ая, обыневшие быки,  взвороченными  копнами
чернели возы, зябко горбилась бездомная собака.
     Степан разбудил Афоньку. Запрягли и в густеющей предрассветной  темноте
выехали за город.
     Поднялись на гору. Над городом взвыл паровоз. Афонька, шагавший рядом с
Степаном, махнул назад кнутовищем.
     -  Ну  и  ржет,  проклятый  жеребец!  Он на себе по скольки тыщев пудов
тягает  и хучь бы крякнул. А тут навалил двадцать пудов и страдай пешком всю
дорогу.  У  тебя  хучь  быки,  а  у  меня ить справа какая: бычок- третяк да
корова.  Ты  ее  кнутом,  а она, подлюка, хвост на сторону и тебя же норовит
обпакостить...  Ходи, барышня городская!..- Вывернув опухшие, в желчной мути
глаза,  он  с  силой  хлестнул  кнутом  корову и упал в сани, высоко задирая
ноги.
     В полдень доехали до  Ольхового  Рога.  По  улицам  пестрел  празднично
одетый народ. Тут только вспомнил Степан, что нынче воскресенье. Доехали  до
церкви и стали.
     - Ну, на бугор не выберемся... Ишь дорога голая.
     - Почти что...- согласился Афонька.- Пески, снегу нет.
     - Придется поднанять, чтоб вывезли до гребня на бричке.
     - Хлебом заплотим, говори.
     На сложенных возле двора слегах  в  праздничной  дреме  человек  восемь
тавричан лузгали семечки. Степан подошел и снял косматую папаху.
     - Здорово живете, добрые люди.
     - Здравствуй соби,- ответил самый старший, с проседью в бороде.
     - А что, не найметесь вывезть нам клажу на бугор?  Пески  тута  у  вас,
снегу на мале, а мы вот на санях забились...
     - Ни,- коротко кинул тавричанин, усыпая бороду шелухой.
     - Мы заплотим. Ради Христа, вызвольте!
     - Коней нема.
     - Что ж, люди добрые, аль нам пропадать? -  взмолился  Степан,  разводя
руками.
     - Та мы не могим  знать,-  равнодушно  откликнулся  другой,  в  заячьем
треухе.
     Помолчали. Подошел Афовька, выгибаясь в поклоне.
     - Сделайте уваженье!
     - Та ни. Це треба худобу морыть.
     Молодой, рослый тавричанин в добротном  морщеном  полушубке  подошел  к
Степану и хлопнул его по плечу:
     - Вот шо, дядько: давайте з вами борка встроим. Колы вы мине придолиете
-  пидвезу  на  бугор,  а  ни  -  так ни. Ну, як? - Серые, круглые глаза его
смеялись, плавали в масленом румянце щек.
     Степан оглядел улыбавшихся тавричан и надел папаху.
     - Что ж, братцы, значит, надсмешка... Чужая беда, видно, за  сердце  не
кусает.
     - Давай опробуем! - смеялся молодой тавричанин, играя из-под  смушковой
шапки бровями.
     Степан скинул рукавицы и оглядел широкие плечи противника,  распиравшие
полушубок.
     - Берись!
     - Оце - дило!..
     Взялись на поясах. Просовывая пальцы под красный Степанов кушак, весело
и легко дыша, тавричанин попросил:
     - Пузо пидбери.
     Медленно закружились, пытая  силы.  Степан,  сузив  глаза,  выворачивал
плечо,  упираясь  противнику  в  грудь.  Тот  далеко  назад  заносил   ногу,
подтягивал на себя Степана, ломал. Обошли круга три. Степан чувствовал,  что
молодой, сытый тавричанин его сильнее, и вел борьбу  тоскливо,  уверенный  в
исходе.
     Решившись,  пригнул  колено  левой  ноги  и  рухнул  навзничь,   больно
ударившись затылком о  мерзлую  кочку.  Тавричанин,  подкинутый  Степановыми
ногами, перелетел  через  него,  грузно  жмякнулся.  Степан  хотел  вскочить
по-молодому, как когда-то, но  ноги  отказались,  а  на  него  уж  навалился
вскочивший тавричанин, вдавил ему лопатки в выщербленный лошадиными копытами
снег на дороге.
     Их обступили. Загоготали.  Захлопали  рукавицами.  Степан,  выколачивая
измазанную папаху, вздохнул:
     - Десяток годков скинуть бы, я б тебя повозил...
     -  Но,  дядько,  так  и  быть,  пидвезу вас на бугор. Ты заробил соби,-
задыхаясь, довольно смеялся тавричанин.- Поняйте ось к тому двору.
     Хлеб  свалили  на широкую бричку, и тавричанин, боровшийся со Степаном,
щелкнул на тройку сытых лошадей щегольским кнутом.
     - Пеняйте спидом.
     На бугре, верстах в четырех от слободы, хлеб перегрузили  на  сани.  По
дороге завиднелся снег, кое-где перерезанный перетяжками.

     Тяжелая дорога вымотала быков. За санями по мерзлой земле  захлюстанным
бабьим подолом волочился сверкающий, притертый полозьями след.
     До хутора оставалось верст тридцать. Степан вредложил Афоньке:
     - Давай ехать. Хучь ночью, а дотянем.
     - Не из чего ночевать, корму клока нет, быков лишь томить.
     К ночи доехали до Казенного леса. На небе, ясном и черном, сухо  тлела,
дымилась ядреная россыпь звезд. Морозило. Степан ехал впереди. Спустились  в
ложок. Впереди быков легла косая тень, следом вышел человек.
     - Кто едет?
     -  С  станции,  дубровинские,-  насторожился  Степан  и  оглянулся   на
подходившего Афоньку.
     - Стой!
     - По какому праву?..
     - Стой, тебе говорят!..
     Небольшой, укутанный башлыком, подошел человек.  Синел,  поблескивал  в
перчатке вороненый наган.
     - Шо везете?
     - Хлеб семенной...- У Степана дрогнуло сердце, дрогнул голос.  Кинув  в
сторону взгляд, увидел подъезжавшую сбоку бричку, запряженную четверкой. Че-
ловек в башлыке подошел к Степану вплотную, ткнул ему  под  папаху  мерзлую,
запотевшую сталь.
     - Сгружай!..
     - Что ж это?..- охнул Степан, обессиленно прислонясь к саням.
     - Сгружай!..
     От брички, скрипя сапогами, бежали двое.
     - Стреляй его!..- крикнул один издали.  Рукоять  нагана  рассекла  край
папахи и въелась Степану в висок. Он сполз на колени.
     - Сгру-жа-а-ай! - осатанело орал, наклоняясь к нему, человек в  башлыке
и тыкал стволом нагана в зубы.
     - Семенной хлеб... Братцы!.. Родненькие, братцы!.. А-а-а,- рыдал Степан
и ползал на коленях, кровяня ладони о мерзлую колость дороги.
     Афоньку первый, бежавший от брички, свалил с  ног  прикладом  винтовки,
кинул на него полость от саней.
     - Лежи, не зыркай!..
     Бричка прогремела и стала около  саней.  Двое,  кряхтя,  кидали  в  нее
мешки, третий в башлыке стоял над Степаном. Из-под нависших  реденьких  усов
скалил щербатый, обыневший рот.
     - Полость возьми,- приказал четвертый, сидевший на козлах.
     Быки легко стронули опорожненные сани, пошли по дороге. Афонька подошел
к лежавшему ничком Степану.
    - Вставай, уехали...
     По целине, обочь дороги, немо цокотали колеса уезжавшей брички.  Степан
встал, глотнул набежавшую в рот кровь. Вдали чернела бричка. Немного  погодя
с перекатом сполз в ложок треск одинокого, на острастку, выстрела.
     -  Вот  она  какая судьбина... пала...- глухо уронил Афонька и, ломая в
руках кнутовище, стенящим голосом крикнул: - Обидели!..
     Степан  поднялся с земли, взлохмаченный и страшный, медленно закружился
в  голубом  леденистом свете месяца. Афонька, сгорбившись, глядел на него, и
всплыло  перед  глазами:  прошлой  зимой застрелил на засаде волка, и тот, с
картечью,  застрявшей  в  размозженной  глазнице,  так же страшно кружился у
гуменного  плетня,  стряд  в рыхлом снегу, приседая на задние ноги, умирая в
немой, безголосой смерти...

x x x

     На четвертой неделе поста хутор выехал сеять.
     Степан сидел у крыльца, чертил  хворостинкой  отмякшую,  вязкую  землю,
исступленно ласкал ее провалившимися в черное глазами...
     Неделю  ходил  он,  посеревший  и  немой.  Семья, голосившая первые дни
приезда,  притухла, с тоской и страхом глядела на трясущуюся голову Степана,
на  обессилевшие  его  руки, бесцельно перебиравшие складки рыжей бороды. На
страстной  неделе  в  первый  раз  ушел он ночью к Атаманову кургану. Степь,
выложенная   серебряным   лунным   набором,   курилась   туманной   марью. В
прошлогоднем  бурьяне  истомно  верещала  необгулянная  зайчиха,  с шелестом
прямилась  трава-старюка,  распираемая  ростками  молодняка.  Низко тянулись
редкие  тучи,  застили  молодой  месяц, и процеженные сквозь облачное решето
лучи  неслышно  щупали  квелые, сонные травы. Степан не дошел до своей земли
сажен двадцать и стал под Атамановым курганом.
     По ту сторону лежала вспаханная,  обманутая  им  земля.  Меж  бороздами
ютился прораставший краснобыл, заплетала поднятый чернозем буйная  повитель.
Страшно было Степану выйти из-за кургана, взглянуть на черную, распластанную
трупом пахоту. Постоял, опустив руки, шевеля  пальцами,  вздохнул  и  хрипом
оборвал вздох...
     С той поры почти каждую ночь уходил,  никем  не  замеченный,  из  дома.
Подходил к кургану и жесткой ладонью комкал на груди  рубаху.  А  вспаханная
деляна лежала за курганом мертвенно-черная, залохматевшая травами,  и  ветер
сушил на ней комья пахоты и качал ветвистый донник...

x x x

     Перед троицей начался степной покос. Степан сложился косить с Афонькой.
Выехали в степь, и в первую же ночь ушли с попаса Степановы быки.
     Искали  сутки. Вдоль и поперек прошли станичный отвод, оглядели все яры
и  балки.  Не  осталось на погляд и следа бычиного. Степан к вечеру вернулся
домой, накинул зипун и стал у двери, не поворачивая головы.
     - Пойду в хохлачьи слободы. Ежели увели,- туда.
     - Сухариков... Сухариков бы на дорожку...- засуетилась старуха.
     - Пойду,- поморщился Степан и вышел, широко размахивая костылем, ссекая
метелки полыни.
     За хутором повстречался с Афонькой.
     - К хохлам, Прокофич?
     - Туда.
     - Ну, давай бог.
     - Спаси Христос.
     - Косилку в степе бросил, вернешься - тады пригоним! - крикнул  Афонька
вслед.
     Степан,  не  оборачиваясь,  махнул  рукой.  К  полдню  дошел  до хутора
Нижне-Яблоновского,  завернул  к  полчанину[4].  Погоревали вместе, похлебал
молока и тронулся дальше. По дороге люди встречались часто.
     Степан останавливался, спрашивал:
     - А что, не встревались вам быки? У одного  рог  сбитый,  обое  красной
масти.
     - Не было.
     - Не бачили.
     - Таких не примечали.
     И Степан дальше разматывал серое ряднище дороги,  постукивал  костылем,
потел, облизывая обветренные губы шершавым языком.
     Уже перед вечером на развилке двух дорог догнал арбу с  сеном.  Наверху
сидел без шапки желтоголовый, лет  трех  мальчуган.  Лошадь  вел  мужчина  в
холстинных, измазанных косилочной мазью штанах и в рабочей соломенной шляпе.
Степан поравнялся с ним.
     - Здорово живете.
     Рука с кнутом нехотя поднялась до широких полей соломенной шляпы.
     - Не припало вам видеть быков...- начал Степан и осекся. Кровь загудела
в  висках,  выбелив  щеки,  схлынула  к  сердцу:  из-под  соломенной шляпы -
знакомое  до  жути  лицо.  То  лицо,  что  белым полымем светилось в темноте
бессонных  ночей,  неотступно маячило перед глазами... Из-под тенистых полей
шляпы,  не  угадывая,  равнодушно  глядели  на  него  усталые глаза, редкие,
запаленные  усы  висели  над  полуоткрытыми губами, в желтом ряду обкуренных
зубов чернела щербатина.
     - Аааа... довелось свидеться!..
     Под шляпой резко побелел  сначала  загорелый  лоб,  бледность  медленно
сползла на щеки, дошла до подбородка и рябью покрыла губы.
     - Угадал?
     - Шо вам... Шо вам надо?.. Зроду и не бачил!
     - Нет?.. А зимой хлеб?.. Кто?..
     - Нет... Не было... Обознались, мабуть...
     Степан  легко  выдернул  торчавшие  в  возу  вилы-тройчатки  и  коротко
перехватил  держак.  Тавричанин  неожиданно  сел у ног остановившейся потной
лошади, в пыль положил ладони и глянул на Степана снизу вверх.
     - Жинка померла у мене... Хлопчик вон  остался...-  ужасающе  беспечным
голосом сказал он, указывая на воз прыгающим пальцем.
     - За что обидел? - весь дрожа, хрипел Степан.
     Тавричанин тупо оглядел холстинные свои штаны и качнулся.
     - Дидо, возьмить коняку...  Нужда  была...  А?  Возьмить  коняку  мово.
Христа  ради!  Промеж  нас  будеть...  Помиримось...-  часто  заговорил  он,
косноязыча и разгребая руками дорожную пыль.
     - Обидел!.. Мертвая земля  лежит!..  А?..  Голод  приняли!..  Пухли  от
травы!.. А?-выкрикивал Степан, подступая все ближе.
     - Похоронил жинку... в бабьей хворости была...  Вот  хлопчик...  Третий
год с пасхи... Прости, дидо!.. Сойдемся миром... Отдам хлеб...-  в  смертной
тоске мотал тавричанин головою и уже несвязное болтал мертвенно деревеневший
язык, застывая в судороге животного ужаса...
     - Молись богу!..-выдохнул Степан и перекрестился.
     - Постой! Погоди... Богом прошу!.. А хлопец?
     - Возьму к себе... Не об нем душой болей!..
     - Сено не свозил... Ох! Хозяйство сгибнеть... Та как же...
     Степан  занес  вилы,  на  коротенький  миг  задержал  их над головой и,
чувствуя  нарастающий  гул в ушах, со стоном воткнул их в мягкое, забившееся
на зубьях дрожью...
     На пожелтевшее, строгое, прижатое к земле лицо кинул клок  сена,  потом
взлез на воз и взял на руки зарывшегося в сено мальчонка.
     Пошел от воза петлястыми, пьяными  шагами,  направляясь  к  тлевшим  на
сугорье огням слободы. Прижимая к груди выгибавшегося в судороге  мальчонка,
шептал, сжимая клацающие зубы:
     - Молчи, сынок! Цыц!.. Ну... молчи, а то бирюк возьмет. Молчи!..
     А тот, закатывая глаза,  рвался  из  рук,  визжал  в  залитую  голубыми
сумерками, нерушимо спокойную степь:
     - Тато... Та-то!.. Т-а-ато!..

[1] Чапиги-   поручни у плуга.
[2] Вие - дышло в бычачьей запряжке.
[3] Атаманец- казак, служивший в Лейб-гвардии Атаманском полку.
[4] Полчанин-   сослуживец по полку.

                                                               1925 или 1926



   Михаил Шолохов.
   Пастух


OCR Гуцев В.Н.

I

     Из  степи,  бурой,  выжженной  солнцем,  с солончаков, потрескавшихся и
белых, с восхода - шестнадцать суток дул горячий ветер.
     Обуглилась  земля,  травы  желтизной  покоробились,  у  колодцев, густо
просыпанных   вдоль   шляха,   жилы  пересохли;  а  хлебный  колос,  еще  не
выметавшийся из трубки, квело поблек, завял, к земле нагнулся, сгорбатившись
по-стариковски.
     В полдень по хутору задремавшему - медные всплески колокольного звона.
     Жарко.  Тишина.  Лишь  вдоль  плетней  шаркают ноги - пылищу гребут, да
костыли дедов по кочкам выстукивают - дорогу щупают.
     На хуторское собрание звонят. В повестке дня - наем пастуха.
     В исполкоме - жужжанье голосов. Дым табачный.
     Председатель постучал огрызком карандаша по столу.
     -  Гражданы, старый пастух отказался стеречь табун, говорит, мол, плата
несходная.  Мы,  исполком,  предлагаем нанять Фролова Григория. Нашевский он
рожак,  сирота,  комсомолист...  Отец  его,  как известно вам, чеботарь был.
Живет  он с сестрой, и пропитаниев у них нету. Думаю, гражданы, вы войдете в
такое положение и наймете его стеречь табун.
     Старик Нестеров не стерпел, задом кособоким завихлял, заерзал.
     -  Нам  этого  невозможно...  Табун здоровый, а он какой есть пастух!..
Стеречь надо в отводе, потому вбяязости кормов нету, а его дело непривычное.
К осени и половины телят недосчитаемся...
     Игнат-мельник,    старичишка   мудреный,   ехидным   голоском   медовым
загнусавил:
     -  Пастуха  мы  и  без  сполкома  найдем,  дело  нас одних касаемо... А
человека надо выбрать старого, надежного и до скотины обходительного...
     - Правильно, дедушка...
     -  Старика  наймете,  гражданы,  так  у  него скорей пропадут теляты...
Времена  ноне  не те, воровство везде огромадное...- Это председатель сказал
настоисто так и выжидательно; а тут сзади поддерживали:
     -  Старый  негож...  Вы  возьмите  во  внимание,  что  это не коровы, а
теляты-летошникн.  Тут собачьи ноги нужны. Зыкнет табун - поди собери, дедок
побежит и потроха растеряет...
     Смех перекатами, а дед Игнат свое сзади вполголоса:
     -  Коммунисты  тут  ни  при  чем... С молитвой надо, а не абы как...- И
лысину погладил вредный старичишка.
     Но тут уж председатель со всей строгостью:
     -  Прошу,  гражданин,  без  разных выходок... За такие... подобные... с
собрания буду удалять...

     Зарею,  когда из труб клочьями мазаной ваты дым ползет и стелется низко
на площади, собрал Григорий табун в полтораста голов и погнал через хутор на
бугор седой и неприветливый.
     Степь  испятнали  бурые  прыщи  сурчиных  нор; свистят сурки протяжно и
настороженно; из логов с травою приземистой стрепета взлетают, посеребренным
опереньем сверкая.
     Табун  спокоен.  По земляной морщинистой коре дробным дождем выцокивают
раздвоенные копыта телят.
     Рядом  с Григорием шагает Дунятка - сестра-подпасок. Смеются у нее щеки
загоревшие,  веснушчатые,  глаза,  губы,  вся смеется, потому что на красную
горку  пошла  ей  всего-навсего  семнадцатая  весна,  а в семнадцать лет все
распотешным  таким  кажется: и насупленное лицо брата, и телята лопоухие, на
ходу  пережевывающие  бурьянок,  и даже смешно, что второй день нет у них ни
куска хлеба.
     А  Григорий не смеется. Под картузом обветшавшим у Григория лоб крутой,
с  морщинами  поперечными,  и  глаза  усталые,  будто  прожил он куда больше
девятнадцати лет.
     Спокойно идет табуи обочь дороги, рассыпавшись пятнистой валкой.
     Григорий свистнул на отставших телят и к Дунятке повернулся:
     -  Заработаем,  Дунь,  хлеба к осени, а там в город поедем. Я на рабфак
поступлю  и  тебя  куда-нибудь  пристрою... Может, тоже на какое ученье... В
городе,  Дунятка,  книжек много и хлеб едят чистый, без травы, не так, как у
нас.
    - А денег откель возьмем... ехать-то?
     -  Чудачка ты... Хлебом заплатят нам двадцать пудов, ну вот и деньги...
Продадим по целковому за пуд, потом пшено продадим, кизяки.
     Посреди   дороги   остановился  Григорий,  кнутовищем  в  пыли  чертит,
высчитывает.
    - Гриша, чего мы есть будем? Хлеба ничуть нету...
    - У  меня в сумке кусок пышки  черствой остался.
    - Ныне  съедим, а завтра как же?
     - Завтра приедут с хутора и привезут муки... Председатель обещался...
     Жарит  полдневное солнце. У Григория рубаха мешочная взмокла от пота, к
лопаткам прилипла.
     Идет  табун  беспокойно,  жалят  телят овода и мухи, в воздухе нагретом
виснет рев скота и зуденье оводов.
     К вечеру, перед закатом солнца, подогнали табун к базу. Неподалеку пруд
и шалаш с соломой, от дождей перепревшей.
     Григорий   обогнал   табун  рысью.  Тяжело  подбежал  к  базу,  воротца
хворостяные отворил.
     Телят пересчитывал, пропуская по одному в черный квадрат ворот.

II

     На кургане, торчавшем за прудом ядреной горошиной, слепили новый шалаш.
Стенки пометом обмазали, верх бурьяном Григорий покрыл.
     На  другой  день  председатель  приехал  верхом.  Привез  полпуда  муки
кукурузной и сумку пшена.
     Присел, закуривая, в холодке.
     - Парень ты хороший, Григорий. Вот достережешь табун, а осенью поедем с
тобой  в  округ.  Может, оттель какими способами поедешь учиться... Знакомый
есть там у меня из наробраза, пособит...
     Пунцовел  Григорий  от  радости  и,  провожая  председателя, стремя ему
держал  и  руку  сжимал  крепко.  Долго глядел вслед курчавым завиткам пыли,
стелившимся из-под лошадиных копыт.
     Степь,  иссохшая,  с  чахоточным румянцем зорь, в полдень задыхалась от
зноя.  Лежа на спине, смотрел Григорий на бугор, задернутый тающей просинью,
и  казалось  ему,  что  степь  живая  и  трудно  ей под тяжестью неизмеримой
поселков,  станиц,  городов.  Казалось,  что в прерывистом дыханье колышется
почва,  а  где-то внизу, под толстыми пластами пород, бьется и мечется иная,
неведомая жизнь.
     И среди белого дня становилось жутко.
     Взглядом  мерил  неизмеренные ряды бугров, смотрел на струистое марево,
на  табун,  испятнавший коричневую траву, думал, что от мира далеко отрезан,
будто ломоть хлеба.
     Вечером  под воскресенье загнал Григорий табун на баз. Дунятка у шалаша
огонь развела, кашу варила из пшена и пахучего воробьиного щавеля.
     Григорий к огню подсел, сказал, мешая кнутовищем кизяки духовитые:
     - Гришакина телка захворала. Надо бы хозяину переказать...
     -  Может,  мне на хутор пойтить?..- спросила Дунятка, стараясь казаться
равнодушной.
     -  Н