сего этого, a la Pierre le Grand заведет?
   - Полеводство, птицеводство, скотоводство... mais tout un systeme! [ну,
целая система!] Все это они в Чухломе надумали. Вообрази, он в  1869  году
приобрел для себя  ютландского  борова  и  ютландскую  свинью,  и  как  ты
думаешь, сколько у него теперь свиней?
   - Почем мне знать!
   - В 1874 году его свиное стадо заключало в себе двести тридцать  восемь
свиней, тридцать одного борова и четыреста поросят. Это в пять  лет  -  от
одной пары родичей! И заметь, что стадо было бы вдвое многочисленнее, если
б он отчасти сам не ел,  а  отчасти  не  продавал  лишних  поросят.  Каков
результат!
   -  Ничего,  результат  важнецкий...  хоть  бы  Коробочке!  Только  ведь
Коробочка (*141) a la Pierre le Grand не действовала, с Сводом законов  не
воевала, общин не упраздняла, а плодила и прикапливала, не выходя  из  той
сферы, которая вполне соответствовала ее разумению!
   Удивительный человек этот Глумов! Такое  иногда  сопоставление  вклеит,
что просто всякую нить разговора потеряешь с ним. Вот хоть бы теперь:  ему
о Pierre le Grand говоришь, а он ни с того ни с сего Коробочку приплел.  И
это он называет "вводить предмет  диспута  в  его  естественные  границы"!
Сколько раз  убеждал  я  его  оставить  эту  манеру,  которая  не  столько
убеждает, сколько злит, - и все не впрок.
   "Мне, говорит, дела нет до того, что дурак  обижается,  когда  вещи  по
именам называют! Да и какой прок от лганья! Вот навоз испокон века принято
называть "золотом", а разве от этого он сделался действительным  золотом!"
И заметьте, это человек служащий, то есть докладывающий, представляющий на
усмотрение, дающий объяснения, получающий чины и  кресты  и  т.д.  Как  он
справляется там с своими сопоставлениями! Правда, он иногда говаривал мне:
"На службе,  брат,  я  все  пять  чувств  теряю",  -  но  все-таки  как-то
подозрительно! Как ни зажимай нос, а очутишься с начальством лицом к лицу,
волей-неволей обонять придется!
   - Ну, с какой стати ты Коробочку привел? - упрекнул я его, - я  сказал,
что Быстрицын намеревается действовать a la Pierre  le  Grand...  Положим,
что  я  употребил  выражение  несвойственное,  даже   преувеличенное,   но
все-таки...
   - Нимало не преувеличенное. У нас нынче куда ни обернись - все Пьер  ле
Граны! дешевле не берут и не отдают. Любой  помпадур  ни  о  чем  ином  не
думает, кроме того, как бы руку на что-нибудь  наложить  или  какой-нибудь
монумент на воздух взорвать. И все а-ля Пьер ле Гран.  Летит,  братец,  он
туда, в "свое место", словно буря, "тьма от чела, с посвиста пыль" (*142),
летит и все одну думу думает: раззорю! на закон наступлю!  А  ля  Пьер  ле
Гран, значит. А загляни-ка ты ему в душу: для какой  такой,  мол,  причины
ты, милый человек, на закон наступить хочешь - ан у него там  ничего  нет,
кроме "фюить" или шального "проекта всероссийского возрождения посредством
распространения улучшенных пород поросят"!
   - Душа моя! у тебя натура художественная, и потому  ты  слишком  охотно
преувеличиваешь!   Ты   даже   сам   не   замечаешь   этого,   а,   право,
преувеличиваешь!  К  чему  это  странное  уподобление  буре?  К  чему  эти
выражения: "раззорю!", "на закон  наступлю!"?  И  это  -  в  применении  к
Быстрицыну! К Быстрицыну, который, не далее как полчаса тому назад, клялся
мне, что вся его система держится на убеждении и добровольном  соглашении!
К Быстрицыну, который лично  -  понимаешь!  он,  помпадур,  и  _лично_!  -
намерен посещать крестьянские сходы! Где же тут "раззорю"?
   - Опомнись! Да ведь ты сейчас же сам говорил, что  он  сельскую  общину
упразднить хочет, что он намерен семейные разделы прекратить?!
   - Да, но согласись, что, с экономической точки зрения,  это  ведь  вещи
действительно  вредные!  что  при  существовании   их   человек,   который
намеревается положить начало новой сельскохозяйственной эре, не  может  же
не чувствовать себя связанным по рукам и ногам!
   Фраза эта вылилась у меня совершенно нечаянно, но, признаюсь, очень мне
понравилась. Я даже вознамерился, пользуясь сим случаем, прочесть  Глумову
краткую экономическую предику, в которой изъяснить, что, с одной  стороны,
несомненно доказано, а с другой стороны, опыт  народов  свидетельствует...
Но, к удивлению моему, Глумов не только не увлекся моим  красноречием,  но
даже рассердился. Он вскочил с дивана и  некоторое  время  не  говорил,  а
только разевал рот, как человек, находящийся под впечатлением  сильнейшего
гнева.
   - Да кто же тебе сказал! - разразился он наконец,  но,  к  удовольствию
моему, тотчас же сдержал себя и уже спокойным, хотя все же строгим голосом
продолжал: - Слушай! дело не в том, вредны или полезны те явления, которые
Быстрицын намеревается сокрушить, в  видах  беспрепятственного  разведения
поросят, а в том, имеет ли он право  действовать  a  la  Pierre  le  Grand
относительно того, что находится под защитой действующего закона?
   - Представь себе, я ведь и сам сделал ему именно это возражение!
   - Ну!
   - И знаешь, что он ответил мне? Он ответил: если можно обойти закон для
того, чтобы беспрепятственно произносить "фюить", то неужели же нельзя его
обойти в видах возрождения? И я вынужден был согласиться с ним!
   - И "ты вынужден был согласиться с ним"! - передразнивал меня Глумов.
   - Да, потому что, если можно делать все, что хочешь, то, конечно, лучше
делать что-нибудь полезное, нежели вредное!
   Я так искусно играл  силлогизмом:  "полезная  вещь  полезна;  Быстрицын
задумал вещь полезную; следовательно, задуманное им полезно", - что Глумов
даже вытаращил глаза. Однако он и на этот раз сдержал себя.
   - Ну, хорошо, - сказал он, - ну, Быстрицын упразднит общину и  разведет
поросят...
   - Не одних поросят! Это только один  пример  из  множества!  Тут  целая
система! скотоводство, птицеводство, пчеловодство, табаководство...
   - И даже хреноводство, горчицеводство... пусть так. Допускаю даже,  что
все пойдет у него отлично.  Но  представь  себе  теперь  следующее:  сосед
Быстрицына, Петенька Толстолобов, тоже  пожелает  быть  реформатором  а-ля
Пьер ле Грая. Видит он, что штука эта  идет  на  рынке  бойко,  и  думает:
сем-ка, я удеру штуку! прекращу празднование  воскресных  дней,  а  вместо
того заведу клоповодство!
   - И опять-таки преувеличение! Клоповодство! Преувеличение, душа моя,  а
не возражение!
   - Хорошо, уступаю и в этом. Ну, не клоповодством займется  Толстолобов,
а  устройством...  положим,  хоть  фаланстеров.  Ведь  Толстолобов  парень
решительный - ему всякая штука в голову может прийти. А на него  глядя,  и
Феденька Кротиков возопиет: а ну-тко я насчет  собственности  пройдусь!  И
тут же, не говоря худого слова, декретирует: жить  всем,  как  во  времена
апостольские (*143) живали! Как ты думаешь, ладно так-то будет?
   Увы! я даже не мог ответить на вопрос Глумова. Я страдал. Я так  жаждал
"отрадных явлений", я так твердо был уверен в том, что не дальше как через
два-три месяца  прочту  в  "нашей  уважаемой  газете"  корреспонденцию  из
Паскудска, в которой будет изображено:  "С  некоторого  времени  наш  край
поистине сделался  ареной  отрадных  явлений.  Давно  ли  со  всех  сторон
стекались мирские приговоры  об  уничтожении  кабаков,  как  развратителей
нашего доброго, простодушного народа, - и  вот  снова  отовсюду  притекают
новые приговоры, из коих явствует, что сельская община, в  сознании  самих
крестьян, является единственным препятствием  к  пышному  и  всестороннему
развитию нашей производительности!"  Да,  я  ждал  всего,  я  надеялся,  я
предвкушал! И  вдруг  -  картина!  Клоповодство,  фаланстеры,  возвращение
апостольских времен! И, что всего грустнее, я не мог даже сказать Глумову:
ты преувеличиваешь! ты говоришь  неправду!  Увы!  я  слишком  хорошо  знал
Толстолобова, чтобы позволить себе подобное обличение. Да, он ни перед чем
не остановится, этот жестоковыйный человек! он  покроет  мир  фаланстерами
(*144), он разрежет грош на миллион равных  частей,  он  засеет  все  поля
персидской ромашкой! И при этом будет, как вихрь, летать из края  в  край,
возглашая: га-га-га! го-го-го! Сколько  он  перековеркает,  сколько  людей
перекалечит, сколько добра погадит, покамест сам наконец попадет под  суд!
А вместо него другой придет  и  начнет  перековерканное  расковеркивать  и
опять возглашать: га-га-га! го-го-го! Ведь  были  же  картофельные  войны,
были   попытки   фаланстеров   в    форме    военных    поселений,    были
импровизированные,  декорационные  селения,  дороги,  города!  (*145)  Что
осталось от этих явлений! И что стоило их коверканье и расковерканье?
   - А я бы на твоем месте, - продолжал между тем Глумов,  -  обратился  к
Быстрицыну  с  следующею  речью:  Быстрицын!  ты   бесспорно   хороший   и
одушевленный добрыми намерениями человек! но ты берешься  за  такое  дело,
которое ни в каком случае тебе не принадлежит. Хороша ли  сельская  община
или  дурна,  препятствует  ли  она  развитию  производительности  или   не
препятствует - это вопрос  спорный,  решение  которого  (и  в  особенности
решение практическое) вовсе до тебя не относится. Предоставь  это  решение
тем, кто прямо заинтересован в этом деле, сам же не мудрствуй,  не  смущай
умов и на закон не наступай! Помни, что ты помпадур и  что  твое  дело  не
созидать, а следить за целостью  созданного.  Созданы,  например,  гласные
суды - ты, как лев, стремись на защиту их! Созданы земства - смотри, чтобы
даже ветер не смел венуть на них! Тогда ты будешь почтен и даже при  жизни
удостоишься монумента. Творчество же оставь и затем - гряди с миром.
   - Но что же, наконец, делать? - воскликнул я с тоскою,  -  что  делать,
ежели, с одной стороны, для административного творчества нет арены, ежели,
с другой стороны,  суды  препятствуют,  земства  препятствуют,  начальники
отдельных частей препятствуют, и ежели, за  всем  тем,  помпадур  обладает
энергией, которую надобно же как-нибудь поместить!.. Где же исход?
   - А ежели человек уж  через  край  изобилует  энергией,  то  существует
прелестное слово "фюить", которое даже самого жестоковыйного  человека  по
горло удовлетворить может!
   - Фюить! помилуй! да это, наконец, постыдно!
   - Постыдно, даже глупо, но до известной степени  отвечает  потребностям
минуты. Во-первых, нечего больше говорить. Во-вторых, это  звук,  который,
как я уже  сказал,  представляет  очень  удобное  помещение  для  энергии.
В-третьих, это звук  краткий,  и  потому  затрогивающий  только  единичные
явления.  Тогда  как  пресловутое  зиждительство  разом  коверкает   целый
жизненный строй...



ЕДИНСТВЕННЫЙ

   Это был несомненно самый простодушный помпадур в целом мире.
   Природа создала его в одну из тех минут благодатной  тишины,  когда  из
материнского ее лона на всех льется мир  и  благоволение.  В  эти  краткие
мгновения во множестве рождаются на свете люди не весьма  прозорливые,  но
скромные и добрые; рождаются и, к сожалению, во множестве же и  умирают...
Но умные муниципии (*146) подстерегают  уцелевших  и,  по  достижении  ими
законного возраста, ходатайствуют об них перед начальством. И со  временем
пользуются плодами своей прозорливости, то есть бывают счастливы.
   Увы! с каждым  днем  подобные  минуты  становятся  все  более  и  более
редкими.  Нынче  и  природа  делается  словно  озлобленною  и  все  творит
помпадуров не умных, но злых. Злые и неумные, они мечутся из угла в угол и
в безумной резвости скачут по долам и по  горам,  воздымая  прах  земли  и
наполняя им вселенную. С чего  резвятся?  над  кем  и  над  чем  празднуют
победу?
   Но этот помпадур, даже среди необыкновенных, был самый  необыкновенный.
Начальственного любомудрия не было в нем  нисколько.  Во  время  прогулок,
когда прохожие снимали перед ним шапки, он краснел; когда  же  усматривал,
что часовой на тюремной гауптвахте,  завидев  его,  готовится  дернуть  за
звонок, то мысленно желал провалиться сквозь землю и немедленно сворачивал
куда-нибудь в сторону.
   - Не люблю я этих выбеганий! - говорил  он,  -  прибегут  как  шальные,
выпучат глаза, ружьями кидать начнут - что хорошего!
   Даже с квартальными он дозволял себе быть  простодушным.  Не  допускал,
чтобы квартальный ожесточал  обывателя,  но  скорбел,  когда  и  обыватель
забывал о квартальном.
   - Квартальный, - говорил он, - _всенепременно_ должен быть сыт, одет  и
обут, обыватель же все сие волен исполнить по мере возможности. Ежели он и
не очень сыт, то с него не взыщется!
   Ни наук, ни искусств он не знал; но если попадалась под руку  книжка  с
картинками, то рассматривал ее с удовольствием.  В  особенности  нравилась
ему повесть о похождениях  Робинзона  Крузое  на  необитаемом  острове  (к
счастью, изданная с картинками).
   - Эту книгу, - выражался он, - всякий русский человек в настоящее время
у себя на столе бессменно  держать  должен.  Потому,  кто  может  зараньше
определить, на какой он остров попасть может? И сколько, теперича, есть  в
нашем отечестве городов, где ни хлеба испечь не умеют, ни супу сварить  не
из чего? А ежели кто эту книгу основательно  знает,  тот  сам  все  сие  и
испечет, и сварит, а по времени, быть может, даже и других к  употреблению
подлинной пищи приспособит!
   В администрации  он  был  философ  и  был  убежден,  что  самая  лучшая
администрация заключается в отсутствии таковой.
   - Ежели я живу смирно и  лишнего  не  выдумываю,  -  внушал  он  своему
письмоводителю, - то и все прочие будут  смирно  жить.  Ежели  же  я  буду
выдумывать, а тем паче писать,  то  непременно  что-нибудь  выдумаю:  либо
утеснение, либо просто глупость. А тогда и  прочие  начнут  выдумывать,  и
выйдет у нас смятение, то есть кавардак.
   Этого мало: он даже полагал (и, быть может, не без  основания),  что  в
каждой занумерованной и писанной на бланке бумаге  непременно  заключается
чья-нибудь погибель, а потому принял себе за правило из десяти  подаваемых
ему к подпису бумаг подписывать только одну.
   -  Вы  ко  мне  с  бумагами  как  можно  реже  ходите,  -  говорил   он
письмоводителю, - потому что я не разорять приехал, а созидать-с. Погубить
человека не трудно-с. Черкнул: Помпадур 4-й, и нет его. Только я совсем не
того хочу. Я и сам хочу быть жив и другим того же  желаю.  Чтоб  все  были
живы: и я, и вы, и прочие-с! А  ежели  вам  невтерпеж  бумаги  писать,  то
можете для своего удовольствия строчить сколько угодно, я  же  подписывать
не согласен.
   Иногда он развивал свои административные теории очень подробно.
   - Всякий, - говорил он, - кого ни спросите, что он больше любит,  будни
или праздник? - наверное ответит: праздник. Почему-с? а  потому,  государь
мой, что в праздник  начальники  бездействуют,  а  следовательно,  нет  ни
бунтов, ни соответствующих им экзекуций. Я же хочу,  чтоб  у  меня  всякий
день праздник был, а чтобы будни, в которые бунты бывают, даже из памяти у
всех истребились!
   Или:
   - До  сих  пор  так  было,  что  обыватель  тогда  только  считал  себя
благополучным, когда начальник находился в отсутствии. Сии дни праздновали
и, в ознаменование общей радости, ели пироги. Почему, спрашиваю я вас, все
сие именно так происходило?  А  потому,  государь  мой,  что,  с  отъездом
начальника, наставала тишина. Никто не скакал, не  кричал,  не  спешил,  а
следовательно, и не сквернословил-с. Я же хочу, чтобы на будущее  время  у
меня так было: если я даже присутствую,  пускай  всякий  полагает,  что  я
нахожусь в отсутствии!
   Но что более всего привлекало к  нему  сердца  -  это  административная
стыдливость, доходившая до того, что он не мог  произнести  слово  "сечь",
чтоб не сгореть при этом со стыда.
   Когда  он  прибыл  в  город,  то  прежде  всего,  разумеется,   пожелал
ознакомиться с делами. Письмоводитель сразу  вынес  ему  целый  ворох.  Но
когда он развернул одно из них, то первая попавшаяся ему  на  глаза  фраза
была следующая:
   "...когда же начали их сечь..."
   Он покраснел и поспешно обратился к другому  делу.  Но  там  тоже  было
написано:
   "...а потому начали их сечь вновь..."
   Тогда он покраснел еще больше и с  этой  минуты  решился  раз  навсегда
никаких дел не читать.
   - Все дела в таком роде? - застенчиво обратился он к письмоводителю.
   - Послаблений не допускается-с.
   - Какая, однако ж, печальная необходимость! - задумчиво воскликнул он и
затем, почти шепотом, продолжал: - И часто бывают у вас революции?
   - Одна в год - это как калач испечь, а то так и две.
   - Грустно! И зачем это люди делают революции - не постигаю! не лучше ли
жить смирно, аккуратно и быть счастливыми... без революций!
   - Осмелюсь доложить, это  все  умники-с.  А  глядя  на  них,  и  дураки
заимствуются-с.
   Помпадур задумался.
   - А знаете ли, - сказал он после минутного молчания, - какая мне  вдруг
мысль в голову пришла?
   - Не могу знать-с.
   - Что революций, собственно, никаких нет и не бывало-с!
   Письмоводитель даже глаза выпучил: до того  неуместною  показалась  ему
подобная выходка со стороны человека, называющего себя помпадуром.
   - Как это возможно-с? - бормотал он, - все  квартальные  в  один  голос
доносят-с!
   Но помпадур уже не слушал возражений и, ходя  в  волнении  по  комнате,
убежденным голосом говорил:
   - Да-с; нет революций, и не бывало! Вы думаете, что было во  Франции  в
1789 году, революция-с? Отнюдь-с!  Просто-напросто  умные  люди  об  умных
предметах промежду себя разговор  хотели  иметь,  а  господам  французским
квартальным показалось, что какие-то революции затеваются-с!
   Эта мысль была для него как бы откровением. Заручившись  ею,  он  вдруг
совершенно ясно сознал все, что дотоле лишь смутно  мелькало  на  дне  его
доброй души.
   - Да-с, -  продолжал  он  развивать  свой  взгляд,  -  если  б  господа
квартальные поостереглись, многих бы неприятностей можно было избежать! Да
и что  за  радость  отыскивать  революции  -  не  постигаю!  Если  б  даже
доподлинно таковые в  зародыше  существовали,  зачем  оные  преждевременно
пробуждать и накликать-с? Не лучше ли тихим  манером  это  дело  обделать,
чтобы оно, так сказать, измором изныло,  чем  во  всеуслышание  объявлять:
вот, мол, мы каковы! каждый год по революции делаем! А ежели уж нельзя это
паскудство скрыть, то все же предварительно увещевать, а  не  сечь  господ
революционеров надлежит!
   - Пытали этак-то... - скептически заметил письмоводитель.
   - Нет, вы поймите меня! Я подлинно  желаю,  чтобы  все  были  живы!  Вы
говорите: во всем виноваты "умники". Хорошо-с. Но ежели мы  теперича  всех
"умников" изведем, то, как вы полагаете,  велик  ли  мы  авантаж  получим,
ежели с  одними  дураками  останемся?  Вам,  государь  мой,  конечно,  оно
неизвестно, но я, по собственному опыту, эту штуку отлично знаю!  Однажды,
доложу вам, в  походе  мне  три  дня  пришлось  глаз  на  глаз  с  дураком
просидеть, так я чуть рук на себя не наложил! Так-то-с.
   Письмоводитель несколько раз разевал рот  для  возражений,  но  тщетно.
_Он_ ходил по комнате и твердил свое: "Не верю! ничему я этому  не  верю".
Наконец остановился и твердым голосом произнес:
   - Не только в революции, я даже в  черта  не  верю!  И  вот  по  какому
случаю. Однажды, будучи в кадетском корпусе, -  разумеется,  с  голоду,  -
пожелал я продать черту душу, чтобы у меня каждый день булок вволю было. И
что же-с? вышел я ночью во  двор-с  и  кричу:  "Черт!  явись!"  Ан  вместо
черта-то явился вахтер, заарестовал меня, и я  в  то  время  чуть-чуть  не
подвергся исключению-с. Вот оно, легковерие-то, к чему ведет!
   - Оно точно-с, - отвечал письмоводитель, но как-то вяло, как будто  ему
до смерти хотелось спать, - многие нынче в черта не веруют!
   - И знаете ли что еще? - продолжал он, горячась все больше, -  все  эти
россказни об революциях напоминают мне историю с жидом, у которого в  носу
свистело. Идет он по лесу и весь даже в поту от страха: все  кажется,  что
кругом