е надо. Табун не устерегу один...- Улыбнулся: - По людям заскучала,
а?
     -  Соскучилась,  Гриша,  родненький... Месяц живем в степи и только раз
человека видели. Тут если пожить лето, так и гутарить разучишься...
     -  Терпи, Дунь... Осенью в город уедем. Будем учиться с тобой, а посля,
как  выучимся, вернемся сюда. По-ученому землю зачнем обрабатывать, а то ить
темень у нас тут и народ спит... Неграмотные все... книжек нету...
     - Нас с тобой не примут в ученье... Мы тоже темные...
     -  Нет,  примут. Я зимою, как ходил в станицу, у секретаря ячейки читал
книжку  Ленина.  Там  сказано,  что  власть  -  пролетариям,  и  про  ученье
прописано: что, мол, учиться должны, которые из бедных.
     Гришка  на  колени  привстал,  на  щеках  его заплясали медные отблески
света.
     -  Нам  учиться  надо,  чтобы  уметь управлять нашевской республикой. В
городах  - там власть рабочие держут, а у нас председатель станицы - кулак и
по хуторам председатели - богатей...
     - Я бы, Гриша, полы мыла, стирала, зарабатывала, а ты учился...
     Кизяки тлеют, дымясь и вспыхивая. Степь молчит, полусонная.

III

     С  милиционером,  ехавшим  вокруг, приказывал Григорию секретарь ячейки
Политов в станицу прийти.
     До  света вышел Григорий и к обеду с бугра увидел колокольню и домишки,
покрытые соломой и жестью.
     Волоча намозоленные ноги, добрел до площади.
     Клуб  в  поповском  доме.  По  новым дорожкам, пахнущим свежей соломой,
вошел в просторную комнату.
     От ставней закрытых - полутемно. У окна Политов рубанком орудует - раму
мастерит.
     -  Слыхал,  брат,  слыхал..-  Улыбнулся,  подавая вспотевшую руку.- Ну,
ничего  не  попишешь! Я справлялся в округе: там на маслобойный завод ребята
требовались,  оказывается,  уже  набрали  на  двенадцать человек больше, чем
надо... Постерегешь табун, а осенью отправим тебя в ученье.
     -  Тут хоть бы эта работа была... Кулаки хуторные страсть как не хотели
меня в пастухи... Мол, комсомолец - безбожник, без молитвы будет стеречь...-
смеется устало Григорий.
     Политов  рукавом  смел стружки и сел на подоконник, осматривая Григория
из-под бровей, нахмуренных и мокрых от пота.
     - Ты, Гриша, худющий стал... Как у тебя насчет жратвы?
     - Кормлюсь.
     Помолчали.
     -  Ну,  пойдем  ко  мне. Литературы свежей тебе дам: из округа получили
газеты и книжки.
     Шли  по  улице,  уткнувшейся  в кладбище. В серых ворохах золы купались
куры, где-то скрипел колодезный журавль да тягучая тишиВГа в ушах звенела.
     -  Ты  оставайся  нынче.  Собрание будет. Ребята уже заикались по тебе:
"Где  Гришка,  да  как,  да  чего?"  Повидаешь  ребят...  Я  нынче  доклад о
международном  положении  делаю...  Переночуешь  у  меня,  а завтра пойдешь.
Ладно?
     -  Мне  ночевать  нельзя.  Дунятка одна табун не устерегет. На собрании
побуду, а как кончится - ночью пойду.
     У Политова в сенцах прохладно.
     Сладко  пахнет  сушеными  яблоками, а от хомутов и шлей, развешанных по
стенам,- лошадиным потом.
     В углу - кадка с квасом, и рядом кривобокая кровать.
     - Вот мой угол: в хате жарко...
     Нагнулся  Политов,  из-под  холста  бережно  вытянул  давнишние  номера
"Правды" и две книжки.
     Сунул Григорию в руки и излатанный мешок растопырил:
    - Держи...
     За концы держит мешок Григорий, а сам строки гааетные глазами нижет.
     Политов пригоршнями сыпал муку, встряхнул до половины набитый мешок и в
горницу мотнулся.
     Принес  два  куска  сала  свиного,  завернул в ржавый капустный лист, в
мешок положил, буркнул:
     - Пойдешь домой - захвати вот это!
     - Не возьму я...- вспыхнул Григорий.
     - Как же не возьмешь?
     - Так и не возьму...
     -  Что же ты, гад! - белея, крикнул Политов и глаза в Гришку вонзил.- А
еще товарищ! С голоду будешь дохнуть и слова не скажешь. Бери, а то и дружба
врозь...
     - Не хочу я брать у тебя последнее...
     -  Последняя  у  попа  попадья,-  уже  мягче сказал Политов, глядя, как
Григорий сердито завязывает мешок.
     Собрание окончилось перед рассветом.
     Степью  шел  Гришка.  Плечи  оттягивал  мешок  с мукой, горели до крови
растертые ноги, но бодро и весело шагал он навстречу полыхавшей заре.

IV

     Зарею  вышла из шалаша Дунятка помету сухого собрать на топку. Григорий
рысью от база бежит. Догадалась, что случилось что-то недоброе.
     - Аль поделалось что?
     - Телушка Гришакина сдохла... Еще три скотинки вахворали.- Дух перевел,
сказал:  -  Иди,  Дунь,  в  хутор.  Накажи  Гришаке и остальным, чтоб пришли
нонче.,. скотина, мол, захворала.
     На-скорях  покрылась Дунятка. Зашагала Дунятка через бугор от солнышка,
ползущего из-за кургана.
     Проводил ее Григорий и медленно пошел к базу.
     Табун  ушел  в  падинку,  а  около  плетней лежали три телки. К полудню
подохли все.
     Мечется Григорий от табуна к базу: захворало еще две щтуки...
     Одна  возле  пруда на сыром иле упала; голову повернула к Гришке, мычит
протяжно;  глаза  выпуклые слезой стекленеют, а у Гришки по щекам, от загара
бронзовым, свои соленые слезы ползут.
     На закате солнца пришла с хозяевами Дунятка...
     Старый дед Артемыч сказал, трогая костылем иедвижную телку:
     - Шуршелка - болесть эта... Теперя начнет весь табун валять.
     Шкуры  ободрали,  а  туши  закопали  невдалеке  от пруда. Земли сухой и
черной насыпали свежий бугор.
     А  на  другой день снова по дороге в хутор вышагивала Дунятка. Заболело
сразу семь телят.
     Дни  уплывали  черной  чередою.  Баз  опустел.  Пусто стало и на душе у
Гришки. От полутораста голов осталось пятьдесят. Хозяева приезжали на арбах,
обдирали  издохших  телят, ямы неглубокие рыли в падинке, землей кровянистые
туши  прикидывали  и  уезжали. А табун нехотя заходил на баз; телята ревели,
чуя кровь и смерть, невидимо ползающую промеж них.
     Зорями, когда пожелтевший Гришка отворял скрипучие ворота база, выходил
табун на пастьбу и неизменно направлялся через присохшие холмы могил.
     Запах  разлагающегося  мяса,  пыль, вздернутая беснующимся скотом, рев,
протяжный  и  беспомощный, и солнце, такое же горячее, в медлительном походе
идущее через степь.
     Приезжали  охотники с хутора. Стреляли вокруг плетней база: хворь лютую
пугали от база. А телята все дохли, и с каждым днем редел и редел табун.
     Начал  замечать Гришка, что разрыты кое-какие могилы; кости обглоданные
находил неподалеку; а табун, беспокойный по ночам, стал пугливый.
     В  тишине,  ночами,  вдруг  разом  распухал  дикий  рев, и табун, ломая
плетни, метался по базу.
     Телята  повалили плетни, кучками переходили к шалашу. Спали возле огня,
тяжело вздыхая и пережевывая траву.
     Гришка  не догадывался до тех пор, пока ночью не проснулся от собачьего
бреха.  На  ходу  надевая  полушубок, выскочил из шалаша. Телята затерли его
влажными от росы спинами.
     Постоял  у  входа, собакам свистнул и в ответ услышал из Гадючьей балки
разноголосый  и надрывистый волчий вой. Из тернов, перепоясавших гору, басом
откликнулся еще один...
Вошел в шалаш, жирник засветил.
-  Дуня, слышишь?
     Переливчатые голоса потухли вместе со звездами на небе.

V

     Поутру  приехали  Игнат-мельник  и  Михей  Нестеров.  Григорий в шалаше
чирики латал. Вошли старики. Дед Игнат шапку снял, щурясь от косых солнечных
лучей,  ползавших  по  земляному  полу  шалаша, руку поднял - перекреститься
хотел на маленький портрет Ленина, висевший в углу. Разглядел и на полдороге
торопливо сунул руку за спину; сплюнул злобно.
     - Так-с... Иконы божьей, значит, не имеешь?..
     - Нет...
     - А это кто же на святом месте находится?
     - Ленин.
     -  То-то  и  беда наша... Бога нетути, и хворь тут как тут... Через эти
самые дела и телятки-то передохли.... Охо-хо, вседержитель наш милостивый...
     - Теляты, дедушка, оттого дохли, что ветеринара не позвали.
     -  Жили  раньше  и без ветинара вашего... Ученый ты больно уж... Лоб бы
свой нечистый крестил почаще, и ветинар не нужен был бы.
     Михей Нестеров, ворочая глазами, выкрикнул:
     -   Сыми   с   переднего   угла  нехристя-то!..  Через  тебя,  поганца,
богохулыщика, стадо передохло.
     Гришка побледнел слегка.
     -   Дома   бы   распоряжались...   Рот-то  нечего  драть...  Это  вождь
пролетариев...
     Накочетился Михей Нестеров, багровея, орал:
     -  Миру  служишь - по-нашему и делай... Знаем вас, таких-то... Гляди, а
то скоро управимся.
     Вышли, нахлобучив шапки и не прощаясь.
     Испуганная глядела на брата Дунятка.
     А через день пришел из хутора кузнец Тихон - телушку свою проведать.
     Сидел  возле  шалаша  на  корточках,  цигарку  курил, говорил, улыбаясь
горько и криво:
     -  Житье  наше  поганое...  Старого  председателя  сместили,  управляет
теперича  Михея  Нестерова  зять.  Ну, вот и крутят на свой норов... Вчерась
землю  делили:  как  только  кому  из  бедных  достается  добрая полоса, так
зачинают  передел делать. Опять на хребтину нам садятся богатей... Позабрали
они,  Гришуха,  всю  добрую  землицу.  А  нам  суглинок  остался... Вот она,
песня-то какая...
     До  полуночи  сидел  у огня Григорий и на шафранных разлапистых листьях
кукурузы  углем  выводил  заскорузлые  строки. Писал про неправильный раздел
земли,  писал, что вместо ветеринара боролись стрельбою с болезнью скота. И,
отдавая пачку сухих исписанных кукурузных листьев Тихону-кузнецу, говорил:
     -  Доведется  в округ сходить, то спросишь, где газету "Красную правду"
печатают. Отдашь им вот это... Я разбористо писал, только не мни, а то уголь
сотрешь...
     Пальцами  обожженными,  от  угля  черными, бережно взял шуршащие листки
кузнец и за пазуху возле сердца положил. Прощаясь, сказал с той же улыбкой:
     - Пешком пойду в округ, может, там найду Советскую власть... Полтораста
верст я за трое суток покрою. Через неделю, как вернуся, так гукну тебе...

VI

     Осень шла в дождях, в мокрости пасмурной.
     Дунятка с утра ушла в хутор за харчами.
     Телята  паслись  на  угорье.  Григорий,  накинув  зипун,  ходил за ними
следом,  головку  поблеклую  придорожного татарника мял в ладонях задумчиво.
Перед сумерками, короткими по-осеннему, с бугра съехали двое конных.
     Чавкая копытами лошадей, подскакали к Григорию.
     В  одном опознал Григорий председателя - зятя Михея Нестерова, другой -
сын Игната-мельника.
     Лошади в мыле потном.
     - Здорово, пастух!..
     - Здравствуйте!..
     - Мы к тебе приехали...
     Перевесившись  на седле, председатель долго paсстегивал шинель пальцами
иззябшими; достал желтый газетный лист. Развернул на ветру.
     - Ты писал это?
     Заплясали  у  Григория  его  слова,  с  листьев  кукурузных снятые, про
передел земли, про падеж скота.
     - Ну, пойдем с нами!
     - Куда?
     -  А  вот сюда, в балку... Поговорить надо...- Дергаются у председателя
посииелые губы, глаза гвныряют тяжело и нудно.
     Улыбнулся Григории:
     - Говори тут.
     - Можно и тут... коли хочешь...
     Из кармана наган выхватил... прохрипел, задергивая мордующуюся лошадь:
     - Будешь в газетах писать, гадюка?
     - За что ты?..
     -  За  то,  что  через  тебя  под суд иду Будешь кляузничать?.. Говори,
коммунячий ублюдок!
     Не дождавшись ответа, выстрелил Григорию в рот, замкнутый молчанием.
     Под  ноги  вздыбившейся  лошади  повалился  Григорий,  охнул,  пальцами
скрюченными выдернул клок порыжелой и влажной травы и затих.
     С  седла  соскочил  сын  Игната-мельника, в пригоршню загреб ком черной
земли и в рот, запенившийся пузырчатой кровью, напихал...

x x x

     Широка  степь  и  никем  не  измерена. Много по ней дорог и проследков.
Темней темного ночь осенняя, а дождь следы лошадиных копыт начисто смоет...

VII

     Изморось. Сумерки. Дорога в степь.
     Тому  не  тяжело  идти,  у  кого за спиной сумчонка с краюхой ячменного
хлеба да костыль в руках.
     Идет  Дунятка  обочь  дороги. Ветер полы рваной кофты рвет и в спину ее
толкает порывами.
     Степь кругом залегла неприветная, сумрачная. Смеркается.
     Курган  завиднелся  невдалеке  от  дороги,  а  на  нем  шалаш с космами
разметанного бурьяна.
     Подошла  походкой  кривою, как будто пьяною, в на могилку осевшую легла
вниз лицом.
     Ночь...
     Идет   Дунятка  по  шляху  наезженному,  что  лег  прямиком  к  станции
железнодорожной.
     Легко  ей  идти, потому что в сумке, за спиною, краюха хлеба ячменного,
затрепанная  книжка  со  страницами,  пропахшими  горькой  степной пылью, да
Григория-брата рубаха холщовая.
     Когда  горечью  набухнет  сердце,  когда  слезы  выжигают  глаза, тогда
где-нибудь,  далеко  от  чужих  глаз,  достает  она из сумки рубаху холщовую
нестираную...  Лицом  припадает  к  ней  и чувствует запах родного пота... И
долго лежит неподвижно...
     Версты   уходят  назад.  Из  степных  буераков  вой  волчий,  на  житье
негодующий,  а  Дунятка  обочь  дороги  шагает,  в город идет, где Советская
власть,  где  учатся  пролетарии  для  того, чтобы в будущем уметь управлять
республикой.
     Так сказано в книжке Ленина.

1925



   Михаил Шолохов.
   Председатель РевВоенСовета республики


OCR Гуцев В.Н.

     Республика  наша  не  особо громадная - всего-навсего дворов с сотню, и
помещается она от станицы верст за сорок по Топкой балке.
     В  республику  она  превзошла таким способом: на провесне ворочаюсь я к
родным куреням из армии товарища Буденного, и выбирают меня гражданы в пред-
седатели  хутора  за  то,  что  имею  два  ордена  Красных  Знамени  за свою
доблестную  храбрость  под  Врангелем,  которые  товарищ  Буденный лично мне
навешал и руку очень почтенно жал.
     Заступил  я на эту должность, и жили бы мы хутором на мирном положении,
подобно  всему  народу,  но  вскорости  в  наших  краях  объявилась  банда и
присучилась  наш  хутор  дотла  разорять.  Наедут,  то коней заберут, дохлых
шкапов в обмен покидают, то последний кормишко потравят.
     Народишко   вокруг   нашего   хутора   -   паскудный,  банде  оказывают
предпочтение  и встречают ее хлебом-солью. Увидавши такое обращение соседних
хуторов с бандой, созвал я на своем хуторе сход и говорю гражданам:
     - Вы меня поставили в председатели?..
     - Мы.
     -  Ну,  так  я от имени всех пролетарьятов в хуторе прошу вас соблюдать
свою  автономию  и  в  соседние  хутора прекратить движение, затем что они -
контры  и  нам с ними очень даже совестно одну стежку топтать... А хутор наш
теперича  будет  прозываться  не  хутором,  а  республикой, и я, будучи вами
выбранный,  назначаю  себе председателем Реввоенсовета республики и объявляю
осадное кругом положение.
     Какие  несознательные  -  помалкивают,  а  молодые казаки, побывавшие в
Красноармии, сказали:
     - В добрый час!.. Без голосования!..
     Тут начал я им речь говорить:
     - Давайте, товарищи, подсобим Советской нашей власти и вступим с бандой
в  сражение  до  последней капли крови, потому что она есть гидра и в корне,
подлюка, подгрызает всеобчую социализму!..
     Старики, находясь позаду людей, сначала супротивничали, но я матерно их
агитировал,  и  все со мной согласились, что Советская власть есть мать наша
кормилица и за ейный подол должны мы все категорически держаться.
     Написали сходом бумагу в станишный исполком, чтоб выдали нам винтовки и
патроны, и нарядили ехать в станицу меня и секлетаря Никона.
     Раненько  на  зорьке  запрягаю  свою  кобыленку,  и  едем. Верст десять
покрыли,  в  лог съезжаем, и вижу я: ветер пыльцу схватывает по дороге, а за
пыльцой пятеро верховых навстречу бегут.
     Затосковало тут у меня в середке. Догадываюсь, что скачут злые враги из
этой самой банды.
     Никакой  нициативы  с  секлетарем  мы не придумали, да и придумать было
невозможно:  потому - степь кругом легла, до страмоты растелешенная, ни тебе
кустика, ни тебе ярка либо балочки,- и остановили мы кобылу посередь путя...
     Оружия  при  нас  не было, и были мы безобидные, как спеленатое дитя, а
скакать от конных было бы очень даже глупо.
     Секлетарь  мой  -  напужанный  этими  злыми  врагами, и стало ему очень
плохо.  Вижу,  прицеляется  сигать  с  повозки и бечь! А куда бечь, и сам не
знает. Говорю я ему:
     - Ты, Никон, прищеми хвост и не рыпайся! Я председатель Ревсовета, а ты
при мне секлетарь, то должны мы с тобой и смерть в куче принимать!..
     Но  он,  как несознательный, сигнул с повозки и пошел щелкать по степу,
то  есть  до того шибко, что каи будто и гончими не догнать, а на самом деле
конные,   увидамши   такое  бегство  по  степу  подозрительного  гражданина,
припустили за ним и вскорости настигли его возле кургашка.
     Я  благородно  слез  с  повозки,  проглотил  все  неподходящие бумаги и
документы,  гляжу,  что  оно дальше будет. Только вижу, поговорили они с ним
очень  немножко  и,  сгрудившись  все  вместе,  зачали  его  рубать  шашками
крест-накрест.  Вдарился  он  обземь, а они карманы его обшарили, повозились
возле и обратно на коней, сыпят ко мне.
     Я  вижу,  шутки  шутками,  а  пора  уж и хвост на сторону, но ничего не
попишешь - жду. Подскакивают.
     Попереди  атаман  ихний,  Фомин  по  прозвищу.  Залохмател  весь  рыжей
бородой, финозомия в пыле, а сам собою зверский и глазами лупает.
     - Ты самый Богатырев, председатель?
     - Я.
     - Переказывал я тебе председательство бросить?
     - Слыхал про это...
     - А почему не бросаешь?..
     Задает  он  мне  подобные  подлые  вопросы,  но  виду  не  подает,  что
гневается.
     Вдарился  я  тут в отчаянность, потому - вижу, от такого кумпанства все
одно головы на плечах не унесешь.
     -  Потому,- отвечаю перед ним,- что я у Советской власти твердо стою на
платформе,  все  программы  до  тонкости соблюдаю и с платформы этой вы меня
категорически не спихнете!..
     Обругал он меня непотребными словами и плетюганом с усердием секанул по
голове.  Валом  легла  у  меня через весь лоб чувствительная шишка, калибром
вышла с матерый огурец, какие на семена бабы оставляют...
     Помял я этую шишку скрозь пальцев и говорю ему:
     -    Очень   даже   некрасиво   вы   зверствуете   по   причине   вашей
несознательности,  но  я сам гражданскую войну сломал и беспощадно уничтожил
тому  подобных Врангелей, два ордена от Советской власти имею, а вы для меня
есть порожнее ничтожество, и я вас в упор не вижу!..
     Тут  он до трех раз разлетался, желал конем меня стоптать и плетью сек,
но   я   остался  непоколебимый  на  своих  подстановках,  как  и  вся  наша
пролетаровская  власть,  только  конь  копытом расшиб мне колено и в ушах от
таких стычек гудел нехороший трезвон.
     - Иди передом!..
     Гонят  они меня к кургашку, а возле того кургашка лежит мой Никон, весь
кровью подплыл. Слез один из них с седла и обернул его кверху животом.
     -  Гляди,-  говорит  мне,-  мы  и  тебя  зараз  поконовалим,  как твово
секлетаря, ежели не отступишься от Советской власти!..
     Штаны  и  исподники  у Никона были спущенные ниже и половой вопрос весь
шашками порубанный до безобразности. Больно мне стало глядеть на такое измы-
вание, отвернулся, а Фомин ощеряется:
     -  Ты  не  вороти  нос!  Тебя  в  точности  так  оборудуем  и хутор ваш
закоснелый коммунистический ясным огнем запалим с четырех концов!..
     Я  на слова горячий, невтерпеж мне стало переносить, и отвечаю им очень
жестоко:
     -  По мне пущай кукушка в леваде поплачет, а что касаемо нашего хутора,
то он не один, окромя его, по России их больше тыщи имеются!
     Достал  я  кисет,  высек огня кресалом, закурил, а Фомин коня поводьями
трогает, на меня наезжает и говорит:
     -  Дай,  браток,  закурить!  У  тебя табачишко есть, а мы вторую неделю
бедствуем,  конский помет курим, а за это не будем мы тебя казнить, зарубим,
как  в честном бою, и семье твоей перекажем, чтоб забрали тебя похоронить...
Да поживей, а то нам вр