им ходил за плугом. Два дня жили в степи за восемь
верст  от  дома.  По  ночам  давили  морозы,  трава  обрастала инеем, земля,
скованная  ледозвоном,  отходила  только к полудню, и две пары быков, пройдя
два-три  загона,  становились на постав, над мокрыми спинами клубами пенился
пар,  бока тяжело вздымались. Максим, очищая с сапог налипшую грязь, косился
на отца, хрипел простуженным голосом:
     - Ты, батя, сроду так... Ну, рази это пахота? Это увечье, а не  работа?
Скотину порежем начисто... Ты погляди кругом: окромя нас,  пашет  хоть  одна
душа?
     Яков Алексеевич палочкой скреб лемеши, гундосил:
     - Ранняя пташка носик  очищает,  а  поздняя  глазки  протирает.  Так-то
говорят старые люди, а ты, молодой, разумей!
     - Какая там пташечка! - кипятится Максим. Она, эта самая пташечка, будь
она  трижды  анафема,  не  сеет, не жнет и не пашет в таковскую погоду, так,
батя... Да что там... Кхе-кхе... Кхе!..
     - Ну, отдохнули, трогай, сынок, с богом!
     - Чего там трогай, налево кругом - и марш домой!
     - Трогай, Степан!
     Степка  арапником  вытягивал  сразу  обоих  борозденных.  Плуг,  словно
прилипая к земле, скрипел, судорожно подрагивал  и  полз,  лениво  отваливая
тонкие пласты грязи.

x x x

     С того дня, как стал Степка комсомольцем,  откололась  от  него  семья.
Сторонились и чуждались, словно заразного. Яков Алексеевич открыто говорил:
     - Теперь, Степан, не будет прежнего ладу.  Ты  нам  навроде  как  чужой
стал... Богу не молишься, постов не блюдешь, батюшка  с  молитвой  приходил,
так ты и под  святой  крест  не  подошел...  Разве  ж  это  дело?  Опять  же
хозяйство,- при тебе слово лишнее опасаешься сказать... Раз  уж  завелась  в
дереве червоточина - погибать ему, в  труху  превзойдет,  ежели  вовремя  не
вылечить. А лечить надо  строго,  больную  ветку  рубить,  не  жалеючи...  В
Писании и то сказано.
     -  Мне  из  дому  идтить некуда,- отвечал Степка. На этот год на службу
уйду, вот и развяжу вам руки.
     - Из жилья мы тебя не выгоняем, но поведенье свое брось! Нечего тебе по
собраньям шляться, на губах еще не обсохло, а ты  туда  же,  рот  разеваешь.
Люди в глаза мне смеются через тебя, поганца.
     Старик, разговаривая со Степкой, багровел, едва сдерживал  волнение,  а
Степка, глядя в холодные отцовы глаза, на жесткие по-звериному  изломы  губ,
вспоминал упреки ребят-комсомольцев: "Обуздай отца, Степка. Ведь он разоряет
бедноту, скупая под весну за бесценок сельскохозяйственные орудия. Стыдно!"
     И  Степка,  вспоминая,  действительно   краснел   от   жгучего   стыда,
чувствовал, что в сердце нет уже ни прежней  кровной  любви,  ни  жалости  к
этому беспощадному деру - к человеку, который зовется его отцом.
     Будто каменной глухой стеной отгородилась от Степки семья. Не перелезть
эту стену, не достучаться.
     Отчуждение постепенно переходило в маленькую  сначала  злобу,  а  злобу
сменила  ненависть.  За  обедом,  случайно  подняв  глаза,  встречал  Степка
леденистые глаза  Максима,  переводил  взгляд  на  отца  и  видел,  как  под
сумчатыми веками  Якова  Алексеевича  загораются  злобные  огоньки,  в  руке
начинает дрожать ложка. Даже мать и та стала смотреть на Степку равнодушным,
невидящим взглядом. Кусок застревал у парня в горле, непрошеные  слезы  жгли
глаза, валом вставало глухое рыдание. Скрепясь, наскоро дообедывал и  уходил
из дому.
     По ночам часто Степке снился один и  тот  же  сон:  будто  хоронят  его
где-то в степи, под песчаным увалом. Кругом незнакомые, чужие люди, на увале
растут сухобылый бурьян и остролистый змеиный  лук.  Отчетливо,  как  наяву,
видел Степка каждую веточку, каждый листик.
     Потом в яму бросали его,  Степкино,  мертвое  тело  и  сыпали  лопатами
глину. Один холодный грузный ком падает на грудь, за ним  другой,  третий...
Степка просыпался, ляская зубами, со стесненной грудью, и, уже  проснувшись,
дышал глубокими частыми вздохами, словно ему не хватало воздуха.

x x x

     На время кончились полевые работы. Степь пустовала без людей,  лишь  на
огородах маячили цветные платки баб. По вечерам станица,  любовно  перевитая
сумерками, дремала на высохшей земляной груди, разметав по окраинам  зеленые
косы садов. Перезвоны гармошек подолгу бродили за станицей, там, где  урубом
кончается степь  и  начинается  пухлая  синь  неба.  Подходил  покос.  Трава
вымахала в пояс человеку. На остреньких головках пырея стали подсыхать ости,
желтели и коробились листки, наливалась соком сурепка, в  логах  кучерявился
конский щавель.
     Яков  Алексеевич  раньше  всех  выкосил свою делянку, по ночам запрягал
быков  и  уезжал  от  стана с Максимом за грань, на вольные земли станичного
фонда.  Гасли звезды, пепельно серело небо, зорю выбивал перепел; просыпаясь
под  арбой,  Степка слышал, как по росе цокотала косилка, выкашивая краденую
траву.
     Сена набрал Яков Алексеевич на две зимы.  Хозяйственный  человек  он  и
знает, что на провесне, когда у бестягловых скотинка с голоду будет дохнуть,
можно  за  беремя  сена  взять  добрые  деньги,  а  если  денег  нет,  то  и
телушку-летошницу  с  база  на  свой  баз  перегнать.  Вот  поэтому-то  Яков
Алексеевич  и  вывершил  прикладок  вышиной  в  три   косовых.   Злые   люди
поговаривали, что и чужого сенца прихватил ночушкой Яков Алексеевич, но ведь
не пойманный - не вор, а так мало ли  какую  напраслину  можно  на  человека
взвалить...

x x x

     В субботу затемно пришел Прохор Токин. Долго мялся возле дверей, крутил
в руках затасканную зеленую  буденовку,  тоскливо  и  заискивающе  улыбался.
"Пришел быков у отца просить",- подумал Степка. Сквозь  изодранные  мешочные
штаны Прохора проглядывало дряблое  тело,  босые  ноги  сочились  кровью,  в
глубоких глазницах тускло, как угольки  под  золою,  тлели  слегка  раскосые
черные глаза. Взгляд их был злобно-голоден и умоляющ.
     - Яков Алексеевич, выручи, ради Христа! Отработаю.
     - А что у тебя за беда? - спросил тот, не вставая с кровати.
     - Быков бы мне на день... Сено перевезть. Завтра день праздничный...  а
я бы перевез... Разворуют сено-то!
     - Быков не дам!
     - Ради Христа!
     - Не проси, Прохор, не могу. Скотина мореная.
     - Уважь, Яков Алексеевич. Сам знаешь, семья... чем  коровенку  зимовать
буду? Бился, бился, не косил, а по былке выдергивал... .
     - Дай быков, отец! -вмешался Степка.
     Прохор  метнул  в  его  сторону  благодарный  взгляд,  суетливо  моргая
глазами,  уставился  на  Якова  Алексеевича.  Неожиданно  Степка увидел, что
колени  у  Прохора  мелко  подрагивают,  а он, желая скрыть невольную дрожь,
переступает  с  ноги  на  ногу,  как лошадь, посаженная на передок; чувствуя
приступ омерзительной тошноты, Степка побледнел, выкрикнул лающим голосом:
     - Дай быков! Что жилы тянешь!..
     Яков Алексеевич насупил брови.
     - Ты мне не указ. А коли такой желанный, то езжай в праздник сено вози!
Своих быков в чужие руки я не доверяю!
     - И поеду.
     - Ну, и езжай!
     - Спасибочко, Яков Алексеевич! - Прохор выгнулся в поклоне.
     -   Спасибо  -  спасибом,  а  молотьба  придет  -  на  недельку  приди,
поработаешься.
     - Приду.
     - То-то, гляди!

x x x

     В воскресенье,  едва  засветлел  рассвет,  под  окнами  хат  и  хатенок
загремели костыли квартальных. Яков Алексеевич встретил своего  квартального
возле крыльца.
     - Ты чего спозаранку томашишься?
     - Рассвенется, приходи в школу на собрание. Квартальный развернул кисет
и,  слюнявя  клочок  газеты,  невнятно  пробурчал:  - Статист приехал посевы
записывать... Для налогу... Вот какие дела... Прощевайте!

     Пошел к калитке, на ходу чиркая спичкой, громыхая сыромятными чириками.
Яков Алексеевич задумчиво помял бороду  и,  обращаясь  к  Максиму,  гнавшему
быков с водопоя, крикнул:
     -  Быков  повремени  давать Прохору. Нынче утром собрание всчет налога.
Статист  приехал.  Пойдем  обое со Степкой. Он комсомолист, может, ему какая
скидка  вот  выйдет.  Что  же, задарма он, что ли, обувку отцовскую бьет, по
клубам шатается.
     Максим бросил быков и торопливо подошел к отцу.
     - Ты, гляди, на старости лет  не  сдури...  Записывай  замест  двадцати
десятин - шесть либо семь.
     - Нашел, кого учить,- усмехнулся Яков Алексеевич.
     За завтраком Яков Алексеевич небывало ласковым голосом сказал Степке:
     - С Прохором поедешь за сеном  на  ночь,  а  зараз  одевай  праздничные
шаровары и пойдем на собрание.
     Степка промолчал. Позавтракал и, ни о чем не спрашивая, пошел с  отцом.
В школе народу - как колосу на десятине в урожайный год. Дошла очередь и  до
Якова Алексеевича. Позеленевший от табачного  дыма  статистик,  гладя  рыжую
бороду, спросил:
     - Сколько десятин посева?
     Яков Алексеевич, помолчав, деловито прижмурил глаз.
     - Жита две десятины,- на левой его  руке  палец  пригнулся  к  ладони,-
проса одна десятина,- согнулся другой растопыренный палец,-  пшеницы  четыре
десятины...
     Яков Алексеевич придавил третий палец и поднял глаза к потолку,  словно
что-то про себя подсчитывая. В толпе кто-то хихикнул; покрывая смех,  кто-то
густо кашлянул.
     - Семь десятин? - спросил статистик, нервно постукивая карандашом.
     - Семь,- твердо ответил Яков Алексеевич.
     Степка, расчищая локтями дорогу, прорвался к столу.
     - Товарищ!  -  Голос  у  Степки  суховато-хриплый,  рвущийся.-  Товарищ
статист, тут ошибка... Отец запамятовал...
     - Как запамятовал? - бледнея, крикнул Яков Алексеевич.
     - ...запамятовал  еще  один  клин  шпеницы...  Всего  двадцать  десятин
посеву.
     В толпе глухо загудели, зашушукались. Из задних рядов несколько голосов
сразу крикнули:
     - Верна! Правильна! Брешет Яков... у него три раза по семь будет!..
     -  Что  же  вы,  гражданин, вводите нас в заблуждение? - Статистик вяло
сморщился.
     - Кто его знает... враг попутал... верно, двадцать.. Так точно...  Вот,
боже ты мой... Скажи на милость, запамятовал..
     Губы  у  Якова  Алексеевича растерянно вздрагивали, на посиневших щеках
прыгали  живчики.  В  комнате  стояла  неловкая  тишина. Председатель что-то
шепнул  статистику  на  ухо,  и тот красным карандашом зачеркнул цифру "7" и
вверху жирно вывел - "20".

x x x

     Степка забежал к Прохору, и через сады, торопясь, дошли до дому.
     -  Ты,  брат,  поспешай, а то придет отец с собрания, быков ни черта не
даст!
     Наскорях  выкатили из-под навеса арбы, запрягли быков. Максим с крыльца
крикнул:
     - Записали посев?
     - Записали.
     - Что же, сделали тебе какую скидку?
     Степка, не поняв вопроса, промолчал. Выехали за ворота.  От  площади  к
проулку почти рысью трусил Яков Алексеевич.
     - Цоб!
     Кнут заставил быков прибавить шагу. Две арбы с  опущенными  лестницами,
мягко погромыхивая, потянулись в степь.
     Возле ворот запыхавшийся Яков Алексеевич махал шапкой.
     - Во-ро-чай-ся! - клочьями нес ветер осипший крик.
     - Не оглядывайся! - крикнул Степка Прохору приналег на кнут.
     Арбы спустились, как нырнули, в яр, а от станицы,  от  осанистого  дома
Якова Алексеевича, все еще плыл тягучий рев:
     - Вер-ни-ись, су-кин сы-ын!..

x x x

     Затемно доехали до Прохоровых копен. Распрягли быков, пустили их щипать
огрехи на скошенной делянке. Наложили  возы  сеном  и  порешили  ночевать  в
степи, а перед рассветом ехать домой.
     Прохор, утоптав второй воз, там же свернулся  клубком,  поджал  ноги  и
уснул. Степка прилег на землю.  Накинув  зипун  от  росы,  лежал,  глядя  на
бисерное небо, на темные фигуры быков, щипавших  нескошенную  траву.  Парная
темь точила  неведомые  травяные  запахи,  оглушительно  звенели  кузнечики,
где-то в ярах тосковал сыч.
     Неприметно как - Степка уснул.
     Первым проснулся Прохор. Мешковато упал  с  воза,  присел  над  землей,
вглядываясь, не видно ли где быков.  Темнота  густая,  фиолетовая,  паутиной
оплетала глаза. Над логом курился туман. Дышло  Большой  Медведицы  торчало,
опускаясь на запад.
     Шагах в десяти Прохор наткнулся на спавшего Степку.
     Тронул рукою зипун, шерсть, взмокшая леденистой росой, приятно  свежила
руку.
     - Степан, вставай! Быков нету!..
     Пропавших  быков  искали  до  вечера. Исколесили степь кругом на десять
верст,  облазили все буераки, втоптали пышный цвет нескошенных трав по логам
и балкам.
     Быки - как сквозь землю провалились.
     Перед  вечером  сошлись  возле   осиротелых   возов,   и   ночерневший,
осунувшийся Прохор первый спросил:
     - Что делать?
     Голос его звучал глухо. Раскосые беспокойные глаза слезливо моргали...
     - Не знаю,- с тяжелым равнодушием ответил Степка.

x x x

     Яков Алексеевич глянул на солнце, чихнул и позвал Максима.
     -  Не  иначе,  обломались  в  яру. Вечер на базу, а их нету... Приедет,
проклятый,-поучим,  да  хорошенько...  За посев поблагодарить надо... Оказал
отцу   помочь...  Воспитал  змеиного  выродка...-  И,  багровея,  рявкнул: -
Запрягай кобылу!.. Поедем встретим!..
     Еще  издали Максим увидел возле возов с сеном недвижно сидящих Степку и
Прохора.
     - Батя!.. Гля-ко, никак, быков нету...- шепнул он упавшим голосом.
     Яков Алексеевич согнул ладонь лодочкой, долго  вглядывался:  разглядев,
стегнул кнутом кобылу. Повозка заметалась по кочковатой целине. Максим, при-
чмокивая, махал вожжами.
     - Где быки?..- покрывая стукотню колес, загремел Яков Алексеевич.
     Повозчонка стала около переднего воза. Максим на ходу спрыгнул,  осушил
ногя и, морщась, быстро подошел к Степке.
     - Быки где?
     - Пропали...
     Страшный в зверином гневе, повернулся к бегущему  отцу  Максим,  заорал
исступленно:
     - Пропали быки,  батя!..  Твой  сынок...  разорили  нас!..  По  миру  с
сумкой!..
     Яков Алексеевич с разбегу  ударяя  побелевшего  Степку  и  повалил  его
наземь.
     -  Убью!..  Зоб  вырву!..  Признавайся,  проклятый:  продал быков?! Тут
небось купцы... ждали... Через это и охотился за сеном ехать!.. Го-во-ри!..
     - Батя!.. Батя!..
     В стороне Максим катал по земле Прохора. Бил сапогами в  живот,  грудь,
голову. Прохор закрывал ладонями лицо и глухо мычал.
     Выхватив из воза вилы, Максим вздернул Прохора на ноги, сказал просто и
тихо:
     - Признайся: продали со Степкой быков? Сговорено дело было?
     - Братушка!.. Не греши...-  Прохор  поднимал  руки,  и  кровь,  густая,
синевато-черная, ползла у него из разбитого рта на рубаху.
     - Не скажешь?..- шепотом просипел Максим.
     Прохор  заплакал,  икая  и  дергаясь  головой... Зубья вил легко, как в
копну сена, вошли ему в грудь, под левый сосок. Кровь потекла не сразу...
     Степка бился под отцом, выгибаясь дугою, искал  губами  отцовы  руки  и
целовал на них вспухшие рубцами жилы и рыжую щетину волос...
     - Под сердце... бей...- хрипел  Яков  Алексеевич,  распиная  Степку  на
мокрой, росистой, земле...

x x x

     Домой приехали затемно. Яков Алексеевич всю дорогу лежал вниз лицом. На
ухабах голова его глухо стукалась в днище  повозки.  Максим,  бросив  вожжи,
обметал со штанов невидимую пыль. Не доезжая до хутора, скороговоркой кинул:
     - Приехали, мол, а они лежат побитые. Не иначе, мол, порешили их  из-за
быков... А быков взяли...
     Яков Алексеевич промолчал. У  ворот  их  встретила  Аксинья,  Максимова
жена. Почесывая под домотканой юбкой большой обвислый живот (ходила  она  на
сносях), сказала с ленивым сожалением:
     - Зря вы кобылу-то гоняли... Быки, вон они,  домой  пришли,  проклятые.
Что же Степка-то, аль остался искать?
     И, не дождавшись ответа, крестя рот, раззявленный зевотой, пошла в  дом
тяжелой, ковыляющей походкой.

1926



   Михаил Шолохов.
   О ДонПродКоме и злоключениях заместителя ДонПродКомиссара товарища Птицына


OCR Гуцев В.Н.

     Я, Игнат Птицын - казачок  Проваторовской  станицы,-  собою  был  гожий
парень: за поясом у меня маузер  в  деревянной  упаковке,  две  гранаты,  за
плечиком винтовка, а патронов,  окромя  подсумка,  полны  карманы,  так  что
шаровары на череслах не держатся, и мы их бечевочкой все подпоясывали. Глаза
у меня были  быстрые,  веселые,  ажно  какие-то  ужасные:  бабы,  бывалочка,
пугались. Примолвишь какую-нибудь на походе, а она после,  как  освоится,  и
говорит: "Фу, Игнаша, до чего ваши глаза зверские, глядишь в них,  никак  не
наглядишься".
     Ну и все прочее было позволительное: голосок - как у черта  волосок,  с
хрипотцой.
     В эту пору был я в станице Тепикинской на продработе.
     В  девятнадцатом  году это было, весной. А в Проваторовской на одних со
мной  чинах  хлеб  качал  дружок  мой,  тесный  товарищ  Гольдин.  Сам он из
еврейскова  классу.  Парень  был  не  парень, а огонь с порохом и хитер выше
возможностев.  Я  -  человек  прямой, у меня без дуростев, я хлеб с нахрапом
качал.  Приду  со  своими  ангелами  к казаку, какой побогаче, и сначала его
ультиматой: "Хлеб!" - "Нету".- "Как нету?" - "Никак, говорит, гадюка, нету".
Ну  я  ему, конешно, без жалостен маузер в пупок воткну и говорю малокровным
голосом:  "Десять  пулев в самостреле, десять раз убью, десять раз закопаю и
обратно наружу вырою! Везешь?" - "Так точно, говорит, рад стараться, везу!"
     А Гольдин - этот в одну ноздрину ему влезет, в другую вылезет, и сухой,
проклятый  сын,  как  гусь, и завсегда больше моего хлеба наурожайничает. Но
уважали нас одинаково. Гольдина за девственность - потому он был, как девка,
тихий,  ну,  а  меня,  Птицына,  опробовали  бы  не  уважать!  Я  -  человек
прямолинейный,  как  загну  крепкое  словцо,  как  зачну  узоры рисовать, аж
смеются  все  от  моей искусственности, молодые казаки так нарошно не везут,
желательно  им,  чтоб  я  трахнул. "Ну,- скажут, бывало,- залился наш Птицын
жаворонком",-  так  и  прозвали меня жаворонком. Ну, приятно. Таким родом мы
снабжаем продухтами пропитания Девятую армию Южного фронта и вот слышим, что
в Вешенской станице восстанцы с генералом Секретевым скрестились и жмут. Как
пошли  мы,  как  пошли  -  удержу  нет.  И  обозначились  в Курской губернии
Фатежского  уезда. Приятно там хлеб качаем. И месяц качаем, и два качаем. До
нас  по десяти тысяч проса выручали, а мы появились - по двести тысяч начали
брать.  Гольдин  тем  часом  выше да выше лезет, и в один распрекрасный день
просыпаемся,  а  он как куренок из яйца вылупился - уж уполномоченным особой
продовольственной  комиссии  по снабжению армии Южного фронта. Приятно. Я по
Фатежскому  уезду  с  отрядом матросов просо и жито гребу. Гольдин призывает
меня  и  тихо  говорит:  "Ты,  Птицын, суровый человек и дуги здорово умеешь
гнуть.  Чудак ты, нету в тебе мякоти". Насчет дуг мне сделалось непонятно, а
мякоти  во  мне  действительно  мало,  одни мослы. На что мне мякоть? Что я,
баба,  что  ли?  И никто за мою мякоть не погребует держаться. "Ты, говорит,
смотри-ка  мне  любезней".  А  ему  в  ответ:  "Ты знаешь, что в Октябрьском
перевороте я Кремль от юнкерей отбирал?" - "Знаю".- "Знаешь, говорю, что при
штурме  мне  юнкерская  пуля  в мочевой пузырь попала и до сего дня катается
там,  как  гусиное яйцо?" - "Знаю, говорит, и очень сильно уважаю твою пулю,
какая  в  пузыре".- "Ну, то-то и оно, пулю мою ты не жалей, потому она жиром
обрастает, и не в пятку, так в другое место кровя ее вытянут, а жалей ты тех
наших  бойцов,  какие на фронтах сражаются, и чтоб они с голоду не сидели".-
"Иди",-  говорит,  головой  покачивает и тяжко вздыхает. Значит, вроде жалко
ему  стало  бойцов,  или как? Приятно. Иду я обратно и качаю хлеб. И до того
докачался,  что  осталась на мужике одна шерсть. И тово добра бы лишился, на
валенки  обобрал бы, но тут перевели Гольдина в Саратов. Через неделю бац от
него  телеграмма: "Донпродкому выехать мое распоряжение Саратов". Подписано:
"Саратовский губпродкомиссар Гольдин".
     В вагоне едем туда. Приятно.
     Через вшей я от эшелона отстал, пошел на  станции  парить  их  в  бане.