и
встречаться в обыденной жизни, нам думается уже, что это небывальщина.
   Но  на   самом   деле   небывальщина   гораздо   чаще   встречается   в
действительности, нежели в литературе. Литературе слишком присуще  чувство
меры и  приличия,  чтоб  она  могла  взять  на  себя  задачу  с  точностью
воспроизвести карикатуру действительности.  Напрасно  усиливалась  бы  она
опошлять и искажать действительность - в последней всегда останется нечто,
перед чем отступит самая  смелая  способность  к  искажениям.  Исказители!
карикатуристы! возглашают близорукие люди. Но пускай же они укажут пределы
глупого и пошлого, до которых не доходила бы действительность, пусть  хоть
раз в жизни сумеют понять и оценить то, что на каждом шагу слышит их ухо и
видит их взор!
   Если  б  я  рассказал  жизнь  Феденьки  в  форме  обнаженной   летописи
выдающихся фактов его деятельности, я думаю, что  читатель  был  бы  более
вправе упрекнуть меня в искажении, хотя бы в  моем  рассказе  не  было  на
горчичное зерно вымысла. Нет ничего несогласнее с истиной,  как  истина  в
том смысле, в  каком  ее  понимает  большинство  людей.  Ежели  судить  по
рассказам летописцев, передающих только голые факты, то Феденьку  пришлось
бы, пожалуй, назвать злодеем. Такова истина большинства.  Но  это  уже  по
тому одному неправда, что  если  б  Феденька  был  заправский  злодей,  то
обывателю Навозного невозможно было бы существовать.  Сверх  того:  злодей
имеет систему, а у Феденьки в распоряжении находится лишь яичница;  злодей
не выступит на арену,  не  подготовившись  заранее,  не  просондировав  те
места, где удобнее класть отраву, Феденька же  не  только  ни  к  чему  не
подготовлен, но имеет все свойства  молодого  жеребчика,  вырвавшегося  на
волю из стойла. Он гогочет и роет  землю,  сам  не  зная  зачем.  Поэтому,
присматриваясь  к  нему,  я  убеждаюсь,  что  главное  его  качество  есть
простодушие, усугубленное неразвитостью, и что вследствие этого голова его
полна бредней, которые, смотря по обстоятельствам, принимают благоприятный
или неблагоприятный для обывателя характер. Многие из этих бредней до того
фантастичны, что он сам старается скрыть их, но я ловлю его на  полуслове,
я пользуюсь всяким темным намеком, всяким минутным излиянием, и с  помощью
ряда усилий вступаю твердой ногой в храмину той другой,  не  обыденной,  а
скрытой действительности, которая одна и представляет  верное  мерило  для
всесторонней  оценки  человека.  Не  знаю,  в  какой  степени  усилия  мои
увенчаются успехом, но убежден, что прием мой, во  всяком  случае,  должен
быть признан правильным.
   Говорят о карикатуре и  преувеличениях,  но  нужно  только  осмотреться
кругом, чтоб обвинение это упало само собою.
   Чего стоит борьба с привидениями, на которую так  легко  решается  даже
простодушнейший из помпадуров!
   Чего стоит мысль, что обыватель есть не что иное, как  административный
объект, все притязания которого могут быть разом рассечены тремя  словами:
не твое дело!
   Это ли не карикатура?
   Но кто же пишет эту карикатуру? не сама ли действительность? не она  ли
на каждом шагу обличает самое себя в преувеличениях?
   "Из Егорьевска пишут"... "из Белебея пишут"...  "из  Пронска  пишут"...
умейте же, наконец, читать, господа!
   Возьмите для себя исходным пунктом хоть известие:  "из  Пронска  пишут:
вчера наш помпадур, будучи на охоте,  устроенной  в  честь  его  одним  из
подгородных землевладельцев, переломил пастуху ребро"... и  идите  дальше.
Ежели сегодня оказывается  возможным  и  безнаказанным  такое-то  очевидно
волшебное действие, то спросите себя, какие размеры примет это  волшебство
завтра? Не останавливайтесь на настоящей минуте, но прозревайте в будущее.
Тогда вы получите целую картину волшебств, которых, _быть может_, еще  нет
в действительности, но которые несомненно придут...
   Как бы то ни было, но повторяю: карикатуры нет...  кроме  той,  которую
представляет сама действительность.


   Если смотреть на дело с разумной точки зрения, то можно  было  ожидать,
что, совершив все вышеизложенное,  Феденька  кончит  тем,  что  встанет  в
тупик. Однако ж, к удивлению, ничего подобного не случилось.
   Водрузив знамя борьбы, он почувствовал, что у него словно гора  с  плеч
свалилась. Никогда ему не было так легко и привольно. Он  весь  устремился
куда-то вдаль, а  на  прошедшее  взглянул  как  на  дурной  бред,  который
перестал быть для него обязательным. Отныне нет ни устности, ни гласности,
ни постройки умывальников при посредстве принципа самоуправления - все это
будет заменено одним словом "фюить". Даже несомненно консервативные "корни
и нити", которыми он еще так недавно щеголял,  показались  ему  мелкими  и
презренными. Все это пустая и лишняя процедура. Ему нужно  совсем  не  то;
ему нужен не факт, а "дух"...
   - Я этот "дух" уничтожу! - вопиял он на всех перекрестках и  распутиях.
- Я этот "дух" из них выбью!
   И вслед за тем давал Ноздреву поручение поднюхать, чем пахнет.
   Но ни он, ни Тарас Скотинин не могли  определить,  в  чем  состоит  тот
"дух", который они поставили себе задачею сокрушить. На вопросы  по  этому
предмету Феденька мялся и отвечал:  mais  comment  ne  comprenez-vous  pas
cela? [Ну, как вы этого не понимаете?] Скотинин же даже не отвечал ничего,
а только усиленно вращал зрачками. Поэтому оба в конце концов рассудили за
благо употреблять это слово, как нечто, не требующее толкований, но вполне
ясное и твердое.
   Скотинин до того очаровал Феденьку, что совершенно оттеснил Лаврецкого.
Он всякое утро представлял Кротикову доклад, под которым, за неумением его
грамоте, подписывался Кутейкин. В докладе никаких  Других  фраз  не  было,
кроме:  "а  дабы  сей  пагубный  дух  истребить"  и:  "а   дабы   обуздать
злокозненный оный дух". В заключение предлагалась _мера_: фюить!  Феденька
выслушивал эту длинную иеремиаду, без умолку болтая всякий  вздор  и  лишь
изредка, ради приличия, делая попытку что-нибудь возразить. Но обыкновенно
заключения доклада принимались всецело и тут же  передавались  Ноздреву  и
Держиморде, которые со всех ног бросались исполнять их.
   Вообще Феденька сделался необыкновенно  бодр  и  деятелен.  Вставал  он
чрезвычайно рано и  тотчас  принимал  Скотинина,  Ноздрева  и  Держиморду,
которые в ожидании его призыва сидели в передней, беседуя  с  камердинером
Яшкою. Отдавши нужные приказания по части истребления "духа", он  призывал
Веретьева (единственного из прежних сподвижников, к которому  он  сохранил
доверие) и заставлял его представлять, как жужжит  муха,  комар,  пчела  и
т.п. Если и затем оставалось  свободное  время,  то  приглашался  Митрофан
Простаков, на котором Феденька  изучал,  каков  должен  быть  натуральный,
неиспорченный человек. Таким образом  незаметно  летели  часы  за  часами.
Перед обедом он отправлялся гулять по улицам и тут  делал  так  называемые
личные распоряжения, то есть таращил  глаза,  гоготал  и  набрасывался  на
проходящих.
   - Что ты? да как ты? да зачем ты? - задыхался он,  -  я  из  тебя  этот
"дух" выбью! Я этот "дух" уничтожу. Ого-го!
   Затем,  сделав  все  "распоряжения"  и  завершив  их  словом  "фюить!",
Феденька возвращался домой и садился за обед.
   - J'espere que j'ai bien gagne mon diner! [Мне кажется, что я заработал
право на обед!] - говорил он Веретьеву, - надеюсь, что я могу  потребовать
для себя хоть одной минуты спокойствия!
   И он действительно имел основание спокойно есть свой обед,  потому  что
Скотинин в это время уже обдумывал свой завтрашний  доклад,  а  Ноздрев  и
Держиморда неутомимо блюли, чтоб сегодняшние  скотининские  предначертания
были выполнены неукоснительно. В продолжение целого дня  они  врывались  в
частные жилища,  делали  выемки,  хватали,  ловили,  расточали  и  к  ночи
являлись к Скотинину с целыми ворохами захваченных книг и  бумаг,  которые
Кутейкин принимал для дальнейшего рассмотрения. Ноздрев,  по  свойственной
ему пылкости нрава, не раз порывался взять взятку, но Держиморда постоянно
его удерживал.
   -  Рано!  -  увещевал   он,   -   надобно   сначала   хорошенько   себя
зарекомендовать! Потом наверстаем!
   А Феденька, видя, что у него день и ночь кипит  деятельность,  утешался
этим и говорил:
   - On me dit que ce sont des chenapans - est-ce qiw j'en doute! Mais ils
font a merveille mes affaires, et  c'est  tout  ce  qu'il  me  faut!  [Мне
говорят, что это мерзавцы, - разве я в этом  сомневаюсь!  Но  они  чудесно
обделывают мои дела, а это все, что мне нужно!]
   Да и Анна Григорьевна, по мере сил, усердствовала. С тех  пор  как  она
побывала на покаянном пикнике, с ней совершилось словно перерождение.  Она
не только вошла в роль Иоанны д'Арк, но,  так  сказать,  отождествилась  с
этою личностью. Глаза  у  нее  разгорелись,  ноздри  расширились,  дыхание
сделалось знойное, волосы были постоянно распущены. В этом виде,  сидя  на
вороном коне, она, перед началом каждой церковной службы, галопировала  по
улицам, призывая всех к покаянию и к войне  против  материализма.  Нельзя,
впрочем, умолчать, что успеху ее проповеди  немало  содействовали  частные
пристава, которые употребляли все меры кротости, дабы обыватели  Навозного
не погрязали в материализме, но наполняли храмы божий.  Учтиво  брали  они
прохожего за шиворот и говорили ему:
   - Ну, сделай ты хоть пример! ну, не молись, а только пример сделай!
   И прохожие, видя, что их "просят честью", с удовольствием бросали  дела
и устремлялись в храмы.
   Феденька не  только  выполнил  программу,  изложенную  им  в  покаянном
циркуляре, но даже пошел дальше. "Лучше  совсем  истребить  науки,  нежели
допустить превратные толкования", - писал он в циркуляре, а Скотинин,  как
дважды два четыре, доказал ему, что всякое усилие, делаемое  человеком,  с
целью  оградить  себя  от  каких-либо  случайностей,  есть   бунт   против
неисповедимых путей. А, посему: не следует ни пожаров тушить, ни принимать
какие-либо меры против голода или повальных болезней. Все  это  посылается
не  без  цели,  но  или  в  видах  наказания,  или  в   видах   испытания.
Следовательно, и в том и  в  другом  случае  не  требуется  ничего,  кроме
покорности и твердости в перенесении бедствий.
   - Я, вашество, сам на себе испытал такой случай,  -  говорил  Тарас.  -
Были у меня в имении скотские падежи почти  ежегодно.  Только  я,  знаете,
сначала  тоже  мудровал:  и  ветеринаров  приглашал,  и  знахарям  чертову
пропасть денег просадил, и попа в  Егорьев  день  по  полю  катал  -  все,
знаете, чтоб польза была. Хоть ты что хочешь! Наконец я решился-с.  Бросил
все, пересек скотниц и положил праздновать ильинскую  пятницу.  И  что  ж,
сударь! С тех пор как отрезало. Везде кругом скотина,  как  мухи  мрет,  а
меня бог милует!
   Доктрина эта пришлась Феденьке очень по нраву. Во-первых,  в  ней  было
что-то  возвышенное,  а  во-вторых,  она   освобождала   его   от   многих
обязанностей, которые  мешали  исключительно  предаться  делу  истребления
ненавистного ему "духа". Не  дерзость  ли  предотвращать  болезни,  голод,
пожары, когда все это посылается свыше, по заслугам людей?  Чаша  нечестии
до того переполнилась, что самое лучшее  средство  спасти  это  гнездилище
неключимостей (так называл Феденька Навозный) - это  погубить  его.  Пусть
голод, холера и огонь  делают  свое  губительное  дело;  пусть  истребляют
виновных, невинных же подвергают испытанию. Феденька без сожаления оставит
этот новый Содом  и  готов  променять  его  даже  на  пустыню.  При  слове
"пустыня"  воображение  Феденьки,  и  без   того   уже   экзальтированное,
приобретало такой полет, что он, не в силах будучи управлять  им,  начинал
очень серьезно входить в роль погубителя Навозного. Ангел смерти, казалось
ему, парит над нечестивым городом; пожар  истребил  все  дома,  по  улицам
валяются распухшие трупы людей и распространяют  смрад.  А  он,  Феденька,
одетый по-дорожному (поодаль виднеется заложенный дормез, из окна которого
выглядывает Иоанна д'Арк),  стоит  на  базарной  площади  и  провозглашает
грандиозный  поход  в  пустыню.  Послушные  его  голосу,  со  всех  сторон
стекаются уцелевшие обыватели, посыпают свои головы пеплом и, разодрав  на
себе одежды, двигаются, под его покровительством, в степь Сахару (Феденька
так давно учился географии, что полагал Сахару  на  границе  Тамбовской  и
Саратовской губерний). Пришедши туда, он  предложит  обывателям  приносить
покаяние, валяться на голой земле и питаться диким медом и  акридами,  сам
же разобьет шатер, выпишет Дорота в  качестве  метрдотеля  и,  в  обществе
Иоанны д'Арк, предводительш  и  предводителей,  будет  вкушать  изысканные
яства. По вечерам избранники будут играть в карты,  танцевать  и  говорить
дамам amabilites... [любезности]
   - Мне и в пустыне будет хорошо-с! - говорил Феденька, -  меня  хоть  на
край света ушлите - я и там отлично устроюсь-с!
   - Еще как,  вашество,  устроимся-то!  -  прибавлял,  с  своей  стороны,
Скотинин, - возьмем  с  собою  Еремеевну  да  Вральмана,  заставим  сказки
сказывать или вот Митрофанушке велим голубей гонять - и театров не надо.
   - Le brave homme! [Молодчина!]  -  в  умилении  восклицал  Феденька  и,
трепля Скотинина по плечу, присовокуплял: - Возьмем, старик! всех возьмем!
Уложим  чемоданы,  захватим  Еремеевну  и   Митрофанушку   и   поедем   на
обывательских куда глаза глядят!
   Итак, новый фазис административной  проказливости,  в  который  вступил
Феденька, не только не принес ему никаких затруднений, но даже произвел  в
нем довольно приятную экзальтацию. И прежняя  жизнь  его  была  бредом,  и
теперь она продолжала быть бредом, с тою лишь разницею, что  прежний  бред
имел сначала либеральный,  потом  консервативный  характер,  а  теперь  он
принял форму бреда борьбы. Но эта последняя форма была даже приятнее  двух
первых, потому что не признавала никаких границ  и,  следовательно,  легко
наполнялась всякого рода содержанием.
   Но не столько было замечательно то,  что  Феденька  не  почувствовал  в
своем положении никакой против прежнего перемены, сколько  то,  что  самый
объект  его  административных  воздействий   нимало   не   изменил   своей
физиономии. Казалось, что Навозный даже не заметил, что  Кротиков,  вместо
Рудина и Волохова, приблизил к себе Скотинина и  Ноздрева,  что,  перестав
писать  циркуляры  о  необходимости  учреждения  заводов,  он  ударился  в
административный мистицизм.  Обыватели  не  знали  ничего  ни  о  недавнем
либерализме Феденьки, ни о настоящем его умоисступлении. Они как ни в  чем
не  бывало  продолжали  есть  пироги  (а  в   случае   неимения   таковых,
довольствовались и хлебом из лебеды), платить дани, жениться  и  посягать.
Это было до такой степени необыкновенно, что даже  Волохов  удивился,  он,
который некогда  выразился,  что  таких  курицыных  детей,  как  обыватели
Навозного, всяко возрождать можно. Ясно было, что большинство находится  в
том завидном положении, когда оно, ни в каком случае, ни от каких  перемен
ни выиграть, ни проиграть ничего не может.
   Собственно говоря, от легкомыслия Феденьки пострадали  только  навозные
либералы. Из них многие подверглись расточению, а  многие  распороли  себе
животы,  предпочтя   напрасную   смерть   постыдному   "фюить!",   которое
раздавалось  в  их  ушах,  беспрерывно  угрожая  их   существованию.   Но,
во-первых, в глазах большинства это были единичные жертвы, от исчезновения
которых городу было ни тепло, ни холодно, а во-вторых,  Феденька  старался
своим преследованиям придать характер борьбы с  безверием  и  непризнанием
властей. А так как обыватели Навозного искони боялись  вольнодумства  пуще
огня, то они не только не обращали внимания на вопли жертв, но,  напротив,
хвалили Феденьку и подстрекали его к новым подвигам.
   Казалось, однако ж, что было одно обстоятельство, которое не  могло  не
тронуть навозенцев. Как сказано выше, Феденька возвел теорию фатализма  до
такой крайности, что не хотел ни пожаров тушить, ни принимать  мер  против
голода и повальных болезней.  Это  уж  слишком  близко  касалось  навозных
животов, чтобы не произвести в  них  некоторого  переполоха.  Но  на  деле
оказалось,  что  теория,  до  которой  Феденька  додумался  лишь   трудным
процессом либеральных разочарований, была во все времена  основанием  всех
верований обывателей, всей их  жизни.  Исстари  они  безропотно  помирали,
исповедуя, что против беды да  попущения,  как  ни  мудрствуй,  ничего  не
поделаешь. Исстари повелось у  них  так,  что  сегодня  человек  пироги  с
начинкой ест, а завтра он же, под окнами у соседей, куски выпрашивает. При
всем своем простодушии, Феденька отлично постиг это  свойство  навозенцев.
Он понял, что если край будет и вконец разорен вследствие набегов Ноздрева
и Держиморды, то у него все-таки останется мужицкая спина,  которая  имеет
свойство обрастать гуще и пушистее по мере того, как ее оголяют.
   Итак, и Феденька, и Навозный край зажили на славу, проклиная  либералов
за то, что они  своим  буйством  накликали  на  край  различные  бедствия.
Сложилась даже легенда, что  бедствия  не  прекратятся,  покуда  в  городе
существует  хоть  один  либерал,  и  что  только  тогда,  когда   Феденька
окончательно разорит гнездо нечестия, можно будет не страховать  имуществ,
не удобрять полей, не сеять,  не  пахать,  не  жать,  а  только  наполнять
житницы...



ЗИЖДИТЕЛЬ

   Первые дни великого поста. Город словно в трауре.  На  дворе  оттепель,
туман, слякоть, капель. Афиш нет (*125).
   Куда  идти?  что  делать?  Сходил  бы  в  департамент   потолковать   о
назначениях, перемещениях и увольнениях, но знаю, что после  бешеных  дней
масленицы чиновники сидят на столах, болтают ногами, курят папиросы, и  на
лицах их ничего не написано, кроме: было бы болото, а черти будут.  Сходил
бы в редакцию "нашей уважаемой газеты" покалякать, какие стоят на  очереди
реформы, но не дальше как час тому назад  получил  от  редактора  записку:
"Приходить незачем; реформ нет и не будет; калякать не об чем". Сходил бы,
наконец, в дом бывшего  откупщика,  а  ныне  железнодорожного  деятеля,  у
которого каждодневно, с утра до ночи, жуируют  упраздненные  полководцы  и
губернаторы,  посмотрел  бы,  как   они   поглощают   предоставленную   им
гостеприимным хозяином провизию, послушал бы, как они  костят  современных
реформаторов, но пост и на этот храм утех наложил свою  руку.  По  крайней
мере,  давеча,  совершая  утреннюю  прогулку,   я   встретил   одного   из
"упраздненных", который, поспешая в церковь к часам, на ходу скороговоркой
сказал мне:
   - Сегодня к Моисею Соломонычу - ни-ни! Говеет (*126). Кроме  чесноку  и
фасоли - ничего! В этаком-то доме!
   Идти, стало быть,  некуда.  Дома  тоже  оставаться  незачем.  Читать  -
нечего, писать - не о  чем.  Весь  организм  поражен  усталостью  и  тупым
безучастием ко всему происходящему. Спать бы лечь хорошо, но даже и  спать
не хочется.
   Сажусь, однако, беру первую попавшуюся под руку газету  и  приступаю  к
чтению передовой статьи. Начала нет; вместо него: "Мы  не  раз  говорили".
Конца Нет; вместо него: "Об этом поговорим в другой  раз".  Средина  есть.
Она  написана  пространно,  просмакована,  даже  не   лишена   гражданской
меланхолии, но, хоть убей, я ничего не понимаю. Сколько лет уж я читаю это
"поговорим в другой раз!" Да ну же, поговори! - так и хочется крикнуть...
   Я с детских лет имею вкус к русской  литературе.  Всегда  был  усердным
читателем, и, могу сказать по совести, даже в то время, когда цензор  одну
половину фразы вымарывал, а в  остальную  половину,  в  видах  округления,
вставлял: "О ты, пространством бесконечный!" (*127) - даже и в то время  я
понимал. Отсеку, бывало, одно слово, другое от себя прибавлю - и  понимаю.
Но именно нынче возник у нас  особенный  отдел  печатного  слова,  который
решительно ничего не возбуждает во мне, кроме ропота  на  провидение.  Это
отде