ужно  ихнюю  сторону  одерживать  затем,  что  власть   до   крайности
справедливая.
     Данила тоже в ото самое уперся. Долго они меня сманывали, но я  им  так
сказал:
     - Вас я не приневоливаю, идите, а я никуда не  пойду.  У  меня,  окромя
вас,- семеро по лавкам, и каждый рот куска просит!
     С тем они и скрылись с хутора, а станица наша вооружилась чем попадя, и
меня под белы руки и на фронт.
     На сходе говорил я:
     - Господа старики, всем вам известно, что я человек  семейный.  Семерых
детишек имею. Ну, как ухлопают меня, кто тогда будет семью мою оправдывать?
     Я так, я сяк - нет!.. Безо всяких  вниманиев  сгребли  и  отправили  на
фронт.
     Позиции стали как раз под нашим хутором.  И  вот,  дело  это  было  под
пасху, пригоняют в хутор девять человек пленных, и Данилушка  -  голубь  мой
любый - с ними... Провели  их  по  площади  к  сотенному.  Казаки  на  улицу
высыпали, шумят:
     - Побить их, гадов! Как выведут с допроса - крой в нашу силу!..
     Стою  я  промеж них, колени у меня трясутся, но видимости не подаю, что
жалко  мне  сына,  Данилушку-то...  Поведу  глазами  этак  в стороны, вижу -
шепчутся  казаки  и  головами  на  меня  кивают...  Подошел  ко мне вахмистр
Аркашка, спрашивает:
     - Ты что же, Микишара, будешь коммунов бить?
     - Буду, злодеев таких-сяких!..
     - Ну, на тебе  штык  и  становись  на  крыльцо. Дает мне  штык,  а  сам
ощеряется: - Примечаем мы за тобой, Микишара... Гляди - плохо будет.
     Стал  я  на  порожках,  думаю:  "Матерь  пречистая,  неужто я сына буду
убивать?"
     Слышу у сотенного крик. Вывели пленных, а попереди Данила мой... Глянул
я  на  него,  и захолодала у меня душа... Голова у него вспухла, как ведро,-
будго освежеванная... Кровь комом спеклась, перчатки пуховые на голове, чтоб
не по голому месту били... Кровью напитались они и к волосам присохли... Это
их  дорогой  к  хутору  били... Идет он по сенцам, качается. Глянул на меня,
руки  протянул...  Хочет улыбнуться, а глаза в синих подтеках, и один кровью
заплыл.
     Понял я тут: ежели не вдарю  его,  то  убьют  меня  свои  же  хуторные,
останутся малые дети горькими сиротами... Поравнялся он со мной.
     - Батя,- говорит,- родной мой, прощай!..
     Слезы у него кровь по щекам смывают, а я... насилу руку поднял... будто
окостенел... В кулаке у меня штык зажатый. Вдарил я его тем концом, какой на
винтовку  надевается. В это место вдарил, повыше уха... Он как крикнет,- ой!
- заслонил лицо ладонями и упал с порожек... Казаки гогочут:
     - Омочай их, Микишара! Ты, видно, прижеливаешь свово Данилку!.. Бей,  а
то тебе кровицу пустим!..
     Сотенный вышел на крыльцо, сам ругается,  а  в  глазах  -  смех...  Как
начали их штыками пороть, у меня душа замутилась. Кинулся я в уличку бежать,
глянул в сторону - увидал, как Данилушку мово по земле катают.  Воткнул  ему
вахмистр штык в горло, а он только - кррр.
     Внизу под напором воды хрустнули доски парома, слышно было, как хлынула
вода,  а  верба  дрогнула  и  тягуче  заскрипела.  Микишара  потрогал  ногою
вздыбившуюся корму, сказал, выбивая из трубки желтую метелицу искр:
     - Утопает наш паром, завтра придется до полудня дневалить на вербе. Вот
случай какой выпал!..
     Долго молчал, потом, понижая голос, глухо заговорил:
     - Меня за ето дело в старшие урядники произвели...
     Много воды в Дону утекло с той поры,  а  досель  вот  ночьми  иной  раз
слышу, как будто кто  хрипит,  захлебывается...  Тогда,  как  бежал,  слышал
Данилушкин-то хрип... Вот она, совесть, и убивает...
     До  весны  держали  мы  фронт  против  красных, потом соединился с нами
генерал  Секретов,  и  погнали  красных  за Дон, в Саратовскую губернию. Я -
человек  семейный, а от службы никакого послабления не дали, потому что сыны
в  большевиках.  Дошли мы до города Балашова. Про Ивана - сына старшего - ни
слуху  ни  духу.  Как  прознали казаки - чума их ведает, что Иван от красных
перешел  и  служит  в  тридцать шестой казачьей батарее. Грозились хуторные:
"Ежели найдем где Ваньку, душу вынем".
     Заняли мы одну деревню, а тридцать шестая там...
     Нашли  мово  Ивана,  скрутили  и  приводят в сотню. Тут его люто избили
казаки и сказали мне:
     - Гони его в штаб полка!
     Штаб стоял верстах в двенадцати от этой деревня.
     Дает сотенный мне бумагу и говорит, а сам в глаза не глядит:
     -  Вот  тебе,  Микишара, бумага. Гони сына в штаб: с тобой надежней, от
отца он не убежит!..
     И вразумил тут меня господь. Догадался я: к  тому  они  меня  в  конвой
назначают, думают, что пущу я сына на волю, опосля  и  его  словят,  и  меня
убьют...
     Прихожу я в ту хату, где содержали Ивана под арестом, говорю страже:
     - Давайте арестованного, я его погоню в штаб.
     - Бери,- говорят,- нам не жалко!..
     Накинул Иван шинель внапашку, а шапку  покрутил,  покрутил  в  руках  и
кинул на лавку. Вышли мы с ним за деревню на бугор, он молчит,  и  я  молчу.
Поглядываю назад, хочу приметить, не следят  ли  нас.  Только  дошли  мы  до
полпутя, часовенку минули, а позаду никого не видно. Тут Иван  обернулся  ко
мне и говорит жалостно так:
     - Батя, все одно в штабе меня убьют, на смерть ты меня  гонишь!  Неужто
совесть твоя досель спит?
     - Нет,- говорю,- Ваня, не спит совесть!
     - А не жалко тебе меня?
     - Жалко, сынок, сердце тоскует смертно...
     - А коли жалко - пусти меня... Не нажился я на белом свете!
     Упал посередь дороги и в землю мне поклонился до  трех  раз.  Я  ему  и
говорю на это:
     - Дойдем до Яров, сынок, ты беги, а я для видимости вслед тебе стрельну
раза два...
     И вот поди ж ты, малюсеньким был - и то  слова  ласкового,  бывало,  не
добьешься, а тут кинулся ко мне и руки целует... Прошли мы с ним версты две,
он молчпт, и я молчу. Подошли к ярам, он приостановился.
     - Ну, батя, давай попрощаемся! Доведется живым остаться, до смерти буду
тебя покоить, слова ты от меня грубого не услышишь...
     Обнимает он меня, а у меня сердце кровью обливается.
     - Беги, сынок! - говорю ему.
     Побег он к ярам, все оглядается и рукой мне махает.
     Отпустил  я его сажен на двадцать, потом винтовку снял, стал на колено,
чтоб рука не дрогнула, и вдарил в него... в зад...
     Микишара долго доставал кисет, долго высекал кресалом огня,  закуривал,
плямкая губами. В пригоршне рдел трут, на лице паромщика двигались скулы,  а
изпод напухших век косые глаза глядели жестко и нераскаянно.
     - Ну вот... Подсигнул он вверх, сгоряча пробег сажен восемь, руками  за
живот хватается, ко мне обернулся:
     - Батя, за что?! - и упал, ногами задрыгал.
     Бегу к нему, нагнулся, а он глаза под лоб закатил, и на губах  пузырями
кровь. Я думал - помирает, но он сразу привстал и говорит, а  сам  руку  мою
рукой лапает:
     - Батя, у меня ить дите и жена...
     Голову уронил набок, опять упал. Пальцамп зажимает  ранку,  но  где  же
там... Кровь-то так скрозь пальцев и хлобыщет... Закряхтел,  лег  на  спину,
строго на меня глядит, а язык уж костенеет... Хочет что-то  сказать,  а  сам
все: "Батя... ба... ба... тя..." Слеза у меня пошла из глаз, и  стал  я  ему
говорить:
     - Прими ты, Ванюшка, за меня мученский венец. У тебя - жена с дитем,  а
у меня их семеро по лавкам. Ежели б пустил я тебя -  меня  б  убили  казаки,
дети по миру пошли бы христарадничать...
     Немножко он полежал и помер, а руку мою в руке держит... Снял я с  него
шинель и ботинки, накрыл ему лицо утиркой и пошел назад в деревню...
     Вот ты и рассуди нас, добрый человек! Я за детей за этих  сколько  горя
перенес, седой волос всего обметал. Кусок им зарабатываю, ни днем, ни  ночью
спокою не вижу, а они... к примеру, хоть бы  Наташка,  дочь-то,  и  говорит:
"Гребостно с вами, батя, за одним столом исть".
     Как мне возможно это теперича переносить?
     Свесив  голову,  глядит  на  меня  паромщик  Микишара  тяжким,  стоячим
взглядом; за спиной его кучерявится мутный  рассвет.  На  правом  берегу,  в
черной копне кудлатых тополей, утиное кряканье переплетается с  простуженным
и сонным криком:
     - Ми-ки-ша-ра-а! Шо-о-орт!.. Па-ром го-ни-и-и...

1925



   Михаил Шолохов.
   Кривая стежка


OCR Гуцев В.Н.

     Как будто совсем недавно была Нюрка неуклюжей,  разлапистой  девчонкой.
Ходила вразвалку, косо  переступая  ногами,  нескладно  помахивала  длинными
руками; при встрече с чужими сторонилась и глядела  изпод  платка  чернявыми
глазами  смущенно  и  диковато.  А  теперь  перешла  Ваське  дорогу  статная
грудастая девка, на ходу глянула прямо, чуть-чуть улыбчиво, и словно  ветром
теплым весенним пахнуло Ваське в лицо.
     На миг зажмурился, потом глянул вслед, проводил глазами до  поворота  и
тронул коня рысью. Уже на водопое, разнуздывая  коня,  улыбнулся,  вспоминая
встречу. Почему-то стояли перед  глазами  Нюркины  руки,  уверенно  и  мягко
обнимающие цветастое коромысло, и зеленые ведра, качающиеся в такт шагам.  С
этой поры искал встречи с ней, к речке ездил нарочно по крайней  улице,  где
был двор Нюркиного отца, и когда видел ее за плетнем или в просвете окна, то
радость тепло тлела в груди; натягивал поводья, стараясь замедлить лошадиный
шаг.
     На той недоле в пятницу поехал на луг верхом - поглядеть на сено. После
дождя дымилось оно и сладко попахивало прелью. Возле Авдеевых  копен  увидел
Нюрку. Шла она, подобрав подол юбки, хворостиной помахивала. Подъехал.
     - Здорово,раскрасавица!
     - Здорово, коль не шутишь.- И улыбнулась.
     Соскочил с коня Васька, поводья бросил.
     - Чего ищешь, Нюра?
     - Телок запропастился... Не видал ли где?
     - Табун давно прошел в станицу, а вашего телка не примечал.
     Достал кисет, свернул "козью ножку". Слюнявя газетный клочок,спросил:
     - Когда ты успела, девка, вымахать такой здоровой? Давно ли  в  пятишки
на песке игралась, а теперь - ишь...
     Улыбкой прижмурились Нюркины глаза. Ответила:
     - Что нам делается, Василий Тимофеевич. Вот и ты вроде как недавно  без
штанов бегал в степь скворцов сымать, а теперь уж в хате небось  головой  за
перекладину цепляешься...
     -  Что  ж  замуж-то  не  выходишь?  - Зажег Васька спичку, чадно дымнул
самосадом.
     Нюрка вздохнула шутливо, руками сокрушенно развела:
     - Женихов нету!
     - А я чем же не жених? -  Хотел  улыбнуться  Васька,  но  улыбка  вышла
кривая и ненужная. Вспомнил,  каким  выглядел  он  в  зеркале:  щеки,  густо
изрытые давнишней оспой, чуб курчавый, разбойничий, низко упавший на лоб.
     - Рябоват вот ты маленечко, а то бы всем ничего...
     - С лица тебе не воду пить...- багровея, уронил Васька.
     Нюрка улыбнулась чуть нриметво, помахивая хворостиной, сказала:
     - И то справедливо!.. Что ж, ежели нравлюсь - сватов засылай.
     Повернулась и пошла  ж  станице,  а  Васька  долго  сидел  под  копною,
растирал промеж ладоней приторную листву любистика, думал: "Смеется, стерва,
аль нет?"
     От речки, из лесу, потянуло знобким холодком.
     Туман,  низко  пригибаясь,  вился  над  скошенной травой, лапал пухлыми
седыми  щупальцами колючие стебли, по-бабьи кутал курившиеся паром копны. За
тремя  тополями,  куда зашло на ночь солнце, небо цвело шиповником, и крутые
вздыбленные облака казались увядшими лепестками.

x x x

     У Васьки семья - мать да сестра. Хата на краю станицы крепко и осанисто
вросла в землю, подворье небольшое. Лошадь с коровой - вот и все  имущество.
Бедно жил отец Васьки.
     Вот поэтому-то в воскресенье,  покрываясь  цветной  в  разводах  шалью,
сказала мать Ваське:
     - Я, сыночек, не прочь. Нюрка - девка  работящая  и  собой  не  глупая,
только живем мы бедно, не отдаст ее за тебя отец... Знаешь,  какой  норов  у
Осипа?
     Васька, надевая сапоги, промолчал, лишь щеки набухли краской. То ли  от
натуги (сапог больно тесен), То ли еще от чего.
     Мать кончиком шали вытерла сухие, бледные губы, сказала:
     - Я схожу, Вася, к Осипу, но ить страма будет, коль с крылечка выставят
сваху. Смеяться по станице будут...- помолчала, не глядя на Ваську, шепнула:
- Ну, я пойду.
     - Иди, мамаша.- Васька встал и вяло улыбнулся.

     Рукавом  вытирая  лоб,  покрывшийся  липким и теплым потом, мать Васьки
сказала:
     - У вас, Осип Максимович, товар, а у нас покупатель есть... Из-за этого
и пришла... Как вы можете рассудить это?
     Осип, сидевший на лавке,  покрутил  бороду  и,  сдувая  с  лавки  пыль,
проговорил:
     - Видишь, какое дело, Тимофеевна... Я бы, может, и не прочь... Василий,
он - парень для нашего хозяйства подходящий. А только выдавать мы свою девку
не будем... рано ей невеститься... Ребят-то нарожать - дело немудрое!..
     -  Тогда  уж извиняйте за беспокойствие!- Васькина мать поджала губы и,
вставая с сундука, поклонилась.
     -  Беспокойствие  пустяшное...  Что  ж  спешишь,   Тимофеевна?   Может,
пополудновала бы с нами?
     - Нет уж... домой поспешать надо... Прощайте, Осип Максимович!..
     - С богом, проваливай! - вслед хлопнувшей двери,  не  вставая,  буркнул
хозяин.
     С надворья вошла  Нюркина  мать.  Насыпая  на  сковородку  подсолнечных
семечек,спросила:
     - Что приходила-то Тимофеевна?
     Осип выругался и сплюнул:
     - За свово рябого приходила сватать... Туда же, гнида вонючая,  куда  и
люди!.. Нехай рубит дерево по себе!..  Тоже  свашенька,-  и  рукой  махнул,-
горе!..

     Кончилась  уборка  хлебов.  Гумна,  рыжие   и   лохматые   от   скирдов
немолоченого жша, глядели из-за плетней выжидающе. Хозяев ждали с молотьбой,
с работой, с зубарями, орущими возле молотильных машин хрипло и надсадно:
     - Давай!.. Давай... Да-ва-а-ай!..
     Осень приползла в дождях, в пасмурной мгле.
     По утрам степь,  как  лошадь  коростой,  покрывалась  туманом.  Солнце,
конфузливо мелькавшее за тучами, казалось жалким и беспомощным.  Лишь  леса,
не зажженные жарою, самодовольно шелесюли лисгьями, зелеными и упругими, как
весной.
     Часто один за другим длинной вереницей в скользком и  противном  тумане
шли дожди. Дикие  гуси  почему-то  леюли  с  востока  на  запад,  а  скирды,
осунувшиеся и покрытые  коричневаюй  прелью,  похожи  были  на  захворавшего
человека.
     В предосенней дреме замирала непаланая земля.  Луга  цветисто  зеленели
отавой, но блеск их был обманчив, как румянец на щеках изъеденного чахоткой.
     Лишь  у  Васьки  буйным  чертополохом цвела радость - оттого что каждый
день  видел  Нюрку:  то  у речки встретятся, то вечером на игрищах. Поглупел
парень, высох весь, работа в руках не держится...
     И вот тут-то, днем осенним и хмарным, как-то  перед  вечером  гармошка,
раньше  хныкавшая  и   скулившая   щенком   безродным,   вдруг   загорланила
разухабисто, смехом захлебнулась...
     К Ваське во двор прибежал  Гришка,  секретарь  станичной  комсомольской
ячейки. Увидал его - руками машет, а улыбка обе щеки распахала пополам.
     - Ты чего щеришься, железку, должно, нашел? - поддел Васька.
     - Брось, дурило!.. Какая там железка...- Дух перевел, выпалил: - Нашему
году в армию идти!.. На призыв через три дня!..
     Ваську как колом кто но голове ломанул. Первой мыслью  было:  "А  Нюрка
как же?" Потер рукой лоб, спросил глухо:
     - Чему же ты возрадовался?
     Гришка брови до самых волос поднял:
     - А как же? Пойдем в армию, чудак, белый свет  увидим,  а  тут,  окромя
навоза, какое есть удовольствие?.. А там, брат, в армии - ученье...
     Васька круто повернулся и пошел на  гумно,  низко  повесив  голову,  не
оглядываясь...

x x x

     Ночью возле лаза через плетень в Осипов сад ждал Васька  Нюрку.  Пришла
она поздно. Зябко куталась в отцовский зипун. Подрагивала от ночной сырости.
     Заглянул Васька в глаза ей, ничего не увидел. Казалось, не было глаз, в
в темных порожних глазницаз чернела пустота.
     - Мне на службу идтить, Нюра...
     - Слыхала.
     - Ну, а как же ты?.. Будешь ждать меня, замуж за другого не выйдешь?..
     Засмеялась Нюра тихоиьким  смешком;  голос  и  смех  показались  Ваське
чужими, незнакомыми.
     - Я тебе говорила раньше, что на отца с матерью не  погляжу,  пойду  за
тебя, и пошла бы... Но теперя не пойду!.. Два года ждать, это не  шуточка!..
Ты там, может, городскую  сыщешь,  а  я  буду  в  девках  сидеть?  Нету  дур
теперя!.. Попроси другую, может, и найдется какая, подождет...
     Заикаясь и дергая головой, долго  говорил  Васька.  Упрашивал,  уверял,
божился, но Нюрка с хрустом ломала в  руках  сухую  ветку  и  твердо  кидала
Ваське в ответ одно скупое, черствое слово:
     - Нет! Нет!
     Под конец, озлобившись, дыша обрывисто, крикнул Васька:
     - Ну, ладно, стерва!.. Мне не достанешься, а другому и подавно! А ежели
выйдешь за другого - рук моих не минуешь!
     - Руки-то тебе короткими сделают, не достанешь!..- пыхнула Нюрка.
     - Как-нибудь дотянусь!..
     Не прощаясь, прыгнул Васька через плетень и пошел по саду, затаптывая в
грязь желтые опавшие листья.

     А утром сунуя в карман полушубка краюху хлеба, в  сумочку,  потаясь  от
матери, всыпал муки и пошел на квартиру к лесничему.
     От бессонной ночи тяжело никла голова, слезились припухшие глаза, и все
тело сладко и больно ныло. Осторожно минуя лужи, подошел к крыльцу. Лесничий
воду в колодце черпает.
     - Ты ко мне, Василий?
     -   К   вам,   Семен   Михайлыч...   Хочу   перед   службой  напоследях
поохотничать...
     Лесничий, перегибаясь на левый бок, подошел с ведром, прищурился.
     - В это воскресенье начабанил что?
     - Зайчишку одного подсек.
     Вошли в хату. Лесничий поставил на  лавку  ведро  и  вынес  из  горницы
ветхую централку. Васька, хмуро поглядывая в угол, сказал:
     - Мне бы винтовку надо... Лису заприметил в Сенной балке.
     - Могу и винтовку, только патронов нету.
     - У меня свои.
     - Тогда бери. Обратно будешь идти - зайди. Похвались!.. Ну, ни пера, ни
пуху!..- улыбаясь, крикнул лесничий вслед Ваське.

     Верстах в четырех от станицы, в лесу, там, где промытый весенней  водой
яр ветвится крутыми уступами, под вывороченной корягой в красной маслянистой
глине выдолбил Васька пещерку небольшую, впору лишь волку уместиться. Жил  в
ней четвертые сутки.
     Днем в лесу, на дне яра, теплая прохлада, запах  хмельной  и  бодрящий:
листья  дубовые  пахнут,  загнивая.  Ночью  под  кривыми  танцующими  лучами
ущербленного  месяца  овраг  кажется  бездонным,  где-то   наверху   шорохи,
похрустывание веток, неясный, рождающий тревогу звук. Словно кто-то крадется
над излучистой  каймою  оврага,  заглядывая  вниз.  Изредка  после  полуночи
перекликаются молодые волчата.
     Днем выходил Васька из оврага, вяло передвигая ноги, шел  через  густой
колючий терн, через голый  орешник,  через  балки,  на  четверть  засыпанные
оранжевыми листьями. И когда сквозь чахлую завесу неопавших листьев мелькала
бледно-зеленая гладь реки и  за  нею  выбеленные  кубики  домов  в  станице,
чувствовал Васька тупую боль где-то около  сердца.  Долго  лежал  на  крутом
берегу, скрытый порослью хвороста, смотрел, как из станицы шли бабы к  речке
за водой. На второй день увидал мать, хотел крикнуть, но из проулка  выехала
арба. Казак помахивал кнутом и глядел на речку.
     В  первую же ночь, как только лег на ворох сухих шуршащих листьев, глаз
не  сомкнул  до рассвета,думал и понял Васька, что не на ту стежку попал, на
кривую.  Топтать  эту  стежку  до  худого конца вместе с ребятами с большого
шляха.  И  еще  понял  Васька  то,  что  все  теперь против него: и Нюрка, и
ребята-одпогодцы,  те,  что  под заливистую капитель гармошки пошли в армию.
Будут  служить они и в нужную минуту станут на защиту Советов, а он, Васька,
кого будет защищать?..
     В лесу, в буреломе, затравленный,  как  волк  на  облаве,  как  бешеная
собака, умрет от пули своего эта станичника он, Васька, сын пастуха и родной
кровный сын бедняцкой власти.
     Едва засветлел лиловой полосою восток, бросил Васька