мство... И человеку такое
назначение дадено.
     Воткнул  Илья нож, пропитанный кровью, в снег, потные волосы откинул со
лба, подумал: "Ох, начинается..."
     С  этого  и  пошло.  Что ни день, то все напористей берут Илью в оборот
отец  с  матерью:  женись  да женись, время тебе, мать в работе состарилась,
молодую бы хозядку в дом надо, старухе на помощь... И разное тому подобное.
     Сидел  Илья  на  печке,  посапливал  да  помалкивал,  а  потом  до того
разжелудили  парня,  что  потихоньку  от  стариков пилу зашил в мешок, топор
прихватил  и  прочие  инструменты  по  плотницкой части и начал собираться в
дорогу,  да  не  куда-нибудь,  а в столицу, к дяде Ефиму, который в булочной
Моссельпрома продавцом служит.
     А мать свое не бросает:
     - Приглядела тебе, Ильюшенька, невесту. Была бы тебе хороша да пригожа,
чисто  яблочко  наливное.  И  в  поле  работать,  и  гостя  принять приятным
разговором может. Усватать надо, а то отобьют.
     В  хворь  вогнали  парня,  в  тоску  вдался, больно жениться неохота, а
тут-таки,  признаться,  и  девки  по  сердцу  нет;  в  какую деревню ни кинь
поблизости  -  нет  подходящей.  А  как узнал, что в невесты ему прочат дочь
лавочника Федюшина, вовсе ощетинился.
     Утром,  кое-как  позавтракав, попрощался с родными в пешкодралом махнул
на  станцию.  Мать  при  прощании  всплакнула,  а отец, брови седые сдвинув,
сказал зло и сердито:
     -  Охота  тебе  шляться,  Илья,  иди, но домой не заглядывай. Вижу, что
зараженный  ты  кумсамолом,  все с ними, с поганцами, нюхался, ну в живи как
знаешь, а я тебе больше не указ...
     Дверь  за  сыном  захлопнул,  глядел  в  окно,  как  по улице, прямой и
широкой,  вышагивал Илья, и, прислушиваясь к сердитому всхлипыванию старухи,
морщился и долго вздыхал.
     А  Илья  выбрался за село, посидел возле канавки и засмеялся, вспоминая
Настю  - невесту проченную. Больно на монашку похожа: губки ехидно поджатые,
все  вздыхает  да  крестится,  ровно  старушка  древняя,  ни одной обедни не
пропустит, а сама собой - как перекисшая опара.

II

     Москва  не  чета  Костроме. Вначале пугался Илья каждого автомобильного
гудка,  вздрагивал,  глядя  на грохочущий трамвай, потом свыкся. Устроил его
дядя Ефим на плотницкую работу.
     ...Ночью,  припозднившись,  шел  с  работы  по  Плющихе, под безмолвной
шеренгой  желтоглазых  фонарей.  Чтобы  укоротить  дорогу, свернул в глухой,
кривенький  переулок  и  возле  одной из подворотен услышал сдавленный крик,
топот  и  звук  пощечины.  Ускорил Илья шаги, заглянул в черное хайло ворот:
возле   мокрой  сводчатой  стены  пьяный  слюнтяй,  в  пальто  с  барашковым
воротником, лапал какую-то женщину и, захлебываясь отрыжкой, глухо бурчал:
     -  Н-но...  позвольте,  дорогая... в наш век это так просто. Мимолетное
счастье...
     Увидел  Илья  за барашковым воротником красную повязку и девичьи глаза,
налитые ужасом, слезами, отвращением.
     Шагнул  Илья  к  пьяному,  барашковый  воротник  сграбастал  пятернею и
шваркнул брюзглое тело об стену.
     Пьяный  охнул, рыгнул, бычачьим бессмысленным взглядом уперся в Илью и,
почувствовав  на  себе  жесткие  по-звериному  глаза  парня,  повернулся  и,
спотыкаясь, оглядываясь и падая, побежал по переулку.
     Девушка  в  красном  платке и потертой кожанке крепко уцепилась Илье за
рукав.
     - Спасибо, товарищ... Вот какое спасибо!
     - За что он тебя облапил-то? - спросил Илья, конфузливо переминаясь.
     - Пьяный, мерзавец... Привязался. В глаза не видала.
     Сунула  ему  девушка  в  руки  листок со своим адресом и, пока дошли до
Зубовской площади, все твердила:
     - Заходите, товарищ, по свободе. Рада буду...

III

     Пришел  Илья  к  ней  как-то  в  субботу,  поднялся  на  шестой этаж, у
обшарпанной двери с надписью "Анна Бодрухина" остановился, в темноте пошарил
рукою,  нащупывая  дверную ручку, и осторожненько постучался. Отворила дверь
сама, стала на пороге, близоруко щурясь, потом угадала, пыхнула улыбкой.
     - Заходите, заходите.
     Ломая смущение, сел Илья на краешек стула, оглядывался кругом робко, на
вопросы выдавливал из себя кургузые и тяжелые слова:
     - Костромской... плотник... на заработки приехал... двадцать первый год
мне.
     А  когда  ненароком  обмолвился, что сбежал от женитьбы и богомольной
невесты, девушка смехом рассыпалась, привязалась:
     - Расскажи да расскажи.
     И,  глядя  на  румяное  лицо,  полыхавшее  смехом, сам рассмеялся Илья;
неуклюже  махая  руками,  долго  рассказывал  про  все,  и вместе перемежали
рассказ  хохотом  молодым,  по-весеннему. С тех пор заходил чаще. Комнатка с
вылинявшими  обоями  и  портретом  Ильича с сердцем сроднилась. После работы
тянуло  пойти  поси  деть  с  нею,  послушать  немудрый рассказ про Ильича и
поглядеть в глаза ее серые, светлой голубизны.
     Весенней  грязью цвели улицы города. Как-то зашел прямо с работы, возле
двери  поставил  он  инструмент,  взялся  за дверную ручку и обжегся знобким
холодком.  На  дверях  на клочке бумаги знакомым, косым почерком: "Уехала на
месяц в командировку в Иваново-Вознесенск".
     Шел  по  лестнице  вниз, заглядывая в черный пролет, под ноги сплевывал
клейкую слюну. Сердце щемила скука. Высчитал, через сколько дней вернется, и
чем ближе подползал желанный день, тем острее росло нетерпение.
     В  пятницу  не  пошел  на  работу,-  с  утра,  не евши, ушел в знакомый
переулок,  залитый  сочным  запахом  цветущих  тополей,  встречал и провожал
глазами  каждую  красную  повязку.  Перед  вечером  увидал, как вышла она из
переулка, не сдержался и побежал навстречу.

IV

     Опять  вечерами  с  нею  -  или на квартире, или в комсомольском клубе.
Выучила Илью читать по складам, потом писать. Ручка в пальцах у Ильи листком
осиновым  трясется,  на  бумагу  бросает  кляксы;  оттого, что близко к нему
нагибается  красная  повязка,  у Ильи в голове будто кузница стучит в висках
размеренно и жарко.
     Прыгает  ручка  в  пальцах,  выводит  на  бумажном  листе широкоплечие,
сутулые буквы, такие же, как и сам Илья, а в глазах туман, туман...
     Месяц  спустя  секретарю  ячейки  постройкома  подал  Илья  заявление о
принятии  в  члены РЛКСМ, да не простое заявление, а написанное рукою самого
Ильи,  со  строчками  косыми  и  курчавыми, упавшими на бумагу, как пенистые
стружки из-под рубанка.
     А  через  неделю  вечером  встретила  его  Анна  у  подъезда  застывшей
шестиэтажной махины, крикнула обрадованно и звонко:
     - Привет товарищу Илье - комсомольцу!..

V

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     - Ну, Илья, время уже два часа. Тебе пора идти домой.

     - Погоди, аль не успеешь выспаться?
     - Я вторую ночь и так не сплю. Иди, Илья.
     -  Больно на улице грязно... Дома хозяйка-то лается: "Таскаешься, а мне
за всеми вами отпирать да запирать дверь вовсе без надобности..."
     - Тогда уходи раньше, не засиживайся до полночи.
     - Может, у тебя можно... где-нибудь... переночевать?
     Встала  Анна  из-за  стола,  повернулась  к свету спиной. На лбу косая,
поперечная морщина легла канавой.
     - Ты вот что, Илья... если подбираешься ко мне, то отчаливай. Вижу я за
последние  дни,  к чему ты клонишь... Было бы тебе известно, что я замужняя.
Муж  четвертый  месяц  работает  в Иваново-Вознесенске, и я уезжаю к нему на
днях...
     У Ильи губы словно серым пеплом покрылись.
     - Ты за-му-жня-я?
     -  Да,  живу с одним комсомольцем. Я сожалею, что не сказала тебе этого
раньше.
     На  работу  не ходил две недели. Лежал на кровати пухлый, позеленевший.
Потом  встал  как-то,  потрогал  пальцем ржавчиной покрытую пилу и улыбнулся
натянуто и криво.
     Ребята в ячейке засыпали вопросами, когда пришел:
     -  Какая  тебя болячка укусила? Ты, Илюха, как оживший покойник. Что ты
пожелтел-то?
     В коридоре клуба наткнулся на секретаря ячейки.
     - Илья, ты?
     - Я.
     - Где пропадал?
     - Хворал... голова что-то болела.
     - У нас есть одна командировка на агрономические курсы, согласен?
     - Я ведь малограмотный очень... А то бы поехал...
     - Не бузи! Там будет подготовка, небось выучат...

x x x

     Через неделю, вечером, шел Илья с работы на курсы, сзади окликнули:
     - Илья!
     Оглянулся - она, Анна, догоняет и издали улыбается.
     Крепко пожала руку.
     - Ну, как живешь? Я слышала, что ты учишься?
     - Помаленьку и живу и учусь. Спасибо, что грамоте научила.
     Шли рядом, но от близости красной повязки уж не кружилась голова. Перед
прощанием спросила, улыбаясь и глядя в сторону:
     - А та болячка зажила?
     -  Учусь,  как  землю  от  разных  болячек лечить, а на энту...- Махнул
рукой,  перекинул  инструмент  с правого плеча на левое и зашагал, улыбаясь,
дальше, - грузный и неловкий.

1925



   Михаил Шолохов.
   Жеребенок


OCR Гуцев В.Н.

     Среди белого дня возле навозной  кучи,  густо  облепленной  изумрудными
мухами, головой вперед, с вытянутыми  передними  ножонками  выбрался  он  из
мамашиной утробы и прямо над собою  увидел  нежный,  сизый,  тающий  комочек
шрапнельного разрыва, воющий  гул  кинул  его  мокренькое  тельце  под  ноги
матери. Ужас был первым чувством, изведанным тут,  на  земле.  Вонючий  град
картечи с цоканьем застучал по черепичной крыше конюшни  и,  слегка  окропив
землю, заставил мать жеребенка - рыжую Трофимову кобылицу - вскочить на ноги
и снова с коротким ржаньем привалиться вспотевшим боком к спасительной куче.
     В последовавшей затем знойной тишине отчетливей зажужжали мухи,  петух,
по причине орудийного обстрела не рискуя вскочить  на  плетень,  где-то  под
сенью лопухов  разок-другой  хлопнул  крыльями  и  непринужденно,  но  глухо
пропел. Из хаты слышалось плачущее кряхтенье раненого  пулеметчика.  Изредка
он  вскрикивал  резким   осипшим   голосом,   перемежая   крики   неистовыми
ругательствами. В палисаднике на шелковистом багрянце мака звенели пчелы. За
станицей в лугу пулемет доканчивал ленту, и под его жизнерадостный строчащий
стук, в промежутке между первым и вторым орудийными выстрелами, рыжая кобыла
любовно облизала первенца,  а  тот,  припадая  к  набухшему  вымени  матери,
впервые ощутил полноту жизни и неизбывную сладость материнской ласки.
     Когда второй снаряд  жмякнулся  где-то  за  гумном,  из  хаты,  хлопнув
дверью, вышел Трофим и  направился  к  конюшне.  Обходя  навозную  кучу,  он
ладонью прикрыл от солнца глаза и,  увидев,  как  жеребенок,  подрагивая  от
напряжения,  сосет  его,  Трофимову,  рыжую  кобылу,  растерянно  пошарил  в
карманах, дрогнувшими пальцами нащупал кисет и, слюнявя цигарку,  обрел  дар
речи:
     - Та-а-ак... Значит,  ожеребилась?  Нашла  время,  нечего  сказать.-  В
последней фразе сквозила горькая обида.
     К шершавым от высохшего пота бокам  кобылы  прилипли  бурьянные  былки,
сухой помет. Выглядела она неприлично худой и жидковатой,  но  глаза  лучили
горделивую  радость,  приправленную  усталостью,  а  атласная  верхняя  губа
ежилась улыбкой. Так, по крайней мере,  казалось  Трофиму.  После  того  как
поставленная в конюшню кобыла  зафыркала,  мотая  торбой  с  зерном,  Трофим
прислонился к косяку и, неприязненно косясь на жеребенка, сухо спросил:
     - Догулялась?
     Не дождавшись ответа, заговорил снова:
     - Хоть бы в Игнатова жеребца привела, а то черт его знает в кого... Ну,
куда я с ним денусь?
     В темноватой  тишине  конюшни  хрустит  зерно,  в  дверную  щель  точит
золотистую россыпь солнечный кривой луч. Свет падает на левую щеку  Трофима,
рыжий ус его и щетина бороды отливают красниною, складки вокруг рта  темнеют
изогнутыми  бороздами.  Жеребенок  на  тонких  пушистых  ножках  стоит,  как
игрушечный деревянный конек.
     - Убить его? - Большой,  пропитанный  табачной  веленью  палец  Трофима
кривится в сторону жеребенка.
     Кобыла выворачивает кровянистое глазное яблоко,  моргает  и  насмешливо
косится на хозяина.

x x x

     В горнице, где помещался командир эскадрона, в  втот  вечер  происходил
следующий разговор:
     -  Примечаю  я, что бережется моя кобыла, рысью не перебежит, наметом -
не  моги,  опышка ее душит. Доглядел, а она, оказывается, сжеребаиная... Так
уж  береглась,  так  береглась...  Жеребчик-то  масти  гнедоватой... Вот...-
рассказывает Трофим.
     Эскадронный сжимает в кулаке медную кружку е  чаем,  сжимает  так,  как
эфес палаша перед атакой, к сонными глазами глядит на лампу. Над  желтеньким
светлячком огня беснуются  пушистые  бабочки,  в  окно  налетают,  жгутся  о
стекло, на смену одним - другие.
     - ...безразлично. Гнедой  или  вороней  -  все  равно.  Пристрелить.  С
жеребенком мы навродь цыганев будем.
     - Что? Вот и я говорю, как цыгане.  А  ежели  командующий,  что  тогда?
Приедет осмотреть полк, а он  будет  перед  фронтом  солонцевать  и  хвостом
этак... А? На всю Красную Армию стыд и позор. Я даже не понимаю, Трофим, как
ты мог допустить? В разгар гражданской войны и вдруг подобное  распутство...
Это даже совестно. Коноводам строгий приказ: жеребцов соблюдать отдельно.
     Утром Трофим вышел из хаты с винтовкой.  Солнце  еще  не  всходило.  На
траве розовела роса. Луг,  истоптанный  сапогами  пехоты,  изрытый  окопами,
напоминал заплаканное, измятое  горем  лицо  девушки.  Около  полевой  кухни
возились кашевары. На крыльце сидея эскадронный в  сопревшей  от  давнишнего
пота исподней рубахе. Пальцы, привыкшие  к  бодрящему  холодку  револьверной
рукоятки, неуклюже вспоминали забытое, родное -  плели  фасонистый  половник
для вареников. Трофим, проходя мимо, поинтересовался:
     - Половничек плетете?
     Эскадронный увязал ручку тоненькой хворостинкой, процедил сквозь зубы:
     - А вот баба - хозяйка - просит... Сплети да  сплети.  Когда-то  мастер
был, а теперь не того... не удался.
     - Нет, подходяще,- похвалил Трофим.
     Эскадронный смел с колен обрезки хвороста, спросил:
     - Идешь жеребенка ликвидировать?
     Трофим молча махнул рукой и прошел в конюшню.
     Эскадронный,  склонив  голову,  ждал  выстрела. Прошла минута, другая -
выстрела  не  было.  Трофим вы вернулся из-за угла конюшни, как видно чем-то
смущенный.
     - Ну, что?
     - Должно, боек спортился... Пистон не пробивает.
     - А ну, дай винтовку.
     Трофим нехотя подал. Двинув затвором, эскадронный прищурился.
     - Да тут патрон нету!..
     - Не могет быть!..- с жаром воскликнул Трофим.
     - Я тебе говорю, нет.
     - Так я ж их кинул там... за конюшней...
     Эскадронный положил рядом винтовку и долго  вертел  в  руках  новенький
половник. Свежий хворост был медвяно пахуч и липок,  в  нос  ширяло  запахом
цветущего краснотала, землей попахивало, трудом, позабытым в неуемном пожаре
войны...
     - Слушай!.. Черт с ним! Пущай при матке живет. Временно  и  так  далее.
Кончится война - на нем еще того... пахать. А командующий, на  случай  чего,
войдет в его положение, потому что молокан и должен сосать... И  командующий
титьку сосал, и мы сосали, раз обычай такой, ну и  шабаш!  А  боек  у  твово
винта справный.

x x x

     Как-то,  через  месяц,  под  станицей  Усть-Хоперской  эскадрон Трофима
ввязался  в  бой  с  казачьей  сотней. Перестрелка началась перед сумерками.
Смеркалось,  когда  пошли  в  атаку.  На полпути Трофим безнадежно отстал от
своего  взвода.  Ни  плеть,  ни  удила,  до крови раздиравшие губы, не могли
понудить  кобылу  пдти  наметом.  Высоко  задирая голову, хрипло ржала она и
топталась  на  одном  месте до тех пор, пока жеребенок, разлопушив хвост, не
догнал  ее.  Трофим  прыгнул  с седла, пихнул в ножны шашку и с перекошенным
злобой  лицом рванул с плеча винтовку. Правый флапг смешался с белыми. Возле
яра  из  стороны  в сторону, как под ветром, колыхалась куча людей. Рубились
молча.  Под копытами коней глухо гудела земля. Трофим на секунду глянул туда
и  схватил  на  мушку выточенную голову жеребенка. Рука ли дрогнула сгоряча,
или виною промаха была еще какая-нибудь причина, но после выстрела жеребенок
дурашливо взбрыкнул ногами, тоненько заржал и, выбрасывая из-под копыт седые
комочки  пыли,  описал  круг  и  стал поодаль. Обойму не простых патронов, а
бронебойных  - с красномедными носами - выпустил Трофим в рыжего чертенка и,
убедившись  в  том,  что бронебойные пули (случайно попавшие из подсумка под
руку)  не причинили ни вреда, ни смерти потомку рыжей кобылы, вскочил на нее
и,  чудовищно  ругаясь,  трюпком  поехал  туда,  где  бородатые  краснорожие
староверы теснили эскадронного с тремя красноармейцами, прижимая их к яру.
     В  эту  ночь эскадрон ночевал в степи возле неглубокого буерака. Курили
мало.  Лошадей не расседлывали. Разъезд, вернувшийся от Дона, сообщил, что к
переправе стянуты крупные силы противника.
     Трофим, укутав босые ноги в полы  резинового  плаща,  лежал,  вспоминая
сквозь дрему  события  минувшего  дня.  Плыли  перед  глазами:  эскадронный,
прыгающий в яр,  щербатый  старовер,  крестящий  шашкой  политкома,  в  прах
изрубленный москлявенький  казачок,  чьето  седло,  облитое  черной  кровью,
жеребенок...
     Перед светом подошел к Трофиму эскадронный, в потемках присел рядом.
     - Спишь, Трофим?
     - Дремаю.
     Эскадронный, поглядывая на меркнувшие звезды, сказал:
     - Жеребца свово сничтожь! Наводит панику в бою... Гляну на него, и рука
дрожит... рубить не могу. А все через то, что вид  у  него  домашний,  а  на
войне подобное не полагается... Сердце из камня обращается  в  мочалку...  И
между прочим, не стоптали поганца в атаке, промеж ног крутился...- Помолчав,
он мечтательно улыбнулся, но Трофим не видел этой улыбки. Понимаешь, Трофим,
хвост у него, ну, то есть... положит на спину, взбрыкивает, а хвост,  как  у
лисы... Замечательный хвост!..
     Трофим  промолчал.  Накрыл  шинелью  голову  и,  подрагивая  от  росной
сырости, уснул с диковинной быстротой.

x x x

     Против старого монастыря Дон, притиснутый к горе, мчится с  бесшабашной
стремительностью.  На  повороте  вода  кучерявится  завитушками,  и  зеленые
гривастые волны с наскока поталкивают  меловые  глыбы,  рассыпанные  у  воды
вешним обвалом.
     Если б казаки не заняли колена,  где  течение  слабее,  а  Дон  шире  и
миролюбивей, и не начали оттуда обстрела предгорья, эскадронный  никогда  не
решился бы переправлять эскадрон вплавь против монастыря.
     В полдень переправа началась. Небольшая комяга подняла одну  пулеметную
тачанку с прислугой и тройку лошадей. Левая пристяжная,  не  видавшая  воды,
испугалась, когда на средине Дона комяга круто повернула  против  течения  и
слегка накренилась набок. Под  горой,  где  спешенный  эскадрон  расседлывал
лошадей, отчетливо слышно было, как тревожно она храпела и стучала подковами
по деревянному настилу комяги.
     - Загубит лодку! - хмурясь, буркнул Трофим и не донес  руку  до  потной
спины кобылы: на комяге пристяжная дико всхрапнула, пятясь к дышлу  тачанки,
стала в дыбки.
     - Стреляй!..- заревел эскадронный, комкая плеть.
     Трофим увидел, как наводчик повис на шее пристяжной,  сунул  ей  в  ухо
наган. Детской хлопушкой стукнул выстрел, коренник и правая пристяжная плот-
ней прижались друг к дружке.  Пулеметчики,  опасаясь  за  комягу,  придавили
убитую лошадь к задку тачанки. Передние ноги ее медленно  согнулись,  голова
повисла...
     Минут  через  десять  эскадронный  заехал с косы и первый пустил своего
буланого  в воду, за ним следом с грохочущим плеском ввалился эскадрон - сто
восемь   полуголых   всадников,   столько  же  разномастных  лошадей.  Седла
перевозили  на  трех  каюках.  Одним  из  них  правил Трофим, поручив кобылу
взводному  Нечепуренко.  С  середины Дона видел Трофим, как передние лошади,
забредая  по  колено,  нехотя глотали воду. Всадники понукали их вполголоса.
Через  минуту  в двадцати саженях от берега густо зачернели в воде лошадиные
головы,  послышалось  мног