ему,  была
слишком нова, чтоб приступить к ней сплеча, подобно тому как приступали  к
разрешению своих задач его предшественники-помпадуры. Все бывшие  до  него
помпадурства заимствовали свои  определения  от  которого-нибудь  из  семи
смертных  грехов;  его   же   помпадурство   должно   быть   исключительно
помпадурством борьбы. "Да-с, это не то, что  брать  хапанцы  или  бить  по
зубам-с; эта штучка будет пограндиознее-с", - хвастался Феденька  и,  весь
исполненный жажды славных дел, решился прежде всего  поразить  воображение
обывателей Навозного.
   Церемониал, который  придумал  по  атому  случаю  Феденька,  был  очень
сложен. Он перебрал в своей памяти  весь  курс  истории  Смарагдова,  весь
репертуар театра  Буфф  и  все  газетные  известия  о  чудесах  в  решете,
происходящих  в  современной  Франции.   Образовалось   нечто   волшебное.
Крестовые походы, Иоанна д'Арк, храбрый рыцарь Дюнуа, лурдские  богомолья,
отречение от сатаны в Парэ-ле-Мониале (*110) - все нашло себе место в этом
громадном плане. Ввиду предстоящего нравственного  возрождения  Навозного,
он не щадил ничего. Пусть завистники утверждают,  что  его  план  "борьбы"
напоминает оперетту Лекока "Le beau chevalier Dunois" ["Прекрасный  рыцарь
Дюнуа"] и не имеет  никакого  отношения  к  Навозному;  он  знает,  что  в
Навозном  уже  давно  прорываются  факты,   свидетельствующие,   что   яд,
погубивший Францию, проник и туда и что, следовательно, именно теперь план
его  как  нельзя  более  уместен  и  своевременен.  Не  дальше  как  вчера
председатель  земской  управы  в  клубе  публично  рассуждал  о   какой-то
независимости и утверждал, что он сам по себе, а Феденька сам по себе. Вот
факт. Скажут, что в  этом  факте  еще  нет  настоящих  корней  и  нитей  -
допустим, что это и так! Нет корней и нитей, но есть  яд!  "Понимаете  ли:
яд-с!" И надо этот яд истребить. "Да-с".
   Душою задуманного заговора будет, конечно, он  сам.  Он  -  рыцарь  без
страха и упрека; он - Баяр из истории Смарагдова (*111) и Дюнуа из  театра
Буфф. Пособниками у него будут: правитель канцелярии, два чиновника особых
поручений, отрекшиеся от либерализма, и все частные пристава. Для большего
эффекта  можно  будет  еще  прихватить  Ноздрева,   Тараса   Скотинина   и
Держиморду. Ассистенты: предводитель и командир гарнизонного батальона. По
окончании похода городской голова, в мундире, поднесет  ему  хлеб-соль.  А
дабы сообщить предстоящему походу вполне волшебный характер и вместе с тем
обеспечить его успех, предстояло  еще  отыскать  что-нибудь  вроде  Иоанны
д'Арк  (без  нее  немыслимо  чудесное  возрождение  Навозного),   очистить
администрацию от плевел и торжественно отречься от сатаны и всех дел  его.
Тогда "борьба" пойдет как по маслу.
   Иоанну д'Арк он имел уже  в  виду.  То  была  девица  Анна  Григорьевна
Волшебнова, дочь начальника одной из местных команд,  с  которою  Феденька
находился в открытой любовной связи, но которая, и  за  всем  тем,  упорно
продолжала именовать себя девицею.
   Положение m-lle Волшебновой было очень  фальшивое.  Феденька  увлек  ее
обещанием жениться, но впоследствии не только забыл о  своих  клятвах,  но
даже прямо объявил, что  звание  помпадурши  и  само  по  себе  достаточно
почтенно. Вероломство Кротикова не обошлось, однако ж, без  скандала,  ибо
штабс-капитан Волшебнов  счел  долгом  протестовать.  Чтоб  усмирить  его,
Феденька был вынужден утвердить какие-то неслыханные цены  на  провиант  и
фураж и только этим актом великодушия достиг того, что  оскорбленный  отец
явился  к  нему  с  повинною  и  объявил,  что  отныне  и   навсегда   все
недоразумения между ними покончены.
   Обзаведясь помпадуршей, Феденька предназначал ей очень блестящую  роль.
Он желал, чтоб она блистала на балах и  имела  салон,  который  служил  бы
средоточием внутренней политики и в  котором  она  царила  бы,  окруженная
толпою почтительных поклонников и пленяя всех  остроумием,  любезностью  и
грацией. Но Анна Григорьевна была простая и робкая девушка, которая  очень
серьезно привязалась к своему помпадуру и, в то же время, никак  не  могла
освоиться с таким положением, в котором было  слишком  много  блеска.  При
всей ее миловидности и грации, ей было  далеко  до  настоящей,  заправской
помпадурши. Природа не дала ей ни  величественного  роста,  ни  роскошного
бюста, перед которым бы в умилении останавливался  прохожий.  Не  блистала
она и нарядами и как-то наивно краснела, когда навозные Севинье и  Рекамье
заводили при ней разговор  на  тему  о  мужчине  и  его  свойствах.  Самое
возвышение ее произошло совершенно неожиданно, так  что  предводительши  и
советницы, с нетерпением ждавшие, на ком остановится Феденькин выбор, были
изумлены и сконфужены таким странным исходом дела.
   Феденька очень хорошо видел недостатки Анны Григорьевны и душою скорбел
о них. Но некоторое время он все еще не терял  надежды  и  почти  насильно
навязывал ей политическую роль.
   - Vous devez etre a la hauteur de votre position, ma chere! [Вы  должны
быть на высоте своего положения, дорогая!] - беспрерывно твердил он ей  и,
чтоб не слышать никаких отговорок, выписал для нее на свой счет  несколько
дорогих нарядов от Минангуа из Москвы.
   Но как ни была она малоопытна, однако ж  поняла,  что  два-три  хороших
наряда (Феденька не был в состоянии дать больше)  в  таком  обществе,  где
проматывались тысячи и десятки тысяч, с единственною целью быть как  можно
более декольте - все равно что капля в море.  В  угоду  ему  она  сделала,
однако ж, несколько попыток, но - боже! - сколько изобретательности  нужно
ей было иметь, чтоб тут пришить новый бант, там переменить тюник -  и  все
для того, чтоб отвести  глаза  публике  и  убедить,  что  она  является  в
общество не в "мундире", как какая-нибудь асессорша, а всегда  в  новом  и
свежем наряде! И как бесплодны были эти усилия! Как быстро разлетались они
перед проницательностью  этих  дам,  с  первого  же  взгляда,  без  ошибки
угадывавших однажды виденное платье, под какими бы  сложными  комбинациями
оно ни являлось на сцену во второй раз!
   Ей было почти страшно, когда она в первый раз шла  с  предводителем  во
второй паре в польском (в первой  паре  шел  он  с  предводительшей).  Она
видела, что кругом дебелые дамы шушукаются, что ей дают место  с  какой-то
нахальной торжественностью, что сам предводитель, ведя ее за руку, чуть не
напрямки  высказывает,  что  он  никогда  не   снизошел   бы   до   дочери
штабс-капитана Волшебнова, если б не требования  внутренней  политики.  Но
вот польский кончился;  не  успела  она  занять  свое  место,  как  музыка
заиграла вальс; к ней подлетает приехавший в отпуск гусар и  с  утонченной
любезностью,  в  которой  она,  однако  ж,   угадывает   худо   скрываемую
развязность, приглашает ее на тур. Затем,  точно  в  сновидении,  одни  за
другими следуют: кадриль, полька, опять кадриль, опять вальс  и,  наконец,
мазурка. И все время, с упорством, достойным лучшего дела, следит  за  нею
Феденька и как-то невыразимо  страдает,  когда  она,  с  добросовестностью
недавней институтки, выделывает шассе-круазе (*112).
   - Ma chere! vous etes par trop La Valliere! [Дорогая! вы слишком похожи
на Ла Вальер!]  -  шепчет  он,  подходя  к  ней  в  один  из  танцевальных
промежутков, - я желал бы,  чтоб  вы  взяли  себе  за  образец  madame  de
Maintenon! (*113)
   И вот, опять-таки в угоду ему, она решается сказать несколько  слов  об
усилении власти и о том, что  на  помпадурах  должен  лежать  лишь  высший
надзор, а не подробности; но она делает это так  нерешительно  и  с  таким
множеством оговорок, что Феденька  чувствует  свою  власть  не  только  не
усиленною этим наивным вмешательством, но даже значительно умаленною.
   К счастию, все эти  промахи  имели  место  в  самый  разгар  Феденькина
либерализма и потому сошли Анне Григорьевне с рук довольно легко.  Испытав
неудачу в своих предположениях относительно блестящего салона,  в  котором
он мог бы, с полною искренностью, развивать  свои  виды  и  предположения,
Феденька дал  своей  фантазии  более  буржуазное  направление.  Небольшая,
уютная гостиная, тесный кружок друзей-либералов, скромная  беседа  о  том,
что Россия быстрыми шагами стремится на пути к  преуспеянию,  и,  наконец,
беспредельно любящее сердце женщины  -  ужели  это  недостаточно  завидная
обстановка даже для наиболее  взыскательного  помпадура?  Феденька  решил,
что, в крайнем случае, это будет еще очень недурно, а пожалуй, даже лучше,
нежели тщетный блеск, который требует значительных  денежных  издержек  и,
сверх того, почти всегда сопровождается скандалами...
   Когда она узнала об этом решении, то радости ее не было  пределов.  Две
вещи она ненавидела: представительность и внутреннюю политику - и вот  он,
ее roi-soleil [Король-Солнце] (*114),  навсегда  освобождает  ее  от  них.
Отныне  она  будет  иметь  возможность  без  помехи  удовлетворять   своим
нетребовательным вкусам: своей набожности и любви к домашнему очагу.
   Она еще в институте  была  набожна  (законоучитель,  указывая  на  нее,
говорил: вот истинная дщерь церкви!), а теперь эта наклонность  еще  более
усилилась, ибо у нее есть предмет для молитв. Она молится _за  него_;  она
просит у неба успеха  его  благим  начинаниям  и  прощения  невольным  его
прегрешениям. Скромно одетая в темненькое платье, она становится у клироса
в женском монастыре, и с ее появлением делается словно светлее и  приютнее
среди этих темных стен. Молодые монахини  юрче  перебегают  от  клироса  к
клиросу и на бегу с добродушным  лукавством  приветствуют  ее.  Сама  мать
игуменья, при виде ее, смягчает постоянно строгое выражение  своего  лица.
Все ее любят здесь, все готовы оказать  ласку  и  привет,  не  справляясь,
согласно или не согласно это будет с видами внутренней политики. Когда она
подает любимой своей крылошанке (*115)  бархатную  поминальную  книжку,  -
монашка не дает ей даже сказать, кого следует помянуть.
   - Знаю, сударыня! знаю, за кого молитесь! - говорит  она  с  выражением
добродушного себе на  уме  и  почти  бегом  бежит  сообщить  на  ухо  отцу
протоиерею имя раба божия Феодора.
   Как хорошо, как спокойно ей здесь, под сению этих  мирных  стен!  Какое
прекрасное варенье подают у  матери  игуменьи,  какой  вкусный  квас!  Она
готова по целым дням болтать с молодыми монашками; у нее есть  между  ними
фаворитки, которые даже вступают с ней в разговор _об нем_, и  она  нимало
не чувствует  себя  при  этом  сконфуженною.  Все  хвалят  _его  ум_,  все
утверждают, что никогда не бывало такого помпадура в Навозном. Даже  в  те
горькие минуты, когда она убеждалась, что  Феденька  изменяет  ей  (а  это
случалось нередко, потому что он далеко не  был  равнодушен  к  сверкающим
плечам и бюстам навозных львиц) - она спешила сюда, чтоб излить свое  горе
на груди одной из юных затворниц. Она была уверена, что услышит  здесь  не
насмешку и злорадство, а слова ободрения и надежды.  В  этих  случаях  она
молилась еще усерднее и пламеннее, и все кругом, казалось, молилось вместе
с ней о просвещении раба божия Феодора светом истины. И когда, успокоенная
и умиротворенная, она возвращалась домой  и  встречала  там  раскаявшегося
Феденьку, то ни единым движением не давала ему  знать,  что  замечает  его
проделки, а только говорила:
   - Theodore! помните, что нигде  вы  не  найдете  той  преданности,  той
беззаветной любви, какую нашли здесь, в этом сердце! И потому,  когда  вам
наскучат дурные наслаждения,  когда  вы  убедитесь,  что  за  ними  таятся
коварство и обман - возвратитесь ко мне и отдохните на этой груди!
   Дома она чувствовала себя счастливою. Она любила стряпню и предпочитала
блузу всякому другому платью. Днем, покуда "он"  распоряжался  по  службе,
она хлопотала по хозяйству и всю изобретательность своего ума  употребляла
на то, чтоб Феденька нашел у нее любимое блюдо и сладкий  кусок.  Вечером,
управившись с делами, он  являлся  к  ней,  окруженный  блестящей  плеядой
навозных свободных мыслителей, и читал свои циркуляры.
   Он был либерален, и она была либеральна.  Оба  выписали  из  Петербурга
двух товарок ее по институту, ходивших с стрижеными волосами и  отрицавших
авторитеты, и ездили с ними в открытых экипажах по  городу.  Оба  страстно
желали, чтоб  торговля  развивалась,  а  судоходство  оправдывало  надежды
начальства. Оба верили, что кредит возродит земледелие и даст толчок нашей
заснувшей промышленности. И в ожидании всего этого оба сладко вздыхали...
   Иногда, на интимных вечерних собраниях, присутствовал и папа Волшебнов,
и тогда вечер принимал окончательно семейный  характер.  Анна  Григорьевна
ласкалась то к отцу, то к Феденьке, то у одного, то у другого  спрашивала,
достаточно ли сладок чай. Читали статьи В.П.Безобразова и удивлялись,  что
такая плодотворная вещь, как кредит, не только не оплодотворяет Навозного,
но даже служит как бы к запустению (*116). Упивались  передовыми  статьями
"С.-Петербургских ведомостей", в  которые  доказывалось,  что  нет  ничего
легче, как отрицать и глумиться над прогрессом, и что, напротив того,  нет
задачи  более  достойной  истинного  либерала,  как  с  доверием   ожидать
дальнейших разъяснений (*117).
   И пока в гостиной шли либеральные разговоры,  папа  Волшебнов  хлопотал
около закуски и, залучив под шумок чиновника особых  поручений  Веретьева,
выкушивал с ним по "предварительной".
   Но вдруг черт дернул  Феденьку  сделаться  консерватором,  и  он  сразу
оборвал с своими прежними сподвижниками по либерализму. Не стало  интимных
вечеров,  замолкли  либеральные  разговоры,  на  сцену   опять   выступила
внутренняя политика, сопровождаемая сибирскою  язвою  и  греческим  языком
(*118). Феденька отыскивал корни и нити и, не находя их, был  беспокоен  и
зол.
   Перемена эта до того озадачила Анну Григорьевну, что она поначалу  даже
сделала  несколько  либеральных  промахов.  Ей  казалось   странным,   что
чиновники  особых   поручений   Рудин   и   Волохов,   еще   так   недавно
проповедовавшие  в  ее  квартире  теорию  возрождения  России  посредством
социализма, проводимого мощною  рукою  администрации,  вдруг  стушевались,
прекратили  свои  посещения   и   уступили   место   каким-то   двужильным
ретроградам, которые большую часть времени  проводили  в  каморке  у  папа
Волшебнова и  прежде,  нежели  настоящим  образом  приступить  к  закуске,
выпивали от пяти до десяти "предварительных". Но вскоре  Феденька  раскрыл
перед нею загадочность своего поведения. Он объяснил ей,  что  общество  в
опасности, что покуда остается неразоренным очаг  революций,  до  тех  пор
Европа не может наслаждаться спокойствием, что в самом Навозном существует
громадный наплыв неблагонадежных элементов,  которые,  благодаря  интриге,
всюду распространяют корни и нити,  и  что  он,  Феденька,  поставил  себе
священнейшею задачей объявить им войну,  начав  с  акцизного  ведомства  и
кончая судебными и земскими учреждениями.
   - Je ferai une guerre a outrance! - гремел он, потрясая кулаками, - une
guerre sans merci... oui, c'est ca! [Я буду вести войну  до  конца!  войну
без пощады... да, именно!]
   - Однако какой ты строгий, Theodore!
   - Нельзя, ma chere! вспомни, сколько времени они нас морочили!  вспомни
этих двух нигилисток, которых мы возили по городу! га!  я  никогда  им  не
прощу этого!
   - Но они были миленькие, Theodore!
   - Миленькие! Vous perdez la tete, ma chere!  Des  gueuses!  des  petrol
euses! des filles sans foi ni loi! [Вы теряете голову, моя  милая!  Дряни!
петролейщицы! (*119) бесчестные девчонки!] Девчонки, которые не признавали
авторитетов, которые мне... мне... прямо в  глаза  говорили,  что  я  порю
дичь!.. Нет, дальнейшая слабость была бы уж преступлением! Миленькие! D'un
seui coup elles vous demandent cent milles tetes a couper! Excusez du peu!
[Они сразу требуют ста тысяч голов! Ни больше, ни меньше!]
   И он метался из стороны в сторону, отыскивая  хоть  какой-нибудь  факт,
который дал бы ему повод приступить к расследованию  корней  и  нитей.  Но
фактов не было. Никогда еще с таким рвением не  снимали  перед  ним  шляпы
акцизные чиновники; никогда окружной суд не обнаруживал большей  строгости
относительно лиц, дозволявших себе взлом с заранее  обдуманным  намерением
воспользоваться  чужим  пятаком;  никогда   земская   управа   с   большею
страстностью не приобретала для  местной  больницы  новых  умывальников  и
плевальниц,  взамен  таковых  же,  пришедших  в  ветхость.  Все   как   бы
сговорилось  усердием   и   прилежанием   радовать   сердце   опечаленного
помпадура...
   Это было самое тяжелое  время  для  Анны  Григорьевны.  Феденька  ходил
сумрачный и громко выражался, что он - жертва интриги.  Дни  проходили  за
днями; с каждым новым днем он с большим и большим усилием искал  фактов  и
ничего не находил.
   - A la fin  ca  devient  monstrueux  [это  в  конце  концов  становится
чудовищным], - говорил он ей, - везде есть факты, даже Петька Толстолобов,
Соломенный помпадур, - и тот нашел факт! И вдруг у одного  меня  -  nenni!
[ничего!] Кто ж этому поверит!
   Дошло до того, что он даже ее  однажды  упрекнул  в  тайном  содействии
интриге. Ее, которая... Ах! это была такая несправедливость, что она могла
только заплакать в ответ на обвинение. Но и тут она не  упрекнула  его,  а
только усерднее стала  молиться,  прося  у  неба  о  ниспослании  Феденьке
фактов.
   И вот, в ту самую Минуту, когда Феденька уже думал погибнуть, он прочел
в газетах слово "борьба". Он понял. Он понял,  что  ему  ничего  не  нужно
понимать, что не нужно ни фактов, ни корней, ни нитей, что можно с пустыми
руками, с  одной  доброй  волей,  начать  дело  нравственного  возрождения
Навозного, сопровождаемое борьбою a grand spectacle [весьма эффектной],  с
истреблениями,  разорениями,  расточениями  и   другими   принадлежностями
возрождающей  власти.  Невольным  образом  мысль  его  обратилась  к  Анне
Григорьевне, и тут только он сообразил, как хорошо, что она  не  сделалась
Ментеноншей, как он когда-то настаивал,  а  осталась  простою  и  скромною
Лавальершей.
   - Elle  sera  ma  Jeanne  d'Arc!  [Она  будет  моей  Жанной  д'Арк!]  -
воскликнул он и, как озаренный, побежал к ней.
   А она уже ждала его, как будто знала, что ему нужна ее помощь.
   - Ah cal vous serez ma Jeanne d'Arc! [Ах! вы будете моей Жанной д'Арк!]
- сказал он ей, простирая руки, - я всегда видел, что роль, которую вы  до
сих пор играли, не по вас! Наконец ваша  роль  нашлась.  Но,  конечно,  вы
знаете, кто была Jeanne d'Arc?
   Она без  запинки  прочла  ему  то  место  из  истории  Смарагдова,  где
говорится об Иоанне д'Арк и ее подвиге.
   - Oui, c'est cela meme! [Так и будет!] в случае надобности,  вы  сядете
на коня... знаете, как изображают ее на  картинах...  и  тогда...  gare  a
vous, messieurs les communalistes de la  zemsskaia  ouprava!  [Берегитесь,
господа коммуналисты из земской управы!]
   Феденька сделался веселее и забавнее - уж и это был  выигрыш  для  Анны
Григорьевны.  Покончивши  с  Иоанной  д'Арк,  он  необыкновенно  деятельно
принялся за осуществление других частей церемониала борьбы.
   Прежде  всего  он   бросился   очищать   персонал   своей   собственной
администрации.  Покуда  он  был  только  консерватором,  в  действиях  его
замечалась некоторая осторожность. Он еще как бы  стыдился.  Он  выказывал
холодность в обращении с бывшими  сподвижниками  по  либерализму,  избегал
иметь с ними дела, но открыто преследовать их не решался. С своей стороны,
либералы хотя и заметили перемену в образе мыслей Феденьки, но  не  только
не приняли ее к руководству, а напротив того, как  бы  в  пику  ему,  даже
усугубили свое рвение к интересам казны. И таким образом, дело  продолжало
идти, как говорится, ни шатко, ни валко, ни на сторону. Но теперь он разом
потерял всякий  стыд.  Он  был  не  просто  консерватор,