Михаил Шолохов
Рассказы

Алешкино сердце
Батраки
Бахчевник
Двухмужняя
Жеребенок
Илюха
Калоши
Коловерть
Кривая стежка
Лазоревая степь
Мягкотелый
Нахаленок
О ДонПродКоме и злоключениях заместителя ДонПродКомиссара товарища Птицына
О Колчаке, Крапиве и прочем
Обида
Один язык
Пастух
Председатель РевВоенСовета республики
Продкомиссар
Путь-дороженька
Родинка
Семейный человек
Смертный враг
Судьба человека
Фельетоны
Червоточина
Чужая кровь
Шибалково семя


   Михаил Шолохов.
   Один язык


OCR Гуцев В.Н.

     По  станице  Лужины  давнишне  грязная корка снега, недавно прилетевшие
грачи в новом, цвета вороненой стали,оперении.
     Дым из труб рыхл  и  тонок.  Небо  как  небо  -  серое.  Контуры  домов
расплывчаты от реденькой мглы, что  ли.  Лишь  за  Доном  четкая  и  строгая
волнится хребтина Обдонской горы да лес стоит, как нарисованный тушью.
     В нардоме - районный съезд Советов. Начало. Секретарь окружкома  партии
уверенно расстанавливает слова доклада о международном положении. На скамьях
- делегаты: сзади глядеть - краснооколые казачьи фуражки,  папахи,  малахаи,
дубленополушубча-2 тые шеренги. Единый сап. Изредка кашель. Редко -  бороды,
больше - голощекого народа с разномастными усами и без них.
     Секретарь читает ноту Чемберлена. Из задних рядов запальчиво:
     - Пущай не гавкает!
     Председательствующий звонит стаканом о графин:
     - К порядку!..
     А  после  доклада,  в  получасовом  перерыве,  когда  а  фойе поник над
папахами  табачный  дым,  в  гуле  голосов  услышал  я  знакомый,  как будто
Майданникова,  голос.  Растолкал  ближних. Он, Майданников - вновь избранный
председатель  Совета  хутора  Песчаного.  Вокруг  него  куча  казаков. Самый
молодой из них, в неизношенной буденовке, говорил:
     - ...И повоюем.
     - Наломают нам хвост...
     - А раньше-то!
     - У них, брат, техника.
     - Техника без народу что конь без казака.
     - Аль народу у них мало?
     Майданников  заговорил  опять.  Голос  у  него  густомягкий,  добротная
колесная мазь.
     -  Ты  брось  это. Ты, односум, белым светом не того... Случись война -
она  нам  не  страшная...  Тю, да ты погоди! Дай сказать-то! Кончу я молоть,
тогда  ты  засыпешь,  а зараз слухай. Нас в германскую забрали в пятнадцатом
году.  Третьей  очереди  я  был. Из станицы Каменской сотню нашу - на фронт.
Пристебнули  к  Восьмой  пешей  дивизии,  мы  и  ходим с ней, навроде как на
пристежке.  Побывали  в  боях.  Под  Стырью с коньми расстались. Всучили нам
штыки на винтовку, и превзошли мы в кобылку. Воюем. В окопах и по-разному. А
больше все в них. Год в проклятой глине просидели. Четыре месяца без отдыху.
Вша нас засыпала! Тут - с тоски, а тут - немытые. И вши были разные: какие с
тоски  родются  -  энти  горболысые,  а  какие  с грязи - энти черные, ажник
жуковые.  Хучь  они  и  разные, а кормили мы их одинаково: рубаху, бывалоча,
сымешь,  расстелешь  на  землю,  как  потянешь  по ней фляжкой али орудийным
стаканом  -  враз  кровяная  сделается.  Палками  их  били,  ремнями...  Как
животных, убивали. Вот до чего много их развели! Косяками в рубахах гуляли.
     А сами воюем. За что, как и чего - никому  не  известно.  Чужое  варево
хлебали.
     Год прошел, и заняла меня  тоска.  Смерть  -  и  все!  Тут  -  но  коню
стосковался, по месяцам не видишь, как его коновод  правдает;  там  -  семья
осталась неизвестно при чем. А главное, дело, за что народ - и я  с  ним!  -
смерть принимает, неизвестно.
     В шестнадцатом году сняли нас с фронта, увели верст за сорок.  В  сотню
пополнение пришло, почти что  одни  старики.  Бороды  пониже  пупка,  и  все
прочее.
     Поотдохнули  мы  трошки,  коней  выправили.  И вот тебе - бац! Из штаба
дивизии  приказ:  двинуть  нашу  сотню  к фронтовой линии. Там, мол, солдаты
бунтуются,  не  желают  в  окопы,  в  глину  лезть;  с смертью кумоваться не
желают...
     Разъяснил нам есаул Дымбаш: так, мол, и так. Я взял  тут,  написал  ему
записку и кинул из толпы. "Ваше благородие, вы нам всчет  войны  разъясняли,
что народ разных языков промеж себя воюет.  А  как  же  мы  могем  на  своих
идтить?" Прочитал он и сменился с лица, а сказать ничего не  сказал.  Тут-то
мы и разжевали, на что к нам старых казаков  в  сотню  влили,  да  и  то  из
староверов. Они за царя дюжей и за все  дюжей  могли  стоять.  Одно  дело  -
старые, служба давнишняя их вышколила, а другое дело -  дурковатые,  службой
убитые. И то: в энти года в полку ум человеку отбивали  скорей,  чем  косарь
косу отобьет.
     Погнали  нас  на  солдатов.  С  нами четыре пулемета и броневая машина.
Подходим  к  месту,  где  полк  бунтуется, а там уже две сотни кубанцев, ишо
какие-то  дикие  и  собой  рябые,  на  калмыков похожие, окружают этот полк.
Страшное,  братцы, дело! За леском две батареи с передков снялись, а полк на
прогалинке  стоит  и  ропщет. К ним офицеры подъезжают, усватывают их, а они
стоят и ропщут.
     Отдал  есаул  наш  команду,  повынали  мы  палаши и - рысью, охватываем
солдат  подковой...  И  кубанцы  по шли... И зачали солдаты винтовки кидать.
Свалили их костром и опять ропщут.
     А  во  мне сердце кровью закипает, аж на губах солоно горит. Как я могу
человека  в  энту  могилу гнать, ежели я сам там жизни решался, жил в земле,
как суслик?.. Подскакали. Вижу я: казак нашего взвода Филимонов сгоряча бьет
солдата шашкой плашмя по морде. И на глазах моих пухнет у энтого морда и вся
в  крови, а он оробел. Молодой солдатишка, и явно оробел. Так по мне мороз и
пошел, не могу с собой совладать, подскакиваю: "Брось, Филимонов!" Он меня в
мать, даром что старовер. Я палаш занес, постращать хотел: "Брось, говорю, а
то,  истинный  бог,  срублю!" Он как рванет винтовку с плеча. Я его и ширнул
концом  палаша  в  глотку...  Как в чучелу ширнул, а вышло - живого человека
снял  с  земли...  Получилось  тут  такое, что сам черт не разберет. Кубанцы
зачали  в  нас  стрелять,  мы  - в них. Дикие, рябые энти, на нас в атаку, а
солдаты  подхватили  обратно  винтовки  и  опять  ропщут  и стреляют по всей
коннице. Там такая была волнения...
     Захватили  нас оттуда, сначала в тыл было направили, потом как ахнули в
Карпаты;  с гашников не успели вшей обобрать, и вот тебе Карпаты. Идем ночью
по ходам сообщения. Приказ - чтоб ни стуку, ни бряку. Оказалось, австрийские
окопы  в  сорока  сажиях  от  наших.  День живем. Головы не высунуть. Дождь.
Мокро.  В  окопах  - по щиколотки грязи. Нету во мне ни сну, ни покою. Жизни
нет!  Как  там,  думаю:  за  что мы в этих окопах с смертью в обнимку живем?
Стала  мне  колом  в  голове  мысля,  чтоб  погутарить  с австрийцами. Ихнпе
солдаты  по-нашему гутарят. Иной раз шумят: "Пан, вы за что воюете?" - "А вы
за  что?" - шумим. Не могем порешить за дальностью расстояния. Думаю: вот бы
собраться   по-доброму,   погутарить.  Нету  возможностей!  Разделили  народ
проволокой,  как  скотину,  а  ить австрийцы такие же, как и мы. Всех нас от
земли отняли, как дитя от сиськи. Должен у нас ить один язык быть.
     И  вот утром раз просыпаемся, а караульный шумит: "Гля, братцы, за нашу
проводку  зверь  зацепился!"  И австрийцы, слышим, взголчились, как грачи на
жнивье. Я это высунул трошки голову, а супротив меня стоит лось, зверь такой
- навроде оленя, рога кустом. И зацепился за проволочные заграждения рогами.
Левей  нас  по  фронту  сильные  бои  шли, вот стрельба и нагнала его промеж
окопов.
     Австрийцы  шумят:  "Пане,  выручайте животную, мы стрелять не будем!" Я
шинель  с  себя  -  и  на  насыпь.  Глянул на ихние окопы, а там одни головы
торчат.  Толечко я к зверю, а он - в дыбы, аж колья, укрепы, зашатались. Мне
на  помогу  ишо  трое казаков повыскакивали. Ничего не могем поделать - он к
себе  и  близко  не  подпушает!  Глядь,  австрийцы бегут - без винтовок, и у
одного ножницы.
     Тут-то мы и загутарили. Наш сотник слег на насыпь в целит из винтовки в
крайнего  австрийца,  а  я  его  спиной  заслоняю.  Не  могли же нас офицеры
разогнать,  и  повели  мы  австрийцев  гостями в свои окопы. Зачал я с одним
говорить,  а  сам  ни слова ни по-ихнему, ни посвоему не могу сказать, слеза
мне  голос секет. Попался мне немолодой австрияк, рыжеватый. Я его усадил на
патронный ящик и говорю: "Пан, какие мы с тобой неприятели, мы родня! Гляди,
с  рук-то  у нас музли ишо не сошли". Он слов-то не разберет, а душой, вижу,
понимает,  ить  я  ему  на  ладони  мозоль  скребу! Головой кивает: да, мол,
согласен. И собралась округ нас куча казаков и ихних. Я и говорю: "Нам, пан,
вашего  не  надо,  а  вы  нашего не трожьте. Давай войну кончать!" Он опять,
вижу,  согласен,  а  слов  не разумеет и зовет нас руками к себе. Объясняет:
там,  дескать,  есть  наш, который по-русски кумекает. Мы и пошли. Вся сотня
снялась  и  пошла!  Офицеры напугались, ходу. Пришли мы в австрийские окопы.
Чех  у них по-нашему гутарит. Я с своим австрийцем гутарю, а он переводит. Я
своему подовторил, что мы не враги, а родня. И опять же ему на ладони мозоль
ногтем поскреб и по плечу похлопал. Он через чеха отвечает: я, мол, рабочий,
слесарь,  я  очень  согласен  с  вами.  Говорю  ему: "Давайте войну, братцы,
кончать.  Никчемушнее это дело. А штыки надо по сурепку тем вогнать, кто нас
стравил". Его ажник в слезу вогнали эти слова мои. Отвечает, что дома бросил
жену  с  дитем  и  согласен  войну кончать. Шум мы подняли великий. А офицер
ихний ходит индюком и зубы, падло, скалит. Братались мы и кохвей у них пили.
И  такой  мы  язык  нашли  один  для  всех,  что  слово  им скажу, а они без
переводчика на лету его понимают, шумят со слезьми и целоваться лезут.
     Как пришел я в свои окопы, то вынул из винтовки затвор, затолочил его в
грязь  и кровно побожился, что больше разу не стрельну в австрийского брата:
в слесаря, рабочего, в хлебороба... В эту же ночь ушла наша сотня из окопов,
разоружили  нас  возле  деревни Шавелки. А спустя время получился переворот,
царя в Петербурге наладили...
     -  Погоди,-  перебил  рассказчика  молодой казак в буденовке,- а как же
зверь?
     -  Зверь?  Ему что, зверя мы выручили. Пыхнул, по тех пор его и видали.
Беремя  колючей  проволки на рогах унес. Тут не в звере дело. Тут люди одним
языком  загутарили,  а  ты вот брешешь: война, война. Война будет известная:
как доберемся до солдатов ихних, мозоль об мозоль черканется, и загутарим...
     - Товарищи делегаты, заходите!  -  позванивая  в  колокольчик,  крикнул
кто-то со сцены.
     Распирая створки двери, погромыхивая разговорами, в зал потекли  сбитые
в массив плотные толпы делегатов.

1927



   Михаил Шолохов.
   Двухмужняя


OCR Гуцев В.Н.

     На бугре,  за  реденьким  частоколом  телеграфных  столбов  щетинистыми
хребтинами  сутулятся  леса:  Качаловские,  Атаманские,  Рогожинские.   Одна
суходолая отножина, заросшая мохнатым терном, упирается в поселок Качаловку,
а низкорослые домишки поселка  подползают  чуть  не  вплотную  к  постройкам
качаловского коллектива.
     Ноги раскорячив и угнувшись слегка вперед, возле  сурчиной  горы  стоит
Арсений  Клюквин,  председатель  качаловского  коллектива.   Ветер   полощет
неподпоясапную рубаху на нем и бисерный пот гонит со лба к переносью.  Рядом
дед Артем из-под шершавой ладони смотрит, как за пахучими  буграми  сурчиных
нор трактор черноземную целину кромсает глянцевитыми ломтями. С утра вымахал
четыре десятины. Нынче первая проба. От радости у Арсения в горле  смолистая
сушь; проводил до конца загона взглядом горбатую  спину  трактора,  от  жары
бурые губы облизывая, сказал:
     - Во, дед Артем, машина!..
     А дед, кряхтя и стоная, по лохматой борозде  заспотыкался,  на  ходу  в
коричневый узловатый кулак зажал ком  жирной  земли,  растер  на  ладони  и,
обернувшись к Арсению,  шапчонку  кинул  на  землю,  пережеванную  лемехами,
выкрикнул плачущим голосом:
     - Обидно мне до крови! Пятьдесят  годов  я  на  быка,  а  бык  на  меня
работал... День пашешь, ночь - кормишь его, сну не видишь... Опять же в зиму
худобу годуешь... А теперь как мне возможно это переносить?
     Указал дед кнутовищем на трактор, рукой  махнул  горько  и,  нахлобучив
шапку, пошел, не оглядываясь.
     Ушло за курган на ночь  солнце.  Сумерки  весенние  торопливо  закутали
степь. Слез с трактора машинист, рукавом размазал по щекам белесую пыль.
     - Ужинать  пора.  Иди  домой,  Арсений  Андреевич.  Теперь  бабы  коров
подоили, парного молока принесешь.
     По низкорослой поросли  озимей  идет  к  жилью  Арсений.  Из  балки  на
пригорок стал подниматься - услышал скрип арбы, бабий слезливый голос:
     - Цоб, проклятые! И что я с вами буду делать, с нечистыми?.. Цо-об!..
     Сбочь дороги на суглинке, взмокшем от вечерней росы, быки,  запряженные
в  арбу,  стоят.  Пар  над  потными  бычачьими   спинами.   Бабенка   вокруг
попрыгивает, кнутом беспомощно машет.
     Поравнялся Арсений.
     - Здорово живешь, молодка.
     - Слава богу, Арсений Андреевич.
     Жаркой радостью хлестнуло Арсения, колени дрогнули.
     - Никак, это ты, Анна?
     - Я и есть. Замучилась вот с быками, никак не везут... Чистое горе...
     - Откель едешь?
     - С мельницы. Нагрузили рожь, быки не стронут с места.
     Плевое дело Арсению поддевку с  плеч  смахнуть,  на  руки  бабе  кинул,
смеется:
     - Подсоблю выехать, магарыч будет? - норовит в глаза заглянуть.
     Баба в сторону их отводит, платок надвигает.
     - Помоги, за-ради бога!.. Сочтемся...
     Двадцать седьмой год Арсению, и силенка имеется. Шесть мешков вынес  на
пригорок. Потный спустился в балку. Присел на арбу, переводя дух.
     - Ну как, про мужа не слыхать?
     - Какие из-за моря, от Врангеля, вериудись казаки, гутарили, что  помер
в Туретчине.
     - Как же жить думаешь?
     - А все так же... Ну, надо  ехать,  и  так  припозднилась.  Спасибо  за
помочь, Арсений Андреевич!
     - Из спасиба шубы не выкроишь...
     Улыбка  примерзла  на  губах   у   Арсения;   минуту   молчал,   потом,
перегнувшись, левой рукой крепко захватил голову в  белом  платке,  прижался
губами к губам, дрогнувшим и прохладным, но щеку до  стыда,  до  боли  ожгла
рука в колючих мозолях, вырвалась  Анна,  оправляя  скособочившийся  платок,
захлебнулась плачущим визгом:
     - Стыда на тебя нету, паскудник!
     - Ну, чего орешь-то? - спросил Арсений, понижая голос.
     - Того, что мужняя я! Зазорно! Другую сыщи на это!..
     Дернула Анна быков за налыгач, крикнула от дороги - а в голосе слезы:
     - Все вы, кобели, одним и дышите!.. Да ну, цоб же, проклятые!..

                                   * * *

     Сады обневестилиеь, зацвели  цветом  молочно-розовым,  пьяным  В  пруду
качаловском, в куге прошлогодней, возле коряг, ржавых  и  скользких,  ночами
хмельными - лягушачьи хороводы, гусиный шепот любовный да туман от воды... И
дни погожие,  и  радость  солнечная  у  Арсения,  председателя  качаловского
коллектива, оттого, что земля не зэхолостеет попусту (трактор есть),- а  вот
ущемила сердце одна сухота, и житья нету... На  третьи  сутки  встал  раньше
кочетов Арсений, вышел к ветряку на прогон и сел возле  скрипучего  причала.
Пусть назавтра судачат бабы, пусть ребята из коллектива будут подмигивать на
него ехидно и смеяться за глаза и в глаза,- лишь  бы  увидать  ее,  лишь  бы
сказать про то, что с тех пор, как осенью, во время молотьбы, вместе  с  нею
на скирду вилами бугрили чернобылый ячмень, и работа, и свет белый  не  милы
ему...
     Издалека заприметил белую косынку.
     - Здравствуй, Анна Сергеевна!
     - Здравствуйте, Арсений Андреевич.
     - Сказать тебе хочу словцов несколько.
     Отвернувшись, завеску сердито скомкала.
     - Хучь бы людей-то посовестился!.. Каки-таки  разговоры  на  прогоне?..
Перед бабами страмотно!..
     - Дай сказать-то!
     - Некогда: корова в кукурузу зайдет!
     - Погоди!.. Просить буду, как смеркнется, приди к ольхам, дело есть...
     Голову в плечи вобрала, пошла, не оглядываясь.
     ...Возле ольх, неотрывно обнявшихся,  буйная  ежевика  кусты  треножит,
возле ольх по ночам перепелиные точки, и туман по  траве  кудреватые  стежки
вывязывает. Ждал Арсений  до  темноты,  и  когда  с  горы  зашуршала  глина,
осыпаясь под чьими-то воровскими шагами, почувствовал, как холодеют пальцы и
липкой испариной мокнет лоб.
     - Обидел я тебя тогда? Брось, не серчай, Анна!
     - Привыкла к этому без мужа-то...
     - Ну, а теперь дело  хочу  сказать...  Живешь  ты  вдовой,  свекору  не
нужна... Может, замуж за меня пойдешь? Жалеть буду... Ну, вот, чудная,  чего
же ты хнычешь? Беда с  вами,  бабами!  Ежели  всчет  мужа  сумлеваешься,  на
случай,  коли  придет,  приневоливать  не  стану...  К  нему  уйдешь,   коли
захочешь...
     Села рядом на влажную,  облитую  росою  землю.  Сидела,  низко  опустив
голову. Засохшим стеблем бурьяна чертила на земле невидимые узоры.
     Обнял Арсений  ее  несмело,  боялся,  что  вырвется,  крикнет,  обзовет
обидным словом, как тогда, в поле; но когда заглянул в глаза  -  увидал  под
черной тенью платка следы непросохших слез и улыбку.
     - Эх, Анна, плюнь на все!.. Пойдем  распишемся  и  в  коллектив  к  нам
работенку ломать!.. До коих пор будешь горе-то мыкать?

                                   * * *

     Засуха. По левадам, кукушек вспугивая,  косы  перезванивают.  Не  косят
траву добрые люди - под корень грызут.  За  Авдюшкиным  логом  коллективский
трактор две косилки тягает. Пыльно. Горячо. Валы  сена  степь  исконопатили.
Солнце в обед - вилы бросил Арсений, вытряхнул  из  рубахи  колкую  пыль,  к
стану пошел умыться, навстречу -  жена  Аннушка.  За  версту  угадал  ее  по
походке быстрой, враскачку. Несет харчи косарям. Подошла. Румянец на  щеках,
нацелованных солнцем.
     - Уморилась, Нюра?.. До жилья ведь верст тринадцать.
     - Нет, не дюже. Если б не жара, легко можно б идтить.
     Сидели под копной рядом,  руку  гладил  Арсений  зачерствевшей  от  вил
рукою, бодрил улыбкой глаз.
     А вечером встретила его у крыльца, за перила  цепко  держалась,  словно
боялась упасть. С трудом выдавпла из побелевших губ:
     - Арсюша!.. Муж...  Александр  письмо  из  Туретчины  прислал...  Домой
обещает приехать...
     Кому счастье, а кому и счастьице...
     У качаловцев хлебец начисто погорел, по полю,  коричневому  от  загара,
колос от колоса - не сдыхать девичьего голоса, да и  то  не  колос,  а  так,
сухобыл один, коренастый  и  порожний,  пустотой  звенит  под  ветром.  А  у
коллектива в клину промеж Качаловского леса и Атаманского, вдоль шляха, там,
где  до  осени  ветер  измывался   над   сосновой   дощечкой   с   надписью:
"Показательная обработка", пшеница-кубанка вымахала рослой лошадюке по пузо.
Кому какая линия выйдет... Качаловский богатей Ящуров (имеет двенадцать  пар
быков,  лошадей  косяк,  паровую  молотилку  и   цепкие   мышастые   глазки)
попервоначалу, с  весны,  когда  дождь  спустился  на  качаловские  поля,  а
коллективский хлеб самую малость  крылом  зацепил,-  говорил  с  ухмылочкой,
покусывая кончик житнистой бороды ядреным желтым зубом:
     - Бог, он ить правду видит... Какие в послушании  к  нему  пребывают  и
чтут веру Христову  -  тем  и  дождичек,  так-то-с!..  А  вот  коллективских
коммунистов умыло!.. Больно прыткие!.. Без бога, сказано, не до порога!..
     И прочее разное говорил, а проезжая шляхом  повыше  Качаловских  лесов,
приостанавливал своего гладкого пятнистого  мерина  и,  указывая  кнутом  на
дощечку, плясавшую на столбе под  ветром,  смеялся,  ощеряя  желтые  кабаньи
клыки, и животом тряс:
     - Пока-за-а-а-тель-ная!.. Вот оно осенью покажет!..
     Трактор ломил пахоту в колено, качаловцы ковыряли кое-как, по-дедовски.
У качаловцев с десятины по восьми мер наскребли, коллективны по сорок сеяли.
Смеялись качаловцы, зависть скрывая:
     - Сиротское, мол, не пропадает...
     А только вышло так, что в сентябре,  в  праздник,  пришли  качаловцы