как  непоколебимейших  консерваторов,  он  не  хочет
верить ушам своим. Да те ли  это?  "его"  ли  это  Берендеев  и  Солонина?
назойливо допрашивает он очевидцев консерваторских подвигов этих  людей  и
только тогда уже, когда нет больше  места  сомнениям,  раздражается  целым
ливнем бессильных жалоб против людской неблагодарности. "По целым часам  в
приемной у меня коптел! у притолоки стоял! за честь себе считал,  когда  я
не то что рукой - мизинцем его поманю!" -  восклицает  он,  весь  дрожа  и
захлебываясь  от  негодования.  Дай  волю  своему   языку,   он   наверное
присовокупил бы: "А вот погоди! я вас ужо  в  бараний  рог  согну!"  -  но
нелепость этой  угрозы  столь  очевидна,  что  самое  возникновение  ее  в
разгоряченном мозгу уже производит в нем  реакцию  в  совершенно  обратном
смысле. Все кончено! все пусто, все голо, все дышит холодом, все исполнено
мрака и бесцельной, щемящей тоски... Впереди нет места ни  для  угроз,  ни
для осаживаний, ни для  ошеломлений!  Кому  какое  дело,  приветливая  или
огрызающаяся улыбка  играет  у  него  на  устах?  кому  надобность  знать,
благосклонный или не терпящий  возражений  у  него  жест?  Все  это  имело
значение прежде, а теперь...
   - Ну и черт с ними! им до меня нет дела, и  мне  до  них  дела  нет!  -
принимает он наконец героическое решение  и,  остановившись  на  нем,  все
больше и больше погрязает под ферулой у выборгской шведки Лотты...
   Эта картина не  последняя.  Не  вся  перспектива  исчерпана;  вслед  за
описанными выше проносятся новые картины наготы и бедности,  проносятся  с
быстротою молнии, до  тех  пор,  пока  отуманенный  взор  окончательно  не
отказывается различать в этой мрачной, зияющей бездне будущего!
   "О, если б  помпадуры  знали!  если  б  они  могли  знать!  -  мысленно
обращается он к самому себе, - сколь многого бы они не совершали, что  без
труда могли бы не совершить! И если даже меня, который  ничего  или  почти
ничего не совершил, ждет в будущем возмездие, то  что  же  должно  ожидать
тех, коих вся жизнь была непрерывным служением мятежу и сквернословию?"


   -  Господа!  предлагаю   тост   за   нашего   дорогого,   многолюбимого
отъезжающего! - прерывает на этом месте мучительные мечты помпадура  голос
того самого Берендеева, который в этих мечтах играл такую незавидную роль,
- вашество! позвольте мне, как хозяину дома, которому вы сделали  честь...
одним словом, удовольствие... или, лучше сказать, удовольствие и  честь...
Вашество! язык мой немеет! Но  позвольте...  от  полноты  души...  в  этом
доме... Господа! поднимем наши бокалы! Урра!
   При этом возгласе картины будущего оставляют на время помпадура,  и  он
вновь  возвращается  к  чувству  действительности,  то  есть  чокается   и
благодарит.
   - Благодарю вас, господа! - говорит он, - хотя, признаться, я бы желал,
чтобы все здесь происходящее было сном! Пусть это был бы приятный, сладкий
сон, доставивший вам случай  выразить  мне  сочувствие,  а  мне  -  лучшую
награду, которой только может желать честолюбивейший из  помпадуров...  Но
все-таки пусть бы это был сон!
   - А уж мы-то, вашество! как  бы  мы-то!  -  шипит  по-змеиному  будущий
Иуда-Берендеев.
   Однако это  был  не  сон,  и  как  мы  ни  ухитрялись  отдалить  минуту
помпадурского отъезда,  но,  наконец,  все-таки  были  вынуждены  заколоть
тельца, чтобы _в последний раз_ упитать достойного юбиляра.
   Прекрасно и умилительно было это последнее торжество. Распоряжалась  им
целая комиссия из чиновников  особых  поручений,  под  высшим  наблюдением
губернского  предводителя  дворянства.  В  четыре  часа  пополудни  прибыл
почтенный юбиляр и под звуки военного марша, словно гонимый сквозь  строй,
вступил в залу собрания в сопровождении двух ассистентов. На особом  столе
была сервирована роскошнейшая закуска, но взволнованный помпадур почти  не
прикоснулся к ней,  а  только  оросил  слезою  великолепный  страсбургский
паштет. За обедом  подавали:  стерляжью  уху  и  soupe  a  la  reine  [суп
по-королевски] (к ним: расстегаи  и  семь  или  восемь  сортов  пирожков),
затем: громаднейший ростбиф, salade  de  nomards  et  de  foie  de  lotte,
epigramme de chevreuil, punch glace [салат из омаров с налимьей  печенкой,
рагу из козули, замороженный  пунш],  жареные  фазаны  и  перепела,  fonds
d'artichauts a la lyonnaise [артишоки по-лионски], и в заключение три  или
четыре сорта пирожных. Тосты предлагались в бесчисленном  количестве,  ибо
не только начальники  отдельных  частей,  но  даже  советники  и  ревизоры
пожелали чем-нибудь порадовать отъезжающего на прощание. Председатель суда
сказал: "Никогда бы наш гласный,  правый  и  скорый  суд  не  встал  такой
прочной ногою, если б вашество не удостоили его вашим истинно просвещенным
сочувствием". Председатель земской  управы  сказал:  "Никогда  земство  не
привилось бы так счастливо в нашем краю, если  б  вашество,  с  первых  же
шагов, не  ободрили  его  вашим  благосклонным  содействием!"  Управляющий
казенной палатой сказал: "Никогда выкупные платежи не  поступали  в  таком
изобилии". Управляющий акцизными сборами сказал: "Никогда акциз с вина,  а
равно и патентный сбор с мест оптовой и розничной  распродажи  питий  всех
наименований не достигали таких размеров". Управляющий контрольной палатой
сказал: "Никогда в нашем краю законность не  процветала;  вашество  первый
подали  пример  благосклонной  покорности  законам,  внеся  1  р.  43  к.,
начтенные  на  вас  контрольной  палатой.  Факт  этот  навсегда  останется
незабвенным в сердцах всех чинов вверенной мне палаты, начиная  с  меня  и
кончая  сторожем!"  Советники  и  ревизоры,   каждый   порознь,   сказали:
"Позвольте, вашество, и нам! Никогда  законность  не  процветала  в  нашем
краю! Никогда!" И так далее. Одни предводители не говорили речей, а только
кричали: уррра! Наконец  выступил  и  сам  юбиляр  с  ответным  прощальным
тостом.
   - Господа! - сказал он. - Я знаю, что я ничего не совершил!  Но  именно
потому-то я и позволяю себе на прощанье пожелать вам  одного.  Я  от  души
желаю вам... я желаю... чтоб и другой... чтобы и тот, кто заменит вам меня
(крики: "никто не заменит! никто!")... чтоб и он тоже...  ничего,  подобно
мне, не совершил! Смею думать... да, я именно так позволяю себе  думать...
что это самое лучшее... что это самое приятное  пожелание,  какое  я  могу
сделать вам в эту торжественную минуту.
   - Урра! - стоном застонала в ответ вся зала.
   В семь часов вечера помпадур, усталый и измученный, оставил нас,  чтобы
заехать в свою квартиру и переодеться. В девять мы  собрались  на  станции
железной дороги в ожидании поезда. В 9 1/2  помпадур  наскоро  перецеловал
нас, выпил прощальный  бокал  и  уселся  в  вагон.  Через  минуту  паровоз
свистнул, и помпадур вместе со всем поездом потонул во мраке!..
   "Его уж нет!" (*93) - запел кто-то в толпе и этим простым  восклицанием
сразу возвратил нас к действительности.
   Действительность, которая предстояла впереди, для многих  из  нас  была
более нежели серьезна.
   Как я объяснил выше, главную черту старого помпадура составляла кроткая
покорность закону и законности.  Окруженный  ореолом  власти  и  пользуясь
всеми ее фимиамами, он не был, однако ж, опьянен ими, но  любил  соединять
величие с приветливостью и даже допускал, что самые заблуждения  людей  не
всегда должны  иметь  непременным  последствием  расстреляние.  Устраняясь
лично от прений по предметам внутренней  политики,  он  тем  не  менее  не
находил  противным  человеческому   естеству,   если   кто-либо   из   его
подчиненных,  в  приличных  формах,  позволял  себе  оспаривать  пользу  и
целесообразность того или другого мероприятия.  Он  даже  с  удовольствием
вслушивался, как люди разговаривают, как из уст их  по  временам  вылетают
умные слова и как по поводу какого-нибудь непонятного для  него  выражения
вдруг возникает горячий, но скромный спор. Как будто он  догадывался,  что
ни этот спор, ни возбудившие его непонятные  слова  не  заключают  в  себе
ничего угрожающего общественному спокойствию и что дело кончится  все-таки
тем,  что  оппоненты,  поспорив  друг  с  другом,  возьмутся  за  шапки  и
разбредутся по домам.
   Такое благодушное настроение помпадура сообщало нашему  обществу,  или,
по крайней мере, просвещенному его меньшинству, совершенно особенный,  так
сказать, скромно-либеральный характер. Мы составляли единую  дружественную
семью, которая днем насаждала  древо  гражданственности  в  присутственных
местах, а по вечерам собиралась в том или другом доме, тоже для насаждения
древа гражданственности. Коли хотите, эти собрания были  немножко  скучны,
но  зато  вполне  благонадежны.  Мы  читали  передовые  статьи  "Старейшей
Российской  Пенкоснимательницы"  (*94)  и  удивлялись  благонамеренной  их
дерзости.  Затем  мы  обсуждали  казусы,  возникавшие  во  время  утренних
заседаний в присутственных местах,  и  общим  советом  решали  вопросы  об
истинных свойствах ассигновки, подлежащей удовлетворению, об единокровии и
единоутробии, о границах, далее которых усышка не должна быть  допускаема,
о том, следует ли вынутие из пробоя затычки признавать признаком взлома, и
т.д. В заключение, мы предавались радости,  что  все  мы  такие  усердные,
нелицеприятные, преданные интересам казны, и, закончивши свой  день  этим,
так сказать, актом самооблюбования, несуетливо расходились восвояси.
   Повторяю: каждый из нас был искренно предан своему скромному,  среднему
делу,  и  ежели  в  этой  преданности  можно  было   отыскать   что-нибудь
предосудительное, то разве только то, что мы не шутя  были  убеждены,  что
наше  "дело"  может  развиваться  полегоньку,  без  трубных  звуков,   без
оглушений, а тем более без сквернословия. "Наше  время  не  время  широких
задач!" -  восклицали  мы  и  с  непреоборимой  серьезностью  корпели  над
рапортами, ведомостями,  решениями  и  предписаниями.  Председатель  суда,
конечно,  соболезновал,  когда   присяжные   заседатели   слишком   охотно
оправдывали обвиняемых, но в то же  время  никогда  не  позволил  бы  себе
утверждать,  что  институт  присяжных  должен  быть  подвергнут   за   это
посрамлению. Председатель казенной палаты всем сердцем желал, чтобы подати
поступали в казну бездоимочно, но был  бы  глубоко  огорчен,  если  б  это
поступление сопровождалось  взломом  голов  у  плательщиков.  Председатель
земской управы страстно лелеял в душе  своей  идеал  переложения  дорожной
повинности из натуральной в денежную, но первый отступил бы в ужасе,  если
б ему сказали, что для достижения этого необходимо ту или другую местность
объявить  в  осадном  положении.  Управляющий  акцизными  сборами   охотно
принимал участие в дележе  дивиденда,  но  при  этом  всегда  уповал,  что
наступит время, когда количество дивиденда будет зависеть  не  столько  от
увеличения  армии  пьяниц,  сколько  от  более  правильного  распределения
напитка между желающими  пользоваться  им.  И  так  далее.  Но,  при  всем
либерализме, мы не только не отрицали  необходимости  помпадура,  но  даже
прямо говорили, что без помпадура мы пропадем, как шведы под  Полтавой.  В
безграничном нашем усердии мы желали от помпадура только одного:  чтоб  он
не отвлекал нас от рапортов, предписаний и  ведомостей,  чтоб  не  истощал
казны чересчур блестящими предприятиями и простил бы, если б кто-нибудь из
нас, по рассеянности, выказал _простую_ теплоту  чувств  в  такую  минуту,
когда принято выказывать теплоту чувств _особенную_.
   Таким образом мы  жили,  и,  надо  сказать  правду,  не  видя  ниоткуда
притеснений,  даже  возгордились.  Стали  в  глаза  говорить  друг   другу
комплименты, называть друг друга "гражданами", уверять, что  другой  такой
губернии днем с огнем поискать,  устроивать  по  подписке  обеды  в  честь
чьего-нибудь пятилетия или десятилетия, а иногда и просто в  ознаменование
беспримерного  дотоле  увеличения  дохода  с   питий   или   бездоимочного
поступления выкупных платежей.
   Понятно поэтому, какое горькое впечатление произвело на  нас  косвенное
известие о каком-то "веянье времени", которое должно было  немедленно  нас
сократить.
   Многие  из  нас  думали:  как,  однако   ж,   постыдно,   как   глубоко
оскорбительно положение человека, который постоянно должен  задавать  себе
вопрос: за что? - и не находить другого  ответа,  кроме:  будь  готов.  Я,
например, сижу за столом и весь углублен в  проверку  ведомостей.  Никакой
вины за собой я не чувствую. Цифры шеренгами и столбцами мелькают  в  моих
глазах; мне тошно от них, я рад бы бежать куда глаза глядят,  чтоб  только
не видеть их, однако я преодолеваю свою тошноту и целым рядом  героических
насилий над собою достигаю, наконец, итога, не только понятного  для  меня
самого, но такого, который - я положительно в том уверен -  поймет  и  мое
начальство. И вдруг, в самом разгаре торжества моего усердия, мне приходят
сказать: ты преступен! Ты  преступен  потому,  что  когда-то,  в  каком-то
месте, не выказал _достаточной_ теплоты чувств! "Помилуйте, - говорю я,  -
я вот этими ведомостями, я числом входящих и исходящих нумеров -  вот  чем
доказываю я теплоту своих чувств!" - "Вздор! - отвечают мне,  -  наплевать
нам на твои ведомости!  Пусть  будут  все  итоги  перевраны,  пусть  будут
исходящие бумаги исполнены бессмыслицы - подавай нам не _эту_, а настоящую
теплоту чувств!" - "Позвольте, однако! стало быть, у вас есть термометр, с
помощью которого вы..." - "Ба! ты еще остришь! Живо! Faites  vos  bagages,
messieurs! faites vos bagages! [Собирайте свой багаж, господа!] Фюить!"
   И вот я, преданнейший из либералов, я, который всю  жизнь  мечтал:  как
было бы славно, если б крестьянин вносил  выкупные  платежи  полностью,  и
притом не по принуждению, а с сладким сознанием выполненного  долга,  -  я
должен не оглядываясь бежать "от  прекрасных  здешних  мест",  бежать  без
прогонов, с опасною кличкой человека, не выказавшего _достаточной_ теплоты
чувств?
   За что?!
   Поймите меня. Если я желал, чтоб выкупные платежи вносили  бездоимочно,
то ведь я желал этого не для себя,  не  для  приобретения  себе  эфемерной
популярности, а для того, что  сердце  мое  обливалось  кровью  при  одной
мысли,  что  государственное  казначейство   может   быть   поставлено   в
затруднение. Какой еще нужно теплоты чувств! А если я, сверх того,  желал,
чтоб эти взносы делались не по принуждению, то опять-таки не  затем,  чтоб
дать поблажку непросвещенной и грубой черни, а затем, что если однажды,  в
видах скорейшего получения денег,  проломить  плательщику  голову,  то  он
умрет, и в другой раз казне уже не с кого будет взыскивать. Ужели и это не
теплота чувств!
   Теплота чувств! О вы, которые так много говорите об ней,  объясните  по
крайней мере, в чем должны заключаться ее признаки? Но, увы! никто даже не
дает себе труда  ответить  на  этот  вопрос.  Напротив  того,  вопрос  мой
возбуждает негодование,  почти  ужас.  Как!  ты  даже  этого,  врожденного
всякому человеку, понятия не имеешь! ты _этого_  не  понимаешь!  _Этого_!!
Брысь!
   В тоске я обращаюсь к моему сердцу. Сердце-вещун! -  говорю  я,  -  ты,
которое, десятки лет состоя на казенной службе, должно знать все  формы  и
степени казенной теплоты! Поведай мне, в чем прегрешаю я против них?
   И вот сердце отвечает мне: тогда-то, спеша по улице в  присутствие,  ты
забыл сделать под козырек! тогда-то, гуляя в публичном саду, ты  рассуждал
с управляющим контрольной палаты на тему о  бесполезности  писать  законы,
коль скоро их не исполнять, между тем как, _по-настоящему_, ты должен  был
стоять в это время смирно и распевать "Гром победы раздавайся!" (*95).
   О, ужас!  я  припоминаю!  Да...  это  так...  это  действительно  было!
Действительно, я и под козырек не сделал, и не распевал... Но почему же, о
сердце! ты не предупредило меня! Ты, которое знаешь, как  охотно  я  делаю
под козырек и с  каким  увлечением  я  всегда  и  на  всяком  месте  готов
повторять:

   О росс! о род непобедимый!
   О твердокаменная грудь! (*96)

   Положим, однако ж, что я преступен, но разве нет  для  меня  смягчающих
вину обстоятельств? Та поспешность, с которою я устремлялся в  присутствие
и которая была причиной, что я не сделал  под  козырек,  -  разве  это  не
фимиам  в  своем  роде?  Тот  восторженный  разговор,  который  я  вел   о
необходимости покоряться законам даже в том случае, если мы признаем,  что
закон для нас не писан - разве это  не  перифраза  того  же  самого  "Гром
победы раздавайся", за нераспевание которого я так незаслуженно  оскорблен
названием преступника?
   Но никто  не  внимает  мне;  никто  не  хочет  признать  за  мной  даже
смягчающих  обстоятельств!  Faites  vos  bаgages,  messieurs!  faites  vos
bagages!
   В Ожидании таких перспектив, очень естественно, что мы и  не  заметили,
как простыл след нашего доброго старого помпадура. Нам было не до того. Не
неблагодарность руководила  нами,  а  простое  чувство  самосохранения.  В
тоскливой  суете  сообщали  мы  друг  другу   различные   предчувствия   и
предположения, но все эти  предчувствия  бледнели  и  меркли  перед  одним
капитальным и, так сказать, немеркнущим вопросом:
   Кто... ОН?
   Кто он? Кто  тот  благовестник  самоновейшего  духа  времени,  которому
суждено и на нас распространить его веяния или, лучше сказать, вывести нас
в некоторое пустынное и ниоткуда не  защищенное  место,  где  всевозможные
вихри будут нещадно трепать нас и сзади, и спереди, и с боков?
   В чем состоят "веянья" времени?
   Que les mechants tremblent! que les  bons  se  rassurent!  [Пусть  злые
трепещут, пусть добрые взирают с доверием!] Все это прекрасно, но  кто  же
те "злые", которые обязываются трепетать? Кто те "добрые", которые могут с
доверием взирать в глаза прекрасному будущему?
   Надо сказать правду, что, предложив себе эти вопросы,  мы  ответили  на
них довольно рутинным образом. По прежним примерам, а может быть, и не  по
примерам,   а   просто   на   основании   давно   упраздненных   афоризмов
административной азбуки, мы думали,  что  под  "злыми"  следует  разуметь,
во-первых, взяточников, во-вторых, так называемых дантистов и,  в-третьих,
всякого  рода  шалопаев  и  "шлющихся  людей"  (*97).  Некоторые  из   нас
(либералы, но уже с значительным  консервативным  оттенком)  прибавляли  к
этим трем категориям еще четвертую, под наименованием  "людей  политически
неблагонадежных". Но, во всяком случае, так как мы  ни  к  одной  из  этих
категорий (даже к четвертой) себя не причисляли, то многие чуть  было  тут
же не начали взирать с доверием в глаза  прекрасному  будущему.  Однако  ж
более пристальное рассмотрение дела дало нам почувствовать, что  тут  есть
ошибка, и притом довольно грубая.
   Начать хоть с взяточников  -  могут  ли  они  быть  названы  "злыми"  в
новейшем значении этого слова?
   Известно, что в конце пятидесятых годов воздвигнуто было на взяточников
очень сильное гонение. С понятием  о  "взяточничестве"  сопрягалось  тогда
представление  о  какой-то   язве,   которая   якобы   разъедает   русское
чиновничество и служит  немалой  помехой  в  деле  народного  преуспеяния.
Казалось,  что  ежели  уничтожить  взятку  и   населить   мир   неумытными
[неподкупными] становыми приставами, то вдруг потекут реки млека и меда, а
к ним на придачу водворится и  правда.  Так  понимало  "взятку"  тогдашнее
общество, так объясняли это слово и составители толковых  словарей.  Но  с
тех пор понятия наши значительно расширились, и мы не только не  указываем
на  взяточничество,  как  на  язву,  но  даже   не   интересуемся   знать,
прекратилось оно или  существует.  Утративши  прежние  наглые  формы,  оно
вместе с  тем  утратило  и  права  на  наше  внимание.  Прежние  страстные
преследования этого гнусного порока утихли или, лучше сказать,  заменились
иными  преследованиями,  иных  пороков...  пороков,   порожденных