этой пришлось осуществиться на Агатоне самым жестоким образом.
Не успел еще он  пустить  корни  в  доме  Губошлепова,  как  последний  уж
подыскал себе какого-то бывшего полководца. С этих пор патрон  уже  видимо
охладевает к Агатону. Являются на сцену столкновения и пререкания.  Вопрос
о том, кому из двух соперников владеть сердцем Губошлепова, с каждым  днем
делается больше и больше назойливым и, конечно, должен разрешиться в ущерб
Агатону. Начинается с того, что однажды Агатон  уж  совсем  было  запустил
лапу  в  ящик  с  сигарами  какой-то  неслыханной   красоты,   как   вдруг
почувствовал, что его обожгло.
   - Вот эти... поменьше...  они  скуснее  будут!  -  сразу  озадачил  его
Губошлепов, указывая взглядом на другой ящик с менее ценными сигарами.
   Услышав эту апострофу, Агатон побледнел, но смолчал. Он  как-то  смешно
заторопился, достал маленькую сигарку и уселся против бывшего  полководца,
попыхивая дымком как ни в чем не бывало. Но дальше - хуже. На другой день,
как нарочно, назначается тонкий обедец у Донона  (*89),  и  распорядителем
его, как-то совершенно неожиданно, оказывается бывший полководец, а Агатон
вынуждается обедать дома с мадам Губошлеповой и детьми.
   На  третий  день  Агатон,  по  поручению  Губошлепова,  купил  какой-то
совершенно  новый  сыр  и  только  что  вознамерился  похвастаться   своей
находкой, как вдруг приехал бывший полководец и привез кусок точно  такого
же сыра. Разумеется, сыр полководца оказался "много превосходнее"...
   Тогда Агатон не выдержал и пустился в объяснения. Выдержи он, стерпи, -
он, может быть, и теперь покуривал бы  прекраснейшие  (хоть  и  не  первой
красоты) сигарки, попивал бы отличнейшее бордо, ел  бы  сочную  дюшессу  и
проч. Но  он  возроптал,  заплакал  -  и  тем  окончательно  выказал  свой
беспокойный характер.
   - Это все в тебе зависть плачет! - сразу осадил его Губошлепов, - а  ты
бы лучше на себя посмотрел! Какая у тебя звезда (у Агатона была всего одна
звезда, и то  самая  маленькая)?  А  у  него  их  три!  Да  и  человек  он
бесстрашный, сколько одних областей завоевал, - а ты! На  печи  лежа,  без
пороху палил! И хоть бы ты то подумал, что  этаких-то,  как  ты,  -  какая
орава у меня! По одной рублевой цигарке каждому  дай  -  сколько  денег-то
будет! А ты лезешь! И лег ты и встал у меня, и все тебе мало!
   Агатон обиделся...
   Нет Агатона! Он поселился в четвертом этаже, во дворе того самого дома,
где живет и бывший его патрон,  и  прозябает  под  командой  у  выборгской
шведки Лотты, которая в одно и то же время  готовит  ему  кушанье,  чистит
сапоги и исполняет другие неприхотливые его требования. Лотта  безобразна,
редковолоса, лишена бровей и ресниц и за всем тем с ожесточением  упрекает
его в том, что он загубил ее молодость. Чтоб загладить этот  поступок,  он
старается исполнить малейший ее каприз. Сначала она варила ему кофе,  пока
он нежился на постели, теперь - он сам варит кофе, пока она, неопрятная  и
сонная, барахтается в пуховике. Чтоб быть ей приятным,  он  даже  выучился
говорить "по-ейному" и так чисто произносит: "анна-мина-нуси",  что  Лотта
не может удержаться, чтоб не дать ему за  это  пинка.  По  воскресеньям  к
Лотте ходит "ейный" двоюродный брат, и тогда Агатон на целый  день  уходит
из дома, сначала в греческую  кухмистерскую,  потом  на  ералаш  (по  1/10
копейки  за  пункт)  к  кому-нибудь  из  бывших  помпадуров,  который  еще
настолько богат средствами, чтоб на сон грядущий побаловать  своих  гостей
рюмкой очищенной и  куском  селедки.  Там,  в  интервалах  сдач,  ропщущие
экс-помпадуры  рассказывают  друг  другу  о  бывшем  привольном  житье,  о
стерляжьей ухе, о цене на рябчиков и индюков,  о  любопытнейших  сенатских
указах, о столкновениях, пререканиях и проч.  Затем,  проглотив  по  рюмке
живительной, все расходятся, а наутро опять наступает  понедельник,  опять
"анна-мина-нуси", обед,  ценою  не  свыше  тридцати  копеек,  после  обеда
спанье, гранпасьянс, вечерний чай и опять спанье. И так вся неделя...
   Нет Агатона!  Он  до  такой  степени  сам  сознает  это,  что,  в  знак
покорности велениям судеб, отпустил бороду и усы.  Худой  и  выцветший,  в
поношенном пальто с сильно порыжелым бобровым воротником, он первого числа
каждого месяца сидит на  площадке  лестницы  главного  казначейства  и,  в
ожидании своей очереди  для  получения  пенсии,  беседует  с  "старушкой".
"Старушка" с ридикюлем в руках - это непременная  принадлежность  главного
казначейства. С костылями или без костылей, в капоре  или  в  драдедамовом
платке, в старом беличьем салопе  или  в  ватном  поношенном  пальто,  она
всегда тут, сидит на площадке, твердою рукою  держит  ридикюль,  терпеливо
выжидает  выслуженную  и  выстраданную  зелененькую   кредитку   (*90)   и
слезящимися глазами следит за проходящими франтами, уносящими уймы денег в
виде аренд (*91), вспомоществований и более или менее значительных пенсий.
   Сказать ли правду? - взирая на  нее,  помпадур  чувствует  себя  как-то
бодрее. Не он один забит, не он один погружен  в  бездну.  Есть  на  свете
существо и еще забитее, еще подавленнее. И он без умолку готов болтать  со
"старушкой", ибо отныне только такого рода беседа  и  может  влить  в  его
сердце  восстановляющий  бальзам.  Да;  он  был  им!  он  несомненно   был
помпадуром! И если напоминание об его помпадурстве не возбуждает  в  людях
счастливых и довольных ничего, кроме обидного равнодушия,  то  пусть  хоть
она, пусть хоть эта "старушка" услышит об этом и позавидует ему!
   - Всей-то моей пенсии, - говорит "старушка", - никак двенадцать  рублей
сорок три копеечки в месяц будет. На себя, значит, семь рублей получаю, да
на внучек - сын у меня на службе помер - так вот на них пять рублей  сорок
три копеечки пожаловали!
   - Немного, сударыня!
   - Четыре зеленьких, сударь; тут и в пир, и в мир. Вот старшей-то внучке
скоро года выходят, так, сказывают, два семь гривен вычету будет!
   - И живете-с?
   - Живем, сударь. Только, надо сказать, житье наше такое: и  жить-то  бы
не надо, да и умирать не хочется. Не разберешь. А тоже вот хоть  бы  и  я:
такое ли прежде мое житье было! Дом-то полная чаша была, хоть кто  приходи
- не стыдно! И мы в гости - и к нам гости! Ну, а теперь - не  прогневайся!
Один день с квасом, а другой и так всухомятку поедим. Ну,  а  вы,  сударь,
чай, много суммы-то получаете?
   - Да в месяц восемьдесят один рубль шестьдесят копеек. Не  развернешься
тоже, сударыня!
   - И! что вы!  Да  кабы  нам  такие  деньги!  Вы,  стало  быть,  большую
службу-то несли?
   - Да... я... помпадуром был! -  не  без  фатовства  отвечает  Агатон  и
видимо наслаждается,  замечая,  как  "старушку"  берет  оторопь  при  этом
признании.
   Эта оторопь есть цель  всех  его  разговоров.  Достигнув  ее,  помпадур
счастлив; он чувствует, что он не весь еще  погас  и  что  есть  на  свете
существо, которое может позаимствоваться от него светом.
   - Был, сударыня, был-с! - продолжает он с увлечением и  вытягиваясь  во
весь рост. - Встречали-с! Провожали-с!  Шагу  по  улице  не  делал,  чтобы
квартальный впереди народ не разгонял-с! Без стерляжьей  ухи  за  стол  не
саживался-с! А что насчет этих помпадурш-с...
   Агатон махает рукой и направляется к стойке,  за  которою  производится
раздача пенсий. Защемив в руку пачку  красненьких  кредиток,  он  проходит
назад мимо "старушки" и так дружелюбно кивает головой на  ее  почтительный
поклон, что оставляет ее в совершенном недоумении, действительно ли с  ней
говорил один из тех помпадуров, о которых в газетах пишут:  и  приидут  во
град, и имут младенцев, и разбиют их о камни?! (*92)
   Нет Агатона! до такой степени нет, что  никому  из  Н-ских  обывателей,
приезжающих в Петербург понюхать, чем пахнет, не приходило даже  на  мысль
проведать, где он и как ему живется.  Сначала  ему  так  и  казалось,  что
вот-вот ему сейчас доложат: корнет Берендеев приехал!  прапорщик  Солонина
желают вас видеть! Однако  проходят  дни,  недели,  месяцы,  годы,  но  ни
Берендеев, ни Солонина и ухом не ведут. Помпадур  долгое  время  не  может
освоиться с мыслью, что он забыт. Слыша, что Берендеев и  Солонина  уж  не
один раз наезжали в Петербург  с  тем,  чтобы  во  всех  домах  терпимости
отрекомендовать себя,