упал не сразу. Спервоначалу на колени, а потом резко  обернулся  и
лег вверх лицом. Пан подошел, спрашивает очень ласково:
     - Хочешь жить? Коли хочешь - проси прощенья. Так и быть, полсотни розог
- и на фронт.
     Набрал Аникушка слюней полон рот, а  доплюнуть  силов  не  хватило,  по
бороде потекли... Побелел весь от злости, только куда  уж...  три  пули  его
продырявили...
     - Перетяните его на дорогу! - приказывает пан.
     Поволокли его казаки и кинули через плетень, поперек дороги. Тем  часом
в станицу из Тополевки ехала сотня  казаков,  при  них  две  пушки.  Пан  на
плетень, как кочет, вскочил, звонко кричит:
     - Ездовый, ры-сью, не объезжать!..
     На мне волосы встали дыбом. Держу в руках Семенову одежу  и  сапоги,  а
ноги не держат, гнутся... Лошади, они имеют божью искру, ни одна на Аникушку
не ступнула, сигают через... Припал я к плетню, глаза не  могу  закрыть,  во
рту спеклось... Колеса пушки попали на ноги Аникею...  Захрустели  они,  как
ржаной сухарь на зубах,  измялись  в  тоненькие  трощинки...  Думал,  помрет
Аникей от смертной боли, а он хоть бы крикнул, хоть бы стон уронил... Лежит,
голову плотно прижал, землю с дороги пригоршнями в рот пихает... Землю  жует
и смотрит  на  пана,  глазом  не  сморгнет,  а  глаза  ясные,  светлые,  как
небушко...
     Тридцать два человека в тот день расстрелял пан  Томилин.  Один  Аникей
живой остался через гордость свою...
     Дед Захар пил из баклаги долго и жадно. Утирая выцветшие  губы,  нехотя
докончил:
     - Выльем поросло это. Остались одни окопы, в каких  наши  мужики  землю
себе завоевывали. Растет в них мурава да краснобыл  степной...  Аникею  ноги
отняли, ходит он теперя на  руках,  туловищу  по  земле  тягает.  С  виду  -
веселый,  с  Семеновым  парнишкой  кажин  день  возле  притолоки   меряются.
Парнишка-то перерастает его...  Зимой,  бывало,  вылезет  на  проулок,  люди
скотину к речке гонят поить, а он подымет руки и сидит на дороге... Быки  со
страху на лед побегут, на сколизи чуть не раздираются, а он смеется...  Один
раз лишь заприметил  я...  Весной  трактор  нашей  коммуны  землю  пахал  за
казачьей гранью, а он увязался, поехал туда. Я овец пас  неподалеку.  Гляжу,
полозит мой Аникей по пахоте. Думаю, что он будет делать? И вижу:  оглянулся
Аникей кругом, видит, людей вблизи нету, так он припал к земле лицом, глыбу,
лемешами отвернутую, обнял, к себе жмет, руками гладит,  целует...  Двадцать
пятый год ему, а землю сроду не придется пахать... Вот он и тоскует...
     В  дымчато-синих  сумерках  дремала  лазоревая  степь,  на   круговинах
отцветающего  чабреца  последнюю  за  день  взятку  брали   пчелы.   Ковыль,
белобрысый и напыщенный, надменно качал султанистыми метелками. Овечья отара
двигалась под гору к Тополевке. Дед Захар, опираясь на чакушу, шел молча. По
дороге, на заботливо расшитом полотнище пыли, виднелись следы: один  волчий,
шаг в шаг, редкий и разлапистый, другой - косыми полосами кромсавший  дорогу
- след тополевского трактора.
     Там,  где летник вливается в заросший подорожником позабытый Гетманский
шлях,  следы  расстались.  Волчий  свернул  в  сторону, в яры, залохматевшие
зеленой  непролазью  бурьяна  и  терновника,  а на дороге остался один след,
пахнувший керосиновой гарью, размеренный и грузный.

[1] Ч а к у ш а - пастуший костыль.


1926



   Михаил Шолохов.
   Смертный враг


OCR Гуцев В.Н.

     Оранжевое, негреющее солнце еще не скрылось за резко очерченной  линией
горизонта, а месяц, отливающий золотом в густой синеве закатного  неба,  уже
уверенно полз с восхода и красил свежий снег сумеречной голубизной.
     Из  труб  дым  поднимался  кудреватыми  тающими  столбами,   в   хуторе
попахивало жженым бурьяном, золой. Крик ворон был сух и отчетлив.  Из  степи
шла ночь, сгущая краски; и едва лишь село солнце,  над  колодезным  журавлем
повисла, мигая, звездочка, застенчивая и смущенная, как  невеста  на  первых
смотринах.
     Поужинав,  Ефим  вышел  на  двор,  плотнее запахнул приношенную шинель,
поднял  воротник  и,  ежась от холода, быстро зашагал по улице. Не доходя до
старенькой школы, свернул в переулок и вошел в крайний двор. Отворил дверь в
сенцы,  прислушался  -  в хате гомонили и смеялись. Едва распахнул он дверь,
разговор  смолк.  Возле  печки  колыхался  табачный  дым, телок посреди хаты
цедил  на  земляной  пол  тоненькую  струйку, на скрип двери нехотя повернул
лопоухую голову и отрывисто замычал.
     - Здорово живете!
     - Слава богу,- недружно ответили два голоса.
     Ефим осторожно перешагнул лужу,  ползущую  изпод  телка,  и  присел  на
лавку. Поворачиваясь к  печке,  где  на  корточках  расположились  курившие,
спросил:
     - Собрание не скоро?
     -  А  вот  как  соберутся, народу мало,- ответил хозяин хаты и, шлепнув
раскоряченного телка, присыпал песком мокрый пол.
     Возле печки затушил  цигарку  Игнат  Борщев  и,  цвиркнув  сквозь  зубы
зеленоватой слюной, подошел и сел рядом с Ефимом.
     -  Ну,  Ефим,  быть  тебе  председателем!  Мы  уж  тут  мороковали  про
это,- насмешливо улыбнулся он, поглаживая бороду.
     - Трошки подожду.
     - Что так?
     - Боюсь, не поладим.
     -  Как-нибудь...  Парень  ты  подходящий,  был  в  Красной  Армии,   из
бедняцкого классу.
     - Вам человек из своих нужен...
     - Из каких это своих?
     -  А из таких, чтоб вашу руку одерживал. Чтоб таким, как ты, богатеям в
глаза засматривал да под вашу дудочку приплясывал.
     Игнат кашлянул и, сверкнув из-под папахи глазами, подмигнул сидевшим  у
печки.
     -  Почти  что и так... Таких, как ты, нам и даром не надо!.. Кто против
мира  прет? Ефим! Кто народу, как кость, поперек горла становится? Ефим! Кто
выслуживается перед беднотой? Опять же Ефим!..
     - Перед кулаками выслуживаться не буду!
     - Не просим!
     Возле печки, выпустив облака дыма, сдержанно заговорил Влас Тимофеевич:
     - Кулаков у нас в хуторе  нет,  а  босяки  есть...  А  тебя,  Ефим,  на
выборную должность поставим. Вот, с весны скотину стеречь либо на бахчи.
     Игнат, махая варежкой, поперхнулся смехом, у печки  гоготали  дружно  и
долго. Когда  умолк  смех,  Игнат  вытер  обслюнявленную  бороду  и,  хлопая
побледневшего Ефима по плечу, заговорил:
     -  Так-то, Ефим, мы - кулаки, такие-сякие, а как весна зайдет, вся твоя
беднота,  весь  пролетарьят  шапку с головы да ко мне же, к такому-сякому, с
поклонцем:  "Игнат  Михалыч,  вспаши  десятинку! Игнат Михалыч, ради Христа,
одолжи  до  нови  мерку  просца..."  Зачем же идете-то? То-то и оно! Ты ему,
сукину  сыну,  сделаешь  уважение,  а  он  заместо благодарности бац на тебя
заявление:  укрыл,  мол,  посев  от  обложения. А государству твому за что я
должен  платить?  Коли  нету  в  мошне,  пущай под окнами ходит, авось кто и
кинет!..
     -  Ты  дал прошлой весной Дуньке Воробьевой меру проса? - спросил Ефим,
судорожно кривя рот.
     - Дал!
     - А сколько она тебе за нее работала?
     - Не твое дело! - резко оборвал Игнат.
     - Все лето на твоем покосе гнула хрип. Ее девки пололи твои огороды!..-
выкрикнул Ефим.
     - А кто на все общество подавал заявление на укрытие посева?- заревел у
печки Влас.
     - Будете укрывать, и опять подам!
     - Зажмем рот! Не дюже гавкнешь!
     - Попомни, Ефим: кто мира не слушает, тот богу противник!
     - Вас, бедноты,- рукав, а нас - шуба!
     Ефим дрожащими руками скрутил цигарку, глядя исподлобья, усмехнулся.
     - Нет, господа  старики,  ушло  ваше  время.  Отцвели!..  Мы  становили
Советскую власть, и мы не позволим, чтоб  бедноте  наступали  на  горло!  Не
будет так, как в прошлом году; тогда вы сумели захватить  себе  чернозем,  а
нам всучили песчаник, а теперь ваша не пляшет.  Мы  у  Советской  власти  не
пасынки!..
     Игнат, багровый и  страшный,  с  изуродованным  лбом,  с  изуродованным
злобой лицом, поднял руку.
     - Гляди, Ефим, не оступись!.. Поперек дороги не  становись  нам!..  Как
жили, так и будем жить, а ты отойди в сторону!..
     - Не отойду!
     - Не отойдешь - уберем! С корнем выдернем, как поганую траву!.. Ты  нам
не друг и не хуторянин, ты смертный враг, ты - бешеная собака!
     Дверь распахнулась, и вместе с клубами пара в хату протиснулось человек
двенадцать.  Бабы  крестились на иконы и отходили в сторонку, казаки снимали
папахи,  крякая  и  обрывая  с усов намерзшие сосульки. Через полчаса, когда
народу  набилось полная кухня и Торница, председатель избирательной комиссии
встал за столом, сказал привычным голосом:
     - Общее  собрание  граждан  хутора  Подгорное  считаю  открытым.  Прошу
избрать президиум для ведения настоящего собрания.

x x x

     В полночь, когда от табачного дыма нечем было дышать и лампа моргала  и
тухла,  а  бабы  давились  кашлем,  секретарь  собрания,  глядя  на   бумагу
полуопьяневшими глазами, выкрикнул:
     - Оглашается список избранных в члены Совета!  По  большинству  голосов
избранными оказались: первый - Прохор Рвачев и второй - Ефим Озеров.

x x x

     Ефим зашел в конюшню, подложил кобыле сена, и едва ступил на скрипевшее
от мороза  крыльцо,  в  сарае  загорланил  петух.  По  черному  пологу  неба
приплясывали  желтые  крапинки  звезд,  Стожары  тлели  над  самой  головой.
"Полночь",- подумал Ефим,  трогая  щеколду.  По  сенцам,  шаркая  валенками,
кто-то подошел к двери.
     - Кто такое?
     - Я, Маша. Отпирай скорее!
     Ефим плотно прихлопнул за собой дверь и зажег спичку. Фитиль, плавающий
в блюдце с бараньим жиром, чадно затрещал.  Стягивая  с  плеч  шинель,  Ефим
нагнулся над люлькой, висевшей у кровати, и брови  его  разгладились,  возле
рта легла нежная складка, губы, посиневшие от  холода,  зашептали  привычную
ласку. В лохмотьях, в  тряпье,  разбросав  пухлые  ручонки,  заголившись  до
пояса, лежал розовый от сна шестимесячный первенец. На подушке, рядом с  ним
- рожок, туго набитый жеваным хлебом.
     Осторожно подсунув руку под горячую спинку, Ефим шепотом позвал жену.
     - Перемени подстилку, обмочился, поганец!..
     И пока снимала она с печки просохшую пеленку, Ефим вполголоса сказал:
     - Маша, а ить меня выбрали в секретари.
     - Ну, а Игнат с другими?
     - В дыбки становились! Беднота за меня, как один.
     - Смотри, Ефимушка, не наживи ты беды.
     -  Беда  не  мне  будет,  а  им.  Теперь  начнут  меня   спихивать.   В
председатели-то прошел Игнатов зять.

x x x

     Со  дня  перевыборов через хутор словно кто борозду пропахал и разделил
людей  на  две  враждебные  стороны.  С  одной - Ефим и хуторская беднота; с
другой - Игнат с зятем-председателем, Влас, хозяин мельницы-водянки, человек
пять богатеев и часть середняков.
     - Они нас в грязь втопчут! - неистово кричал на проулке Игнат.- Я знаю,
куда Ефим крутит. Он хочет уравнять всех. Слыхали, что он у Федьки-сапожника
напевал?  Будет,  мол,  у  нас  общественная  запашка,  будем  землю  вместе
обрабатывать,  а может, и трактор куппм... Нет, ты сперва наживи четыре пары
быков,  а  посля  и  со  мной равняйся, а то, кроме вшей в портках, и худобы
нету! По мне, па трактор ихний наплевать. Деды наши и без него обходились!
     Как-то перед вечером, в воскресенье, собрались  возле  Игнатова  двора.
Заговорили о весеннем переделе земли.  Игнат,  подвыпивший  ради  праздника,
мотал головой и, отрыгивая самогонкой, вертелся возле Ивана Донскова.
     -  Нет,  Ваня, ты по-суседски рассуди. Ну, на что вам, к примеру, нужна
земля возле Переносного пруда? Да ей-богу! Земля там жирная, ей надо вспашку
и  обработку  как следовает! А ты какого клепа вспашешь с одной парой быков?
Ты,  по-советски,  середняк,  то ись стоишь промеж Ефимкой и мной, обсуди, с
кем тебе выгоднее якшаться? Вот ты по-доброму, как сусед, и того. На что вам
земля у Переносного?
     Иван сунул палец за вылинявший кушак, спросил прямо и строго:
     - Ты это куда гнешь?
     - Про землю то ись... Ну, сам посуди, земля там жирная...
     - По-твоему, стал быть, нам хоть на белой глине сеять можно?
     - Вот-вот!.. Опять же и про глину... Зачем на глине? Можно уважить...
     - Земля у Переносного  жирная...  Гляди,  дядя  Игнат,  как  бы  ты  не
подавился жирным куском!..
     Иван круто повернулся и ушел.
     Среди оставшихся долго цепенела неловкая тишина.
     А на краю хутора, у Федьки-сапожника, в этот же вечер Ефим,  вспотевший
и красный, потряхивая волосами, неистово махал рукой:
     -  Тут  не  пером надо подсоблять, а делом! Селькоров этих расплодилось
ровно мух. И с делом, и с небылицами прут в газету, иной раз читать тошно. А
спроси,  много  из  них каждый сделал? Заместо того чтоб хныкать да к власти
под  подол,  как дите к матери, забираться, кулаку свой кулак покажи. Что? К
чертовой  матери!  Беднота у Советской власти не век должна сиську дудолить,
пора  уж  самим по свету ходить... Вот именно, без помочей! Прошел я в члены
Совета, а теперь поглядим, кто кого.

x x x

     Ночь неуклюже нагромоздила темноту в проулках, в садах, в степи.  Ветер
с разбойничьим посвистом мчался по улицам, турсучил скованные морозом  голые
деревья,  нахально  засматривал  под  застрехи  построек,  ерошил  перья   у
нахохленных спящих воробьев и заставлял их сквозь сон вспоминать об июньском
зное, о спелой, омытой утренней росой вишне, о навозных личинках и о  прочих
вкусных вещах, которые нам, людям, в зимние ночи никогда не снятся.
     Возле школьного забора в  темноте  тлели  огни  цигарок.  Иногда  ветер
схватывал пепел с искрами и заботливо нес ввысь, покуда искры  не  тухли,  и
тогда снова над густо-фиолетовым снегом дрожали  темь  и  тишина,  тишина  и
темь.
     Один, в распахнутом полушубке, прислонясь к забору, молча курил. Другой
стоял рядом, глубоко вобрав голову в плечи.
     Молчание долго никем не нарушалось. Немного погодя завязался  разговор.
Говорили придушенным шепотом:
     - Ну, как?
     - Препятствует. У  тестя  девка  в  работницах  живет,  так  он  надысь
подкапывается. "Договор с ней заключали?"-спрашивает. "Не  знаю",-говорю.  А
он мне: "Надо бы председателю знать, за это по головке не гладят..."
     - Уберем с дороги?
     - Придется.
     - А ежели дознаются?
     - Следы надо покрыть.
     - Так когда же?
     - Приходи, посоветуем.
     -  Черт  его  знает... Страшновато как-то... Человека убить - не жуй да
плюй.
     -  Чудак, иначе нельзя! Понимаешь, он могет весь хутор разорить. Запиши
посев правильно, так налогом шкуру сдерут, опять же земля... Он один бедноту
настраивает... Без него мы гольтепу эту во как зажмем!..
     В темноте хрустнули пальцы, стиснутые в кулак.
     Ветер подхватил матерную брань.
     - Ну, так придешь, что ли?
     - Не знаю... может, приду... Приду!

x x x

     Ефим, позавтракав, только что собрался идти в исполком, когда, глянув в
окно, увидел Игната.
     - Игнат идет, что бы это такое?
     - Он не один, с ним Влас-мельник,- добавила жена.
     Вошли оба в хату и, сняв шапки, истово перекрестились.
     - Здорово дневали!
     - Здравствуйте,-ответил Ефим.
     - С погодкой, Ефим Миколаич!  То-то  денек  ныне  хорош  выпал,  пороша
свежая, теперь бы за зайчишками погонять.
     -  За  чем  же  дело  стало?  -  спросил Ефим, недоумевая, зачем пришли
диковинные гости.
     -  Куда  уж  мне,- присаживаясь, заговорил Игнат.- Это тебе можно: дело
молодое,  пришел  ко мне, прихватил собак - в степь. Надысь собаки сами лису
взяли возля огородов.
     Влас, распахнув шубу, сел на кровать и, покачивая люльку, откашлялся.
     - Мы это к тебе, Ефим, пришли. Дельце есть.
     - Говорите!
     -  Слыхали,  что  хочешь  ты с нашего хутора переходить на жительство в
станицу. Верно?
     - Никуда я не собираюсь переходить. Кто  это  вам  напел?  -  удивленно
спросил Ефим.
     -  Слыхали  промеж  людей,- уклончиво ответил Влас,- и пришли из этого.
Какой  тебе  расчет  переходить  в  станицу,  когда  можно  под боком купить
флигелек с подворьем и совсем даже задешево.
     - Это где же?
     -  В Калиновке. Продается недорого. Ежли хошь переходить - могем помочь
и деньгами, в рассрочку. И перебраться помогем,
     Ефим улыбнулся:
     - А вам бы хотелось спихнуть меня с рук?
     - Ты выдумаешь! - Игнат замахал руками.
     -  Вот  что  я  вам скажу.- Ефим подошел к Игнату вплотную.- С хутора я
никуда  не  пойду,  и  вы отчаливайте с этим! Я знаю, в чем дело! Меня вы не
купите  ни  деньгами, ни посулами! - Густо багровея, судорожно переводя дух,
крикнул,  как  плюнул,  в ехидное бородатое лицо Игната: - Иди из моей хаты,
старая  собака!  И  ты, мельник... Идите, гады!.. Да живей, покедова я вас с
потрохами не вышиб!
     В сенцах Игнат долго поднимал воротник шубы и,  стоя  к  Ефиму  спиной,
раздельно сказал:
     - Тебе, Ефимка, это припомнится! Не хочешь  добром  уходить?  Не  надо.
Тебя из этой хаты вперед ногами вынесут!
     Не  владея  собой,  Ефим  сграбастал  воротник  обеими руками и, бешено
встряхнув  Игната,  швырнул  его  с крыльца. Запутавшись в полах шубы, Игнат
грузно  жмякнулся о землю, но вскочил проворно, по-молодому и, вытирая кровь
с разбитых при падении губ, кинулся на Ефима. Влас, растопырив руки, удержал
его:
     - Брось, Игнат, не сычас... успеется...
     Игнат,  угнувшись  вперед,  долго глядел на Ефима недвижным помутневшим
взглядом, шевелил губами, потом повернулся и пошел, не сказав ни слова. Влас
шел  позади,  обметая  с  его  шубы  налипший снег, и изредка оглядывался на
Ефима, стоявшего на крыльце.

     Перед  святками  к Ефиму во двор прибежала, обливаясь слезами, Дунька -
Игнатова работница.
     - Ты чего, Дуняха? Кто тебя? - спросил Ефим и, воткнув вилы в прикладок
соломы,  торопливо  вышел  с  гумна.  -Кто  тебя?-  переспросил  он, подходя
ближе.
     Девка с опухшим и мокрым от слез лицом высморкалась в завеску и, утирая
слезы концом платка, хрипло заголосила:
     -  Ефим,  пожалей  ты  мою  головоньку!..  Охо-хохо!.. И что же я буду,
сиротинушка, де-е-лать!..
     - Да ты не вой! Выкладывай толком...- прикрикнул Ефим.
     -  Выгнал меня хозяин со двора. Иди, говорит, не нужна ты мне больше!..
Куда  же  я  теперича  денусь?  С  филипповки третий год пошел, как я у него
жила... Просила хоть рупь денег за прожитое... Нет, говорит, тебе и копейки,
я сам бы поднял, да они - денюжки - на дороге не валяются.
     - Пойдем в хату! - коротко сказал Ефим.
     Не спеша раздевшись, повесил на гвоздь шинель Ефим, сел за стол, усадил
напротив всхлипывающую девку.
     - Ты как у него жила, по договору?
     - Я не знаю... Жила с голодного году.
     - А договор, словом, бумагу никакую не подписывала?
     - Нет. Я неграмотная, насилу фамилию расписываю.
     Помолчав,  Ефим  достал  с  полки  четвертушку  оберточной   бумаги   и
ковыляющим почерком четко вывел:

                                         В нарсуд  8-го участка
                                ЗАЯВЛЕНИЕ...

x x x

     С  весны прошлого года, когда Ефим подал в станичный исполком заявление
на  кулаков,  укрывших  посев  от обложения, Игнат - прежний заправила всего
хутора  -  затаил  на  Ефима злобу. Открыто он ее ничем не выражал, но из-за
угла, втихомолку гадил. На покосе обидел Ефима сеном. Ночью, когда тот уехал
в  хутор,  пригнал  Игнат  две  арбы  и увез чуть не половину всей скошенной
травы.  Ефим  смолчал,  хотя  приметил,  что  с его покоса колесники вели по
проследку до самого Игнатова гумна.
     Недели через две борзые Игната напали в Крутом  логу  на  волчью  нору.
Волчица ушла, а двух волчат, шершавеньких и  беспомощных,  Игнат  достал  из
логова и посадил в мешок. Увязав мешок в торока, сел на лошадь  и  не  спеша
поехал домой.
     Лошадь храпела и боязливо прижимала уши,  на  ходу  выгибалась,  словно
готовясь к прыжку, борзые юлили у самых ног лошади, нюхали воздух,  поднимая
горбатые морды, и тихонько подвизгивали. Игнат качался в  седле,  поглаживая
шею коня, ухмыляясь в бор