и никакого ущерба от того для себя не получал?
   Это был вопрос настолько для него существенный, что он  даже  предложил
его правителю канцелярии.
   - До поры до времени-с, - уклончиво отвечал последний, - вот  и  Филипп
Филиппыч  (предместник  помпадура)   тоже   блаженствовали,   да   приехал
ревизор-с...
   - Позвольте! не об этом вас спрашивают. Ревизор - это само  собою.  Это
коли и я захочу: приеду и прекращу. Но ведь  вы  говорите,  что  они,  эти
изъятия-то, всегда существуют и существовали?
   - Всегда-с.
   - Не в ревизоре, а в законе... вот здесь, у вас в шкафу?
   - Точно так-с.
   - Почему же?!
   Он выпрямился во весь рост, как бы говоря: ты видишь, однако, что я  до
сих пор живехонек!
   - То-то, все до поры до времени-с.
   Ответ этот,  однако  ж,  не  удовлетворил  его,  потому  что  правитель
канцелярии только переставлял центр тяжести: от помпадура  к  ревизору.  А
ему хотелось знать, каким образом этот центр тяжести, будучи первоначально
заключен в шкафу с законами, вдруг оттуда  исчез,  а  теперь,  в  роли  не
помнящего родства, перебегает от помпадура к ревизору, а от ревизора опять
к помпадуру.
   - Дурак! - сказал он резко.
   Правитель слегка зарумянился и уткнулся в бумагу.
   Он это заметил и поспешил поправиться.
   - Извините, пожалуйста: я погорячился. Постараемтесь привести это  дело
в ясность. Итак, вы утверждаете, что изъятия существуют?
   - Существуют-с.
   - Что они не могут быть ни отменены, ни изменены? Что и я, и ревизор, и
черт, и дьявол - все одинаково обязаны иметь их в виду  и  соображаться  с
ними? Так, что ли?
   - Точно так-с.
   - Почему ж?!
   Он опять выпрямился во весь рост, как бы спрашивая: да почему  ж  я  до
сих пор жив-живехонек?
   - Все до поры до времени-с...
   - Садитесь!
   Загадка не давалась, как клад. На все лады перевертывал он  ее,  и  все
оказывалось, что он  кружится,  как  белка  в  колесе.  С  одной  стороны,
складывалось  так:  ежели  эти  изъятия,  о  которых   говорит   правитель
канцелярии, - изъятия солидные, то, стало быть, мне мат. С другой стороны,
выходило и так: ежели я никаких изъятий никогда не знал и  не  знаю  и  за
всем тем чувствую себя совершенно хорошо, то, стало быть, мат изъятиям.
   Что правитель смешал тут два предмета совершенно разнородных:  ревизора
и шкаф с законами, - это было  для  него  ясно.  Что  такое  ревизор?  Это
человек, сложенный из  такого  же  материала,  как  и  он,  помпадур.  Это
помпадур в квадрате - и ничего больше. Он приступает к делу  с  такими  же
голыми руками, как и самый последний из помпадуров. Он  может  знать,  что
происходит в шкафу с законами, но может и не знать - дело от  того  отнюдь
не пострадает. Он тоже ограничен словами "до поры  до  времени"  и,  стало
быть, в свою очередь,  должен  состоять  в  непрерывном  опасении  другого
ревизора. Этот последний будет уже помпадур в кубе, но все-таки  не  более
как помпадур, имеющий в виду грядущего вдали помпадура четвертой  степени.
Какое же отношение ко всему этому может иметь шкаф с законами?
   Но, быть может, в этом шкафу заключался  не  самый  источник  "поры"  и
"времени", а только тот материал, который давал возможность в удобный,  по
усмотрению, момент определить "пору"  и  "время"?  Это  ли  хотел  сказать
правитель канцелярии?
   Вероятнее всего, последний именно  так  и  разумел  это  дело.  Он  был
слишком опытен в обращении  с  шкафами,  чтобы  видеть  в  них  что-нибудь
больше, нежели простые шкафы. За бытность  его  в  этой  должности,  перед
глазами его преемственно прошло до десятка помпадуров, и все они  исчезли,
как дым, именно в силу  правила:  до  поры  до  времени.  В  этом  правиле
заключалась, по мнению его, вся жизнь. Он распространял его не  только  на
помпадуров,  но  и  на  всю  природу,  на  все  окружающее.  Видел  ли  он
беззаветное ликование или осторожность, доходящую до трепета, он  говорил:
до поры до времени, и всегда оказывался пророком.  На  ликующего  человека
набегал помпадур и с словами: "Ты что горло-то  распустил?"  -  приказывал
взять его в часть. Тот же помпадур набегал и на осторожного человека  и  с
словами: "Прятаться, что ли, ты от меня хочешь?" - тоже  приказывал  взять
его в часть. Даже и самого себя правитель канцелярии не исключал из  этого
правила и знал, что и для него придет пора и время.
   Но здесь он был непоследователен и, вместо того  чтобы  ждать  бодро  и
твердо наступления своего часа, уклонялся, лавировал и  всячески  старался
об его отдалении. Инстинкт самосохранения был слишком  силен,  именно  тот
инстинкт, который заставляет осужденного на казнь питать надежды,  которым
никогда не суждено сбыться.  Подстрекаемый  этим  инстинктом,  он  обращал
тоскливые взоры к шкафу с законами и как бы выжидал  от  него  защиты.  Он
знал, что ожидания его тщетны, - и все-таки ждал. Это была слабая  сторона
его философии, почти отрицание ее, и нельзя сказать, чтоб  он  не  понимал
этого. Иногда огораживание себя  от  преждевременного  наступления  "часа"
требовало от него таких усилий, что он даже  помышлял  бросить  это  дело.
"Брошусь, да и поплыву по всему раздолью, как прочие!" - раздумывал он, но
инстинкт самосохранения так и зудил, так и нашептывал: погоди! может быть,
и завтра жив будешь! И таким образом  он  жил,  питая,  с  одной  стороны,
твердое упование, что "час" неизбежен, с другой  -  ободряя  себя  смутною
надеждою, не придет ли к нему в этот страшный момент  на  выручку  шкаф  с
законами.
   Помпадур понял это  противоречие  и,  для  начала,  признал  безусловно
верною только первую половину правителевой  философии,  то  есть,  что  на
свете  нет  ничего  безусловно-обеспеченного,  ничего   такого,   что   не
подчинялось бы закону поры  и  времени.  Он  обнял  совокупность  явлений,
лежавших в районе его духовного ока, и вынужден был согласиться, что  весь
мир стоит на этом краеугольном камне "Все тут-с". Придя к этому заключению
и применяя его специально к обывателю, он даже расчувствовался.
   - Ведь вот, - говорил он сам с собою,  -  у  него  даже  минуты  нет...
совсем безопасной! Возьмем, например, хоть  меня.  Ну,  ревизор,  ну,  там
черт-дьявол... конечно, это в своем роде момент! Но ведь не свалится же он
ко мне как камень на голову. Все же предупредят как-нибудь; цидулочку,  по
секрету, добрый человек напишет: едет, мол. Ну, вот тогда  хоть  бы  этого
самого Прохорова на время  и  убрать  можно,  чтоб  ревизору  в  глаза  не
кинулся. Да и самый ревизор, -  ведь  он  тоже  помпадур!  разве  ему  эти
чувства неизвестны!  Стало  быть,  можно  и  разговор  с  ним  повести.  А
обыватель? кто его предупредит? и  что  он  предпринять  может?  Для  него
всегда "пора" и всегда "время". Завсегда он со  всех  сторон  окружен.  Он
думает кусом до рта донести, ан тут пришла "пора" -  и  полетел  кусок  на
пол. Вот-с.
   Бог весть куда привело бы его это грустное настроение мыслей, если б он
не сознавал, что  вопрос  должен  быть  разрешен,  помимо  сентиментальных
соображений, лично для него самого. И  он  приступил  к  этому  разрешению
прямо, без колебаний.
   - Если пора и время неизбежны, - размышлял он, - то, стало быть, нечего
об  них  и  думать.  Существование  их  равняется   несуществованию,   ибо
необеспеченность, возведенная в принцип, вполне равняется  обеспеченности.
Omnia mea mecum porto [все свое ношу с собою] (*79) - что с меня возьмешь!
Если я совсем-совсем не обеспечен, то это значит, что я обеспечен  вполне.
_Где стол был яств, там гроб стоит_ - и ничего больше. Сегодня я помпадур,
стою прямо и бодро;  завтра  явился  помпадур  в  квадрате  -  прилетел  и
переломил. _Где пиршеств раздавались  клики,  надгробные  там  воют  лики_
(*80) - вот и все.
   - Да-с, все-с, - повторил он уже вслух, и это течение  мыслей  было  бы
крайне для него  благоприятно,  если  б  оно  не  было  расстроено  одним,
совершенно случайным обстоятельством.
   Дело в том, что, разгуливая беспокойно по комнате, он как  раз  налетел
на шкаф с законами.
   - Вот где "пора" и "время"! - шепнул ему какой-то таинственный голос.
   - Вздор-с! - заревел он во все горло в ответ этому предостережению,  но
тут же сконфузился и побледнел.
   Инстинкт  самосохранения,  уже  испортивший  цельность   миросозерцания
правителя канцелярии, вспыхнул и в нем.
   Он судорожно схватил в руки том и начал его перелистывать. Что  он  там
увидел! Боже! что он увидел!
   Он увидел, что вся жизнь человеческая предусмотрена и определена.  Все,
начиная с питания и кончая просвещением и обязанностью устраивать  фабрики
и заводы и содержать в исправности мосты и перевозы. На  все  -  подробное
правило, и за неисполнение каждого правила - угроза. Ему,  ему...  угроза!
Да, и ему. И его  жизнь  предусмотрена  и  определена,  и  она  обставлена
многосложнейшими  обязанностями  и  отношениями.  Он  был  центром,  около
которого группировались: и обывательское продовольствие,  и  обывательская
нравственность, и просвещение,  и  торговля.  И  всему  этому  присвоялось
название "обязанностей", но отнюдь не "прав". Правда, что  для  выполнения
этих обязанностей он был вооружен угрозою, но размеры  этой  угрозы  также
были определены  заранее,  и  выходить  из  этих  размеров  представлялось
небезопасным.
   "Воспрещается", "вменяется в обязанность" - вот выражения,  с  которыми
он совершенно неожиданно вынужден был  познакомиться.  Ни  "закатить",  ни
"влепить" - ничего подобного. Прохоров же был "изъят" несомненно.
   Он был подавлен, уничтожен. Тем не менее капризная мысль его и  тут  не
изменила своему обычному характеру. Он не сказал себе:  "Вот  какое  бремя
лежит на мне, безвестном  кадете,  выбравшемся  в  помпадуры!  вот  с  чем
надлежало мне  познакомиться  прежде,  чем  расточать  направо  и  налево:
"влепить", да "закатить"!" - но  вскочил,  как  ужаленный,  и  с  каким-то
горьким, нервным смехом воскликнул:
   - После этого... после этого... зачем же мы, помпадуры, нужны?!


   "Нужны ли помпадуры"?  Неотразимая  ясность  этого  вопроса  оскорбляла
нашего помпадура  до  крови.  И  всего  больнее  при  этом  было  то,  что
оскорбление шло изнутри, что он сам, своею неумеренною пытливостью, вызвал
его.
   С этой минуты горькое чувство окрасило все его  существование.  Прямого
врага не было, но чувствовалось по всему, что враг этот существует, что он
невидимо сопутствует всюду, во всякое время. Явилась страстная потребность
полемизировать, но когда полемика восприяла начало, то оказалось, что  она
имеет характер косвенный, робкий. В ее иронии не сказывалось  свободы;  ее
дерзость проявлялась порывами и свидетельствовала о напряженном  состоянии
душевных сил. Проходя мимо шкафа, он улыбался и делал головой  иронический
жест, но даже малопроницательный человек мог догадаться, что и  улыбкой  и
жестом он только обманывает самого себя. С такою неуверенностью  улыбается
человек перед врагом,  которого  он  имеет  причины  опасаться,  но  перед
которым считает, однако ж, нужным слегка похорохориться. Как-то сойдет ему
с рук эта улыбка? Пройдет ли враг мимо, не заметив ее, или  же  заметит  и
тут же за нее покарает?
   Он начинал полемизировать с утра. Когда он приходил в правление, первое
лицо, с которым он встречался в передней, был неизменный мещанин Прохоров,
подобранный в бесчувственном виде на улице и посаженный в часть. В прежнее
время  свидание  это  имело,  в  глазах  помпадура,  характер   обычая   и
заканчивалось  словом:  "влепить!"  Теперь  -  на  первый  план  выступила
полемика, то есть терзание, отражающееся не столько на Прохорове,  сколько
на самом помпадуре.
   - Ну-с, господин Прохоров, что скажете? - начинает  он,  останавливаясь
перед безобразным малым с отекшим лицом и налитыми кровью глазами.
   - Виноват, ваше благородие!
   Горькая улыбка появляется на лице помпадура.
   - Что же-с... с богом! Будто вы не  знаете,  что  вы  изъятые!..  Да-с,
изъятые. Это не я говорю, а закон-с. По случаю вашей образованности-с...
   - Ваше высокоблагородие! помилосердствуйте! с нынешнего дня даже  зарок
себе положил.
   - Зачем же зарок-с? кушайте! В прежнее время я  вас  за  это  по  спине
глаживал, а теперь... закон-с! Да что же вы стоите,  образованный  молодой
человек? Стул господину Прохорову!  По  крайности,  посмотрю  я,  как  ты,
к-к-каналья, сидеть передо мной будешь!
   Он не выдерживает роли и, хлопнув дверью, весь кипящий  и  колышущийся,
входит в  канцелярскую  камору.  Но  там  ожидают  его  новые  поводы  для
полемики: журналы, исходящие бумаги, нераспечатанная почта и проч.
   - Зачем вы всю эту чепуху на стол ко мне навалили? -  обращается  он  к
правителю, указывая на ворох.
   - Бумаги-с...
   - Знаю, что бумаги. Да ведь вы говорили, что есть закон?
   - Точно так-с.
   - Следственно, и докладывайте их господину закону,  а  меня  от  каверз
увольте!
   Правитель беспокойно следит за его телодвижениями.
   - Я теперь так поступать буду, - продолжает ораторствовать помпадур,  -
что бы там ни случилось - закон! Пешком человек идет  -  покажи  закон!  в
телеге едет - закон! Я вас дойму, милостивый государь, этим  законом!  Вон
он! вон он! - восклицает он, завидев из окна мужика, едущего на базар, - с
огурцами на базар едет! где закон? остановить его!
   - Не возбраняется-с.
   - Где сказано "не возбраняется"? Покажите!
   Правитель краснеет и извивается, как  вьюн  на  сковороде.  К  счастью,
помпадур, исчерпав один  предмет,  уже  чувствует  потребность  перейти  к
другому.
   - Вон у меня на пожарном дворе все рукава у труб  ссохлись,  -  говорит
он, - посмотрим, как-то починит их господин закон!
   Водворяется временное молчание. Правитель канцелярии садится на место и
тихо   поскрипывает   пером.   Сам   помпадур,   несколько    успокоенный,
останавливается перед зерцалом и вглядывается в  вклеенные  по  бокам  его
указы (*81). Но, увы! он не только не извлекает из них  никаких  поучений,
но, напротив того, с каким-то бесконечно горьким упреком произносит:
   - Ты!!
   Бумаги, однако ж, не ждут. Как ни постылы кажутся ему они  в  настоящую
минуту, но он волей-неволей садится к  столу  и  начинает  с  ожесточением
распечатывать один пакет за другим.
   - И зачем они мне предписывают! - восклицает  он,  -  знают,  что  есть
закон, ну и предписывали бы закону! Ан нет, все ко мне да ко мне!
   Слышится шелест бумаги и бормотание: "предписывается вам", "велеть ему,
помпадуру",  "неотложно",  "немедленно",  "под  опасением   взыскания   по
законам".
   - Я вам говорю! - придирается он к правителю канцелярии.
   - Что изволите приказать-с?
   - Я не приказываю, а говорю. Приказывает закон, а я  только  говорю.  Я
спрашиваю вас: зачем они мне предписывают, коли закон есть?
   - Потому собственно... - оправдывается  правитель,  но  оправдание  его
выходит неловкое, спутанное.
   Правитель канцелярии сам чувствует эту  неловкость.  Случайно  затеявши
кутерьму, он встал в тупик при виде бездны противоречий, в которую ввергло
его совместное существование закона и помпадура.
   - Садитесь.
   Помпадур подмахивает одну бумагу за другой, но однажды  начатая  работа
мысли уже не покидает его. Он смутно сознает,  что  объяснения  ему  ждать
неоткуда. По крайней мере он найдет его не здесь, не в стенах канцелярской
каморы.  Эти  стены  положительно  начинают  давить   его.   Пространство,
окруженное ими, кажется ему  заколдованным  кругом,  в  который  не  может
пробраться ни один простой и ясный ответ. Здесь  все  заколочено  наглухо,
все смотрит упреком, все допрашивает, язвит, загадывает загадки и  тут  же
бросает эти загадки без всякой попытки к  их  разрешению.  Где  взять  это
разрешение? где искать его?
   Он  еще  в  кадетском  корпусе  слышал,  что  есть  на  свете  явление,
именующееся борьбою с законом. Что многие боролись успешно, но многие же и
изнемогали в этой  борьбе.  Так,  например,  один  губернатор  более  двух
десятилетий боролся, и даже чуть было не победил,  но  приехал  ревизор  и
сразу  заставил  победителя  положить  оружие.   Минута   этого   пленения
губернаторского  была  страшною  минутой  для  многих.   Помпадуры   гибли
десятками; зеркальная поверхность административного моря возмутилась почти
мгновенно; униженные и оскорбленные подняли голову,  ликующие  и  творящие
расправу опустили ее долу; так называемые ябедники выползли из своих нор и
предерзостно называли себя представителями общественной совести.  Крушение
было общее.
   Роль борющегося с законами человека  имела  свою  привлекательность,  и
очень может быть, что в другое время он охотно остановился бы на ней.  Но,
во-первых, он понимал, что бороться (успешно или неуспешно)  могут  только
очень сильные люди и что ему,  безвестному  помпадуру  бог  весть  которой
степени, предоставлена в этом случае лишь мелкая полемика,  которая  ни  к
чему другому не может привести, кроме изнурения. Во-вторых, он  зашел  уже
слишком  в  глубь  вопроса,  чтобы  увлечься  какою-нибудь   эпизодическою
подробностью, как бы блестяща она ни была. Его занимало совсем не то,  что
борьба возможна, а то, _в силу чего она возможна_ и почему для  одних  она
оканчивается лаврами, а для других - постыдным бегством в отставку и  даже
под суд. Что-нибудь из двух: либо закон, либо он, помпадур. Так по крайней
мере представлялось это дело его пониманию. Если закон может  умиротворить
мещанина Прохорова - пускай и  умиротворит;  если  закон  может  исправить
ссохшиеся рукава у пожарных труб - пускай и исправит!
   - Пускай-с! - восклицал он мысленно.
   Но если закон не может ни исправить, ни умиротворить, то пусть же он  и
не мешает ему, помпадуру, пусть не становится поперек его предначертаний!
   Неуязвимость этой логики была ясна, как день.
   Но  вот,  нить  его  размышлений  прерывается  криками,  несущимися   с
пожарного двора. То бунтует Прохоров, требуя, чтоб его решили  немедленно.
Полемика возобновляется.
   - Как прикажете? - спрашивает правитель канцелярии.
   - Зачем вы спрашиваете? ведь вы знаете,  что  я  ничего  не  могу!  Что
теперь - _Закон_! Как там написано,  так  тому  и  быть.  Ежели  написано:
господину Прохорову награду дать - я рад-с; ежели написано: влепить! - я и
против этого возражений не имею!
   В  таких  безрезультатных   решениях   проходит   все   утро.   Наконец
присутственные часы истекают: бумаги и журналы  подписаны  и  сданы;  дело
Прохорова разрешается  само  собою,  то  есть  измором.  Но  даже  в  этот
вожделенный  момент,  когда  вся  природа  свидетельствует  о  наступлении
адмиральского часа, чело его не разглаживается. В бывалое время  он  зашел
бы перед обедом на пожарный двор; осмотрел бы рукава, ящики,  насосы;  при
своих глазах велел бы  все  зачинить  и  заклепать...  Теперь  он  думает:
"Пускай все это сделает закон".
   Он  положительно  озлоблен  и  даже  домой   идет   какою-то   нервною,
оскорбленною походкой.
   К обеду  является  стряпчий,  бездомный  малый,  давно  уж  приобревший
привычку питаться на счет помпадура. Но разговор как-то не клеится. Первое
кушанье съедается молча; перед вторым  помпадур  решается  пустить  в  ход
мучащую его загадку.
   - Давеча  мне  правитель  целую  предику  насчет  законов  прочитал,  -
произносит он.
   - Что же такое?
   - Да все насчет этой... обязательной силы, что ли...
   Стряпчий выпивает рюмку водки и совершенно флегматично отвечает:
   - Давненько уж эти слухи-то ходят!
   - А по-твоему, как?
   - По-моему: все до поры до времени.
   - Фу! опять это слово! Да пойми же, братец,  что  ежели  есть  закон  и
может этот закон все сделать, так при чем же я-то в помпадурах состою?
   - Надоело, видно, тебе жалованье-то получать!
   Помпадур пробует продолжать спор, но оказывается, что почва, на которой
стоит стряпчий, - та самая, на которой держится  и  правитель  канцелярии;
что, следовательно, тут можно найти  только  обход  и  отнюдь  не  решение
вопр