оса по существу. "Либо закон, либо я" -  вот  какую  дилемму  поставил
себе помпадур и требовал, чтоб она разрешена была прямо, не  норовя  ни  в
ту, ни в другую сторону.
   - Нет, это все не то! - думалось ему. - Если б я  собственными  глазами
не видел: "закон" - ну, тогда точно! И я  бы  мог  жалованье  получать,  и
закон бы своим порядком в шкафу стоял. Но теперь ведь я видел, стало быть,
знаю, стало быть, даже неведением отговариваться не могу. Как ни  поверни,
а соблюдать должен. А попробуй-ка я соблюдать - да тут один Прохоров такую
задачу задаст, что ног не унесешь!
   В таких колебаниях и сомнениях проходят дни за днями.  Очень  возможно,
что он и совсем не добился бы ответа  на  мучившие  его  вопросы,  если  б
внезапно не  осенила  его  героическая  решимость,  которую  он  и  привел
немедленно в исполнение.


   Решимость эта заключалась в том, чтобы исследовать в  самом  источнике,
узнать от чистых сердцем и нищих духом (*82) (сии суть столпы),  нужны  ли
помпадуры.  В  каких  отношениях  находится  к  этому  источнику  практика
помпадурская и в каких - практика законов? которая, из них имеет  перевес?
в каком смысле - в смысле ли творческом, или  просто  в  смысле  реактива,
производящего баламут?
   Чтобы осуществить эту мысль,  он  прибегнул  к  самому  первоначальному
способу, то есть переоделся в партикулярное платье и в  первый  воскресный
день incognito [тайно] отправился на базарную площадь.
   День был веселый, и базар многолюдный; площадь была загромождена возами
с осенними продуктами; говор несся отовсюду.  В  воздухе  пахло  капустой,
грибами и овощами. Звякали медные  гроши,  слышалось  хлопанье  по  рукам,
пробное щелканье глиняной посуды,  ржание  лошадей.  В  одном  месте  пели
песни, в другом ругались; там и сям кричали: караул!  Бабы  торговались  с
такой энергией, что, казалось, готовы были  перервать  друг  другу  горло.
Были и случаи неповиновения  властям:  будочник  просил  у  торговки  пять
грибов на щи,  а  она  давала  два,  и  будочник  качал  головой,  как  бы
обдумывая, не расстрелять ли бабу за упорство...
   Но помпадур ничего не замечал. Он был от природы  не  сентиментален,  и
потому вопрос, счастливы ли подведомственные  ему  обыватели,  интересовал
его мало. Быть может, он даже думал, что они не смеют не быть счастливыми.
Поэтому проявления народной жизни, проходившие перед его глазами, казались
не более как  фантасмагорией,  ключ  к  объяснению  которой,  быть  может,
когда-то существовал, но уже в давнее время одним  из  наезжих  помпадуров
был закинут в колодезь, и с тех пор никто оттуда достать его не может.
   Тем не менее кое-что из происходившего даже ему бросилось в глаза.
   Прежде всего его  поразило  следующее  обстоятельство.  Как  только  он
сбросил с себя помпадурский образ, так тотчас же все  перестали  оказывать
ему знаки уважения.  Стало  быть,  того  особого  помпадурского  вещества,
которым он предполагал себя пропитанным, вовсе не существовало, а  если  и
можно было указать на что-нибудь  в  этом  роде,  то,  очевидно,  что  это
"что-нибудь" скорее принадлежало мундиру помпадура, нежели ему самому.
   Второе поразившее его обстоятельство было такого рода.  Шел  по  базару
полицейский  унтер-офицер  (даже  не  квартальный),  -  и  все  перед  ним
расступались, снимали шапки. Вскоре, вслед за  унтер-офицером,  прошел  по
тому же базару так называемый ябедник с томом законов под мышкой - и никто
перед ним даже пальцем не пошевелил. Стало  быть,  и  в  законе  нет  того
особливого вещества, которое заставляет держать руки по швам, ибо  если  б
это вещество было, то оно, конечно,  дало  бы  почувствовать  себя  и  под
мышкой у ябедника.
   Стало  быть,  вещество  заключено  собственно  в  мундире;  взятые   же
независимо от мундира, и он, помпадур, и закон - равны.
   Заключение это вскоре было самым блистательным образом  подтверждено  и
другими исследованиями.
   Как  ни  старательно  он  прислушивался  к  говору  толпы,  но   слова:
"помпадур", "закон" - ни разу не долетели до его слуха. Либо эти люди были
счастливы  сами  по  себе,  либо  они  просто  дикие,  не   имеющие   даже
элементарных понятий о том, что во всем  образованном  мире  известно  под
именем общественного благоустройства и благочиния.  Долго  он  не  решался
заговорить с кем-нибудь,  но,  наконец,  заметил  довольно  благообразного
старика, стоявшего у воза с кожами, и подошел к нему.
   - Вот что, почтеннейший, - начал он, - человек я приезжий, и нужно  мне
до вашего градоначальника дойти. Каков он у вас?
   - Это какой же начальник?
   - Да вон тот... главный... что на пожарном дворе живет.
   - А кто его знает! надобности нам в нем не видится.
   Помпадура даже передернуло при этом ответе.
   - Как же это, почтеннейший! до градоначальника - да надобности  нет?  А
ну, ежели, например... что бы, например...
   Он стал  отыскивать  подходящий  пример,  но  как  ни  усиливался,  мог
отыскать только следующий:
   - А ну, например, ежели в часть попадешь?
   - До сих пор бог миловал. А ежели когда попадем, тогда и узнаем.
   - Но, может быть, слухи какие-нибудь ходят... ведь это  градоначальник,
почтеннейший! говорят же о нем что-нибудь.
   - И слухов не знаем. Потому, ничего нам этого не надобно.
   - Гм... Стало быть, так и живете? и ничего не опасаетесь?
   - Опасаться как не опасаться; завсегда опасаемся,  потому  что  все  до
поры до времени.
   - Может, закона боишься?
   - Говорю тебе: до поры до времени. Выедешь, это, из  дому  хоть  бы  на
базар, а воротишься ли домой - вперед сказать не можешь. Вот тебе и  сказ.
Может быть, закон тебе пропишут, али бы что...
   - Странно это. Если ты ведешь себя хорошо, если ты ничего не делаешь...
я надеюсь, что господин градоначальник настолько справедлив...
   - Ты и надейся, а мы надежды не имеем. Никаких мы ни  градоначальников,
ни законов твоих не знаем, а знаем, что у каждого человека своя планида. И
ежели, примерно, сидеть тебе, милый человек, сегодня в части, так ты  хоть
за сто верст от нее убеги, все к ней же воротишься!
   Таково было содержание  первого  разговора.  Покончив  с  кожевенником,
помпадур устремился к старичку-мещанину, стоявшему  у  палатки,  увешанной
лубочными картинками. Старик был обрит и одет в немецкое платье  и  сквозь
круглые очки читал  одну  из  книг  московского  изделия,  которыми  тоже,
по-видимому, производил торг.
   - Почтеннейший! - обратился он к мещанину, - я человек приезжий и  имею
надобность до вашего градоначальника. Каков он?
   - А как  вам,  сударь,  сказать.  Нужды  мы  до  сих  пор  в  господине
градоначальнике не видели.
   - Однако ж?
   - Так точно-с. От съезжей покуда бог миловал, а о прочем о чем же нам с
господином градоначальником разговор иметь?
   - Стало быть, так живете, что и опасаться вам нечего?
   - Ну, тоже не без опаски живем. И в Писании сказано: блюдите да  опасно
ходите (*83). По нашему званию каждую минуту опасаться должно.
   - Чего же вы боитесь? О градоначальнике, как вы  сами  сейчас  сказали,
даже понятия не имеете - закон, что ли, вам страшен?
   - И о законе доложу вам,  сударь:  закон  для  вельмож  да  для  дворян
действие имеет, а простой народ ему не подвержен!
   - Не понимаю.
   - Да и не легко понять-с, а только действительно оно так точно. Потому,
народ - он  больше  натуральными  правами  руководствуется.  Поверите  ли,
сударь, даже податей понять не может!
   - Однако чего же нибудь да боитесь вы?
   - Планиды-с. Все до поры до времени. У всякого своя планида, все  равно
как камень с неба. Выйдешь утром из дому, а воротишься ли - не  знаешь.  В
темном страхе - так и проводишь всю жизнь.
   - Но я надеюсь, что господин градоначальник настолько  справедлив,  что
ежели вы ничего не сделали...
   В  это  время  к  беседующим  подошел  сельский  священник  и  дружески
поздоровался с продавцом картин.
   -  Вот,  отец  Трофим,   господин   приезжий   сведение   о   господине
градоначальнике получить желают.
   - Надобность имеете? - вопросил отец Трофим.
   - Да-с, надобность.
   - Личного знакомства  с  господином  градоначальником  не  имею,  да  и
надобности  до  сих  пор,  признаться,  не  виделось,   но,   по   слухам,
рекомендовать  могу.  К  храму  божьему  прилежен  и  мзду  приемлет   без
затруднения... Только вот с законом, по-видимому, в ссоре находится.
   - А они вот и насчет законов тоже разговорились, - вставил  свое  слово
продавец картин, - спрашивают, боится ли простой народ закона?
   - Закон, я вам доложу, наверху начертан. Все равно, как планета...
   Но он уже не слушал дальше. Завидев пошатывающегося вдали, с  гармонией
в руках, мастерового, он правильно заключил, что  это  человек  несомненно
сиживал на съезжей, а следовательно, во  всяком  случае  имеет  понятие  о
степени и пределах власти градоначальника.
   - Эй, почтенный, слышь!
   Но не успел он формулировать свой вопрос, как мастеровой сразу огорошил
его восклицанием:
   - Вашему благородию, господину пррахвостову!
   Он шарахнулся, как обожженный, и скрылся в толпу. Там,  чтобы  не  быть
узнанным,  подсел  он  на  скамеечку  к  торговке,  продававшей  сусло   и
гречневики.
   - А позвольте, голубушка, узнать, - сказал он, -  каков  таков  здешний
градоначальник?
   Но торговка даже не взглянула на него, а  просто  сказала  краткое,  но
сильное слово:
   - А что? видно, давно ты на съезжей не сиживал?
   Он был удовлетворен и уже хотел возвратиться  восвояси,  но  по  дороге
завидел юродивую Устюшу и не вытерпел, чтобы не подойти к ней.
   - Устюша! скажи ты мне, сделай милость...
   Но блаженная, не дав ему кончить, не своим голосом закричала:
   - Воняет! воняет!
   В дальнейших исследованиях, очевидно, не предстояло никакой надобности.
   Результат перешел за пределы его ожиданий. Ни  помпадуры,  ни  закон  -
ничто не настигает полудикую массу. Ее  настигает  только  "планида"  -  и
дорого бы он дал в эту минуту, чтобы иметь эту "планиду" в своих руках.
   Что такое "закон", что такое "помпадур" в глазах толпы? -  это  не  что
иное, как страдательные агенты "планиды", и притом не _всей_ "планиды",  а
только той ее части, которая осуществляет собой карательный  элемент.  Они
не  могут  ни  оплодотворить  земли,  ни  послать  дождь  или  ведро,   ни
предотвратить наводнение - одним  словом,  не  могут  принять  творческого
участия во всем том круге явлений, среди которых движется толпа и  влияние
которых она исключительно на себе ощущает.  Они  могут  воспрепятствовать,
возбранить, покарать; но творчество никогда им принадлежать  не  будет,  а
будет принадлежать "планиде". Даже самая кара их имеет свойство далеко  не
"планидное", ибо, настигая одних, она не замечает, что тут же рядом  стоят
десятки и сотни других, которых тоже не мешает  подобрать  и  посадить  на
съезжую. А потому толпа даже и в каре видит не кару, а несчастие.
   В хаотическом виде все эти мысли  мелькали  в  голове  помпадура.  Одну
минуту ему даже померещилось, что он  как  будто  совсем  лишний  человек,
вроде пятого колеса в колеснице; но в следующее затем мгновение эта  мысль
представилась ему до того обидною и дикою, что он даже весь  покраснел  от
негодования. А так как он вообще не  мог  порядком  разобраться  с  своими
мыслями, то выходили какие-то душевные сумерки,  в  которых  свет  хотя  и
борется  с  тьмою,  но  в  конце  концов  тьма  все-таки  должна  остаться
победительницею.
   Впрочем, во всем этом была и утешительная для его самолюбия сторона, та
именно, что ни помпадуру, ни закону никаких преимуществ друг перед  другом
не отдавалось. Эту сторону он понял сразу и ухватился за нее с  жадностью.
Конечно, исследование раскрыло ему не одно  это,  а  гораздо  больше:  оно
доказало, что он не что иное, как  микроскопический  агент  великой  силы,
называемой "планидою", и что, затем, самая  полезность  его  существования
вовсе не так несомненна, как это  казалось  ему  самому.  Но  он  поспешил
скомкать этот главный результат и проглотить заключавшуюся  в  нем  обиду,
сделав вид, что не замечает ее. Зато тем с большим жаром он  привязался  к
другому, частному  результату,  гласившему  об  упразднении  привилегий  и
преимуществ, приписываемых закону. Он даже шел дальше этого результата; он
провидел перспективы и надеялся оттягать частичку в свою пользу.
   - Да-с; мы еще потягаемся! - бормотал он в забвении чувств, - посмотрим
еще, кто кого!
   Но первоначальный толчок, возбудивший потребность исследования, был так
силен, что собственными средствами отделаться от него было невозможно. Так
как вопрос пришел извне (от правителя канцелярии), то надобно было,  чтобы
и найденное теперь решение вопроса было проверено в  горниле  чьего-нибудь
постороннего убеждения.
   С этою целью он отправился вечером в клуб, это надежнейшее и  вернейшее
горнило,  в  котором  проверяются  и  крепнут  всевозможные   помпадурские
убеждения.  Обычная  картина   высшего   провинциального   увеселительного
учреждения представилась глазам его. Кухонный чад,  смешанный  с  табачным
дымом, облаками ходил по комнатам; помещики сидели за карточными  столами;
в столовой  предводитель  одолевал  ростбиф;  издали  доносилось  щелканье
биллиардных шаров; стряпчий стоял у буфета и, как он  выражался,  принимал
внутрь.
   -  А  я,  брат,  пятнадцатую!  -  зазевал  он,  увидев  приближающегося
помпадура, - примем, что ли?
   Но помпадур был серьезен и не хотел, чтобы, по милости водки, плоды его
давнишних изнурений пропали даром.
   - Ты вот пятнадцатую  пропускаешь,  -  сказал  он,  -  а  я  между  тем
успокоиться не могу!
   - Что такое?
   - Да все по поводу того разговора... за обедом; помнишь?
   - Брось!
   - Куда тут бросишь! закон, братец!
   - Ну, и пущай его! закон в шкафу стоит, а ты напирай!
   - Но ведь ты же сам говорил: до поры до времени?
   - А это именно и значит: напирай плотней!
   - Чудак! а под суд?
   - Вот потому-то и напирай!
   Стряпчий выпил шестнадцатую, поморщился и прибавил:
   - А закон пущай в шкафу стоит!
   Очень возможно, что помпадур  удовлетворился  бы  этим  подтверждением,
потому что оно соответствовало  направлению  его  собственных  мыслей.  Но
"шестнадцатая" смутила его, и он решился продолжать проверку. С этою целью
он подсел к предводителю, который в  это  время  уже  победил  ростбиф  и,
хлопая глазами, обдумывал план кампании против осетра.
   Но настоящим образом он мог  изложить  только  введение;  ибо  едва  он
выговорил слово "закон", как предводитель вскричал:
   - Брось!
   - Закон-с... - повторил помпадур.
   - Оставь!
   В тот же вечер, за ужином,  стряпчий,  под  веселую  руку,  рассказывал
посетителям клуба  о  необыкновенном  казусе,  случившемся  с  помпадуром.
Помпадур сидел тут же, краснел и изредка бормотал: закон-с.
   - Брось! - раздалось со всех сторон.
   - Напирай плотнее!


   На другой день утром помпадур, по обыкновению, пришел в  правление.  По
обыкновению же, в передней первое  лицо,  с  которым  он  встретился,  был
Прохоров.
   Но время полемики уже миновало.
   - Влепить! - сказал он  твердым  и  ясным  голосом,  и  с  этим  словом
благополучно проследовал в канцелярскую камору.



ОН!!

                                                     Lui!.. toujours lui!!
                                                     Victor Hugo (*84)

   Совершенно неожиданно, вследствие каких-то "новых  веяний  времени",  в
нашем городе сделалось праздным место помпадура. Само  собой,  в  ожидании
назначения  нового  помпадура,  провинция  всецело   предалась   ажитации.
Загадывали и на того, и на другого, и на третьего, и, как всегда,  в  этих
загадываниях первое место принадлежало личным качествам  тех,  на  которых
мог пасть жребий уловлять вселенную. При отсутствии  руководства,  которое
давало бы определенный ответ на  вопрос:  что  такое  помпадур?  -  всякий
чувствовал себя как бы отданным на поругание и ни к чему  другому  не  мог
приурочить колеблющуюся мысль, кроме тех смутных  данных,  которые  давали
сведения о темпераменте, вкусах, привычках  и  степени  благовоспитанности
той  или  другой  из  предполагаемых  личностей.  Про   одного   говорили:
"строгонек!"; про другого: "этот подтянет!"; про третьего:  "всем  был  бы
хорош, да жена у него анафема!"; про четвертого: "вы не смотрите,  что  он
рот распахня ходит, а он бедовый!"; про пятого прямо рассказывали, как он,
не обнаружив ни малейшего  колебания,  пришел  в  какое-то  присутственное
место и прямо сел на тот самый закон, который,  так  сказать,  регулировал
самое существование того места. И никому не  приходило  в  голову  сказать
себе: что же мне за дело до того, каков будет новый помпадур, хорош  собой
или дурен, добрая у него жена или анафема? Как будто  всякий,  сознательно
или  бессознательно,  чувствовал,  что  в   этой-то   комбинации   личного
темперамента и внешней обстановки именно и замыкается разгадка будущего...
   Как  сказано  выше,  старый   наш   помпадур   упразднился   совершенно
неожиданно. Мы жили с ним в самых дружелюбных отношениях.  Ни  он  нас  не
трогал, ни мы его не обижали. Хотя нравственные и умственные его  качества
всего ближе определялись пословицей: "не лыком шит", но так как  вопрос  о
том, насколько полезны щегольской работы помпадуры, еще не  решен,  то  мы
довольствовались и тем, что у нас хоть плохонький, да зато дешевенький. Мы
не страдаем шовинизмом; нам не нужно ни  блестящих  усмирений,  ни  смелых
переходов через Валдайские горы (*85). Наш помпадур сидел смирно - и этого
было с нас достаточно. Бывало, как ни послышишь, - кругом нас везде война.
Бьют в барабаны, в трубы играют. В одном месте помпадур целое  присутствие
наголову разбил; в другом - рассеял целый легион  прохожих  людей,  причем
многих услал в заточение; в третьем -  в  двух  словах  изъяснил  столько,
сколько другому не изъяснить в целой сотне округленных периодов. А у нас -
благодать. О внешних и  внутренних  врагах  -  нет  слуха;  походов  -  не
предвидится даже в отдаленном будущем;  ни  барабанного  боя,  ни  трубных
звуков, которые свидетельствовали бы о светопреставлении, -  ничего!  Даже
междоусобия - и те исключительно нашли себе убежище в местном клубе и были
такого  сорта,  что  никто  не  решался  сказать,  действительно  ли   это
междоусобия или просто драки. Именно с этой точки зрения относился к этому
явлению и наш старый, почтенный помпадур.
   - Я знаю, - говорил он,  -  что  в  нашем  клубе  междоусобия  нередки;
вероятно, они не менее часты и в клубах других городов.  Но  я  решительно
отказываюсь понять, почему столь обыкновенное  в  нашем  обществе  явление
может тревожить моих сопомпадуров! Не понимаю-с. Возьмите, например,  хоть
последнее наше междоусобие: князю Балаболкину, за неправильно сделанный  в
карты вольт, вымазали горячей котлеткой лицо. Поступок прискорбный  -  это
так,  но  чтобы  в  нем  крылось  распространение   вредных   мыслей   или
поползновение к умалению чьей-нибудь власти - с этим  я  никогда  не  могу
согласиться! Никогда-с.
   Поэтому,  в   течение   трех-четырех   лет   этого   помпадурства,   мы
порядочно-таки отдохнули. Освобожденный от необходимости  на  каждом  шагу
доказывать свою  независимость,  всякий  делал  свое  дело  спокойно,  без
раздражения. Земство  облагало  себя  сборами,  суды  карали  и  миловали,
чиновники акцизного ведомства делили дивиденды, а  контрольная  палата  до
того осмелилась, что даже на самого помпадура сделала начет в 1 р. 43 к.
   И помпадур - ничего, даже не поморщился.  Ни  криков,  ни  воззвания  к
оружию, ни революций - ничего при этом не было. Просто  взял  и  вынул  из
кармана 1 р.  43  к.,  которые  и  теперь  хранятся  в  казне,  яко  живое
свидетельство покорности законам со стороны того,  который  не  токмо  был
вправе утверждать, что для него закон не писан, но мог еще и накричать при
этом на целых