емя не терпит!..
     Я  кисет-то  в  руке  держу,  и  обидно мне стало до горечи, что табак,
рощенный  на  моем  огороде,  и донник пахучий, на земле советской коханный,
будут  курить такие злостные паразиты. Глянул на них, а они все опасаются до
крайности,  что  развею  я  по  ветру  табак. Протянул Фомин с седла руку за
кисетом, а она у него в дрожание превзошла.
     Но я так и сработал, вытряхнул на воздух табак и сказал:
     -  Убивайте, как промеж себя располагаете. Мне от казацкой шашки смерть
принять,  вам,  голуби,  беспременно  на колодезных журавлях резвиться, одна
мода!..
     Начали  они  меня  очень  хладнокровно  рубать, и упал я на сыру землю.
Фомин из нагана вдарил два раза, грудь мне и ногу прострелил, но тут услыхал
я со шляха:
     Пуць!.. Пуць!..
     Пули заюжали круг нас, по бурьянку шуршат. Смелись мои убивцы и - ходу!
Вижу,  по  шляху  милиция  станишная  пылит. Вскочил я сгоряча, пробег сажен
пятнадцать, а кровь глаза застит и кругом-кругом из-под ног катится земля.
     Помню, закричал:
     - Братцы, товарищи, не дайте пропасть!
     И потух в глазах белый свет...
     Два  месяца  пролежал  колодой,  язык отнялся, память отшибло. Пришел в
самочувствие  - лап, а левая нога в отсутствии: отрезана по причине антонова
огня...
     Возвернулся домой из окружной больницы, чикиляю как-то на костыле возле
завалинки, а во двор едет станишный военком и, не здороваясь, допрашивается:
     - Ты почему прозывался председателем Реввоенсовета и республику объявил
на  хуторе? Ты знаешь, что у нас одна республика? По какой причине автономию
заводил?!
     Только я ему на это очень даже ответил:
     -  Прошу  вас,  товарищ,  тут не сурьезничать, а засчет республики могу
объяснять:  была  она  по  случаю  банды, а теперича, при мирном обхождении,
называется  хутором  Топчанским. Но поимейте себе в виду: ежели на Советскую
власть  обратно получится нападение белых гидров и прочих сволочей, то мы из
каждого  хутора  сумеемся сделать крепость и республику, стариков и парнишек
на  коней  посажаем,  и я хотя и потерявши одну ногу, а первый категорически
пойду проливать кровь.
     Нечем  ему  было супротив меня крыть, и, руку мне пожавши очень крепко,
уехал он тем следом обратно.

1925



   Михаил Шолохов.
   Продкомиссар


OCR Гуцев В.Н.
                                      I

     В округ приезжал областной продовольственный комиссар.
     Говорил, торопясь и дергая выбритыми досиня губами:
     -  По  статистическим  данным, с вверенного вам округа необходимо взять
сто  пятьдесят  тысяч  пудов хлеба. Вас, товарищ Бодягин, я назначил сюда на
должность   окружного   продкомиссара   как   энергичного,   предприимчивого
работника.  Надеюсь.  Месяц  сроку...  Трибунал  приедет на днях. Хлеб нужен
армии  и  центру вот как...- Ладонью чиркнул по острому щетинистому кадыку и
зубы стиснул жестко.- Злостно укрывающих - расстреливать!..
     Головой, голо остриженной, кивнул и уехал.

II

     Телеграфные  столбы,  воробьиным  скоком обежавшие весь округ, сказали:
разверстка.
     По  хуторам  и  станицам  казаки-посевщики  богатыми  очкурами покрепче
перетянули животы, решили разом и не задумавшись:
     - Дарма хлеб отдавать?.. Не дадим...
     На базах, на улицах, кому где приглянулось, ночушками повыбухали ямищи,
пшеницу   ядреную  позарыли  десятками,  сотнями  пудов.  Всякий  знает  про
соседа, где и как попрятал хлебишко.
     Молчат...
     Бодягин  с  продотрядом  каруселит  по округу. Снег визжит под колесами
тачанки,  бегут назад заиндевевшие плетни. Сумерки вечерние. Станица - как и
все станицы, но Бодягину она родная. Шесть лет ее не состарили.
     Так  было:  июль  знойный,  на межах желтопенная ромашка, покос хлебов,
Игнашке Бодягину - четырнадцать лет. Косил с отцом и работником. Ударил отец
работника  за  то,  что  сломал  зубец у вил; подошел Игнат к отцу вплотную,
сказал, не разжимая зубов:
     - Сволочь ты, батя...
     - Я?!
     - Ты...
     Ударом  кулака  сшиб  с  ног  Игната,  испорол до крова чересседельной.
Вечером, когда вернулись с поля домой, вырезал отец в саду вишневый костыль,
обстрогал,- бороду поглаживая, сунул его Игнату в руки:
     -  Поди,  сынок,  походи  по  миру,  а  ума-разума  наберешься  - назад
вертайся,- и ухмыльнулся.
     Так  было,-  а  теперь  шуршит тачанка мимо заиндевевших плетней, бегут
назад  соломенные  крыши,  ставни  размалеванные.  Глянул Бодягин на раины в
отцовском  палисаднике,  на  жестяного  петуха, раскрылатившегося на крыше в
безголосном  крике;  почувствовал, как что-то уперлось в горле и перехватило
дыхание. Вечером спросил у хозяина квартиры:
     - Старик Бодягин живой?
     Хозяин,   чинивший  упряжку,  обсмоленными  пальцами  всучил  в  дратву
щетинку, сощурился:
     -  Все  богатеет...  Новую  бабу  завел, старуха померла давненько, сын
пропал где-то, а он, старый хрен, все по солдаткам бегает...
     И, меняя тон на серьезный, добавил:
     - Хозяин ничего, обстоятельный... Вам разве из знакомцев?
     Утром, за завтраком, председатель выездной сессии Ревтрибунала сказал:

     -  Вчера  двое  кулаков на сходе агитировали казаков хлеб не сдавать...
При  обыске оказали сопротивление, избили двух красноармейцев. Показательный
суд устроим и шлепнем...

III

     Председатель  трибунала,  бывший бондаръ, с приземистой сцены народного
дома бросил, будто новый звонкий обруч на кадушку набил;
     - Расстрелять!..
     Двух  повели к выходу... В последнем Бодягин отца опознал. Рыжая борода
только   по  краям  заковылилась  сединой.  Взглядом  проводил  морщинистую,
загорелую шею, вышел следом.
     У крыльца начальнику караула сказал;
     - Позови ко мне вот того, старика.
     Шагал  старый,  понуро  сутулился,  узнал  сына,  и  горячее блеснуло в
глазах, потом потухло. Под взъерошенное жито бровей спрятал глаза.
     - С красными, сынок?
     - С ними, батя.
     - Тэ-э-эк...- В сторону отвел взгляд.
     Помолчали.
     - Шесть лет не видались, батя, а говорить нечего?
     Старик зло и упрямо наморщил переносицу.
     -  Почти  не  к  чему...  Стежки нам выпали разные. Меня за мое ж добро
расстрелять надо, за то, что в свой амбар не пущаю,- я есть контра, а кто по
чужим закромам шарит, энтот при законе? Грабьте, ваша сила.
     У продкомиссара Бодягина кожа на острых изломах скул посерела,
     -  Бедняков мы не грабим, а у тех, кто чужим потом наживался, метем под
гребло. Ты первый батраков всю жизнь сосал!
     - Я сам работал день и ночь. По белу свету не шатался, как ты!
     - Кто работал - сочувствует власти рабочих и крестьян, а ты с дрекольем
встретил... К плетню не пускал... За это и на распыл пойдешь!..
     У  старика  наружу  рвалось  хриплое  дыхание.  Сказал голосом осипшим,
словно оборвал тонкую нить, до этого вязавшую их обоих:
     -  Ты  мне  не  сын, я тебе не отец. За такие слова на отца будь трижды
проклят,  анафема...-  сплюнул  и молча зашагал. Круто повернулся, крикнул с
задором  нескрытым:  -  Нно-о,  Игнашка!.. Нешто не доведется свидеться, так
твою  мать!  Идут  с Хопра казаки вашевскую власть резать. Не умру, сохранит
матерь божия, своими руками из тебя душу выну.

x x x

     Вечером  за  станицей  мимо ветряка, к глинищу, куда сваливается дохлая
скотина, свернули кучкой. Комендант Тесленко выбил трубку, сказал коротко:
     - Становитесь до яру ближче...
     Бодягин  глянул  на  сани,  ломтями резавшие лиловый сиег сбочь дороги,
сказал придушенно:
     - Не серчай, батя...
     Подождал ответа.
     Тишина.
     - Раз... два... три!..
     Лошадь   за  ветряком  рванулась  назад,  сани  испуганно  завиляли  по
ухабистой  дороге,  и  долго  еще кивала крашеная дуга, маяча поверх голубой
пелены осевшего снега.

IV

     Телеграфные столбы, воробьиным скоком обежавшие весь округ, сказали: на
Хопре  восстание.  Исполкомы  сожжены.  Сотрудники частью перерезаны, частью
разбежались.
     Продотряд ушел в округ. В станице на сутки остались Бодягин и комендант
трибунала  Тесленко.  Спешили отправить на ссыпной пункт последние подводы с
хлебом.  С  утра  пришагала  буря. Понесло, закурило, белой мутью запорошило
станицу.  Перед  вечером  на площадь прискакало человек двадцать конных. Над
станицей, застрявшей в сугробах, полыхнул набат.
     Лошадиное ржание, вой собак, надтреснутый, хриплый крик колоколов...
     Восстание.
     На  горе  через  впалую  лысину  кургана,  понатужась,  перевалили двое
конных.  Под  горою,  по  мосту, лошадиный топот. Куча всадников. Передний в
офицерской папахе плетью вытянул длинноногую породистую кобылу.
     - Не уйдут коммунисты!..
     За    курганом   Тесленко,   вислоусый   украинец,   поводьями   тронул
маштака-киргиза.
     - Черта с два догонят!
     Лошадей   прижеливали.  Знали,  что  разлапистый  бугор  лег  верст  на
тридцать.
     Позади погоня лавой рассыпалась. Ночь на западе, за краем земли, сутуло
сгорбатилась. Верстах в трех от станицы в балке, в лохматом сугробе, Бодягин
заприметил человека. Подскакал, крикнул хрипло:
     - Какого черта сидишь тут?
     Мальчонка  малюсенький,  синим воском налитый, качнулся. Бодягин плетью
взмахнул, лошадь замордовалась, танцуя подошла вплотную.
     - Замерзнуть хочешь, чертячье отродье? Как ты сюда попал?
     Соскочил с седла, нагнулся, услышал шелест невнятный:
     -  Я,  дяденька, замерзаю... Я - сирота... по миру хожу.- Зябко натянул
на голову полу рваной бабьей кофты и притих.
     Бодягин  молча  расстегнул  полушубок,  в полу завернул щуплое тельце и
долго садился на взноровившуюся лошадь.
     Скакали.  Мальчишка  под  полушубком  прижух, оттаял, цепко держался за
ременный  пояс.  Лошади  заметно сдавали ходу, хрипели, отрывисто ржали, чуя
нарастающий топот сзади.
     Тесленко  сквозь  режущий  ветер кричал, хватаясь за гриву бодягинского
коня:
     -  Брось  пацаненка!  Чуешь,  бисов  сын?  Брось,  бо  можуть  споймать
нас!..-богом  матюкался,  плетью стегал посиневшие руки Бодягина.- Догонят -
зарубают!.. Щоб ты ясным огнем сгорив со своим хлопцем!..
     Лошади  поравнялись пенистыми мордами. Тесленкв до крови иссек Бодягину
руки. Окостенелыми пальцами тискал тот вялое тельце, повод уздечки заматывая
на луку, к нагану тянулся.
     - Не брошу мальчонку, замерзнет!.. Отвяжись, старая падла, убью!
     Голосом заплакал сивоусый украинец, поводья натянул:
     - Не можно уйти! Шабаш!..
     Пальцы  - чужие, непослушные; зубами скрипел Бодягин, ремнем привязывая
мальчишку поперек седла. Попробовал, крепко ли, и улыбнулся:
     - За гриву держись, головастик!
     Ударил  ножнами  шашки  по  потному крупу коня, Тесленко под вислые усы
сунул пальцы, свистнул пронзительным разбойничьим посвистом. Долго провожали
взглядами лошадей, взметнувшихся облегченным галопом. Легли рядышком. Сухим,
отчетливым залпом встретили вынырнувшие из-под пригорка папахи...

x x x

     Лежали  трое  суток.  Тесленко,  в  немытых  бязевых подштанниках, небу
показывал  пузырчатый  ком мерзлой крови, торчащей изо рта, разрубленного до
ушей. У Бодягина по голой груди безбоязненно прыгали чубатые степные птички;
из  распоротого  живота  и  порожних  глазных впадин не торопясь поклевывали
черноусый ячмень.

1925



   Михаил Шолохов.
   Путь-дороженька

   повесть


OCR Гуцев В.Н.

       Часть первая

I

     Вдоль Дона до самого моря  степью  Тянется  Гетманский  шлях.  С  левой
стороны пологое песчаное Обдонье,  зеленое  чахлое  марево  заливных  лугов,
изредка белесые блестки безымянных озер; с  правой  -  лобастые  насупленные
горы, а за ними, за дымчатой каемкой Гетманского шляха, за цепью низкорослых
сторожевых курганов - речки,  степные  большие  и  малые  казачьи  хутора  и
станицы и седое вихрастое море ковыля.

x x x

     Осень в этом году пришла спозаранку, степь  оголила,  брызнула  жгучими
заморозками.
     Утром, перебирая в постовальне шерсть, сказал отец Петру:
     - Ну, сынок, теперь работенки нам хоть убавляй! Морозы двинули, казачки
шерсть перечесывают, а наше дело - струну поглаживай да рукава засучай повы-
ше, а то спина взмокнет!..
     Приподнимая голову, улыбнулся отец, сощурились выцветшие  серые  глаза,
на щеках, залохмативших серой щетиной, вылегли черные гнутые борозды.
     Петр, сидя на столе, обделывал колодку; поглядел, как на  усталом  лице
отца тухнет улыбка, промолчал.
     В постовальне душно до тошноты, с кособокого потолка размеренно капает,
мухи ползают по засиженному слюдяному оконцу. Сквозь него заиневший плетень,
вербы,   колодезный   журавль  кажутся  бледно-радужными,  покрытыми  ржавой
прозеленью.  Взглянет  мельком  Петр  во  двор,  переведет  взгляд  на голую
согнутую  спину отца, шевеля губами высчитывает уступы на позвоночном столбе
и  долго  глядит,  как  движутся лопатки и дряблая кожа морщинистыми комками
собирается на отцовой спине.
     Узловатые пальцы привычно быстро выбирают  из  шерсти  репьи,  колючки,
солому, и в такт движениям руки качаются лохматая голова и тень ее на стене.
Приторно и остро воняет  пареной  овечьей  шерстью.  Пот  бисерным  горошком
сыплется у Петра по лицу, мокрые волосы свисают на глаза. Вытер ладонью лоб,
колодку кинул на подоконник.
     -  Давай,  батя,  полудновать?  Солнце,  гля-кось, куда влезло, почти в
обеды.
     -  Полудновать?  Погоди...  Скажи  на  милость, сколько этого репья!...
Битый час гнусь над шерстью.
     Соскочил  Петр  со  стола,  в  печь заглянул. Потные щеки жадно лизнула
жарынь.
     - Я, батя, достаю щи. Больно оголодал, жрать охота!..
     - Ну, тяни, работа потерпит!
     Сели  за  стол, не надевая рубах; не торопясь, хлебали щи, сдобренные
постным маслом.
    Петр  покосился на отца, сказал, прожевывая:
     -  Худой  ты  стал,  будто  хворость  тебя  точит. Не ты хлеб ешь, а он
тебя!..
     Задвигал скулами, улыбаясь, отец:
     -  Чудак  ты какой! Равняй себя с отцом: мне на покров пойдет пятьдесят
семой,  а  тебе  -  семнадцать с маленьким. Старость точит, а не хворь!..- и
вздохнул.- Мать-покойница поглядела бы на тебя...
     Помолчали,   прислушиваясь   к   басовитому   жужжанию  мух.  На  дворе
остервенело  забрехала  собака.  Мимо  окна - топот ног. Распахнулась дверь,
стукнувшись   о   чан  с  вымоченной  шерстью,  и  в  землянку  вошел  задом
Сидор-коваль. Шапки не снимая, сплюнул под ноги.
     - Ну и кобеля содержите! Норовит, проклятый, не куда-нибудь кусануть, а
все повыше ног прицеляется.
     -  Он  сознает,  что  ты  за валенками идешь, а они не готовы, потому и
препятствует.
     - Я не за валенками пришел.
     - А ежели не за ними, то присаживайся  вот  сюда,  на  бочонок,  гостем
будешь!
     - В кои веки в гости  заглянул,  и  то  на  мокрое  сажаешь!  Не  будь,
Петруха, таким вредным человеком, как твой батянька!..
     Посмеиваясь  в  кустистую  бороденку,  присел  Сидор  около  двери   на
корточки,  долго  сворачивал  негнущимися  пальцами  цигарку  и,  закуривая,
плямкая губами, пробурчал:
     - Ничего не знаешь, дед Фома?
     Отец, заворачивая шерсть в  мешок,  качнул  головой,  улыбнулся,  но  в
глазах Сидора прощупал острые огоньки радости и насторожился.
     - Что такое?
     Сквозь пленку табачного дыма проглянуло  лицо  Сидора,  губы  по-заячьи
ежились в  улыбку,  глаза  суетились  под  белесыми  бровями  обрадованно  и
тревожно.
     - Красные жмут, по той  стороне  к  Дону  подходят.  У  нас  в  станице
поговаривают - отступать... Нынче на заре вожусь в своей  кузнице,  слышу  -
скачут по проулку конные. Выглянул, а они  к  кузнице  моей  бегут.  "Кузнец
тут?"-спрашивают. "Тут",-говорю. "В два счета чтобы кобылицу подковал, ежели
загубишь - плетью запорю!.." Выхожу я из кузницы, как полагается, черный  от
угля. Вижу - полковник, по погонам, и при нем адъютант. "Помилуйте,  говорю,
ваше высокородие. Дело я свое до тонкости знаю". Подковал я ихнюю кобылку на
передок, молотком стучу, а сам прислушиваюсь. Вот тут-то и понял,  что  дело
ихнее - табак!..
     Сидор сплюнул, затоптал ногой цигарку. -  Ну,  прощевайте!  На  свободе
забегу покалякать.
     Хлопнула  дверь, пар заклубился над потными стенами постовальни. Старик
долго молчал, потом, руки вытирая, подошел к Петру.
     - Ну, Петруха, вот и дождались своих! Недолго  казаки  над  нами  будут
панствовать!
     - Боюсь я, батя, брешет Сидор... Какой раз он нам новости приносит, все
вот да вот придут, а ихним и духом вблизи не пахнет...
     - Дай время, так запахнет, что казаки и нюхать не будут успевать!
     Крепко сжал старик жилистый кулак, румянец чахло  зацвел  на  обтянутых
кожей скулах.
     - Мы, сынок, с малых  лет  работаем  на  богатых.  Они  жили  в  домах,
построенных чужими  руками,  ели  хлеб,  политый  чужим  потом,  а  теперича
пожалуйте на выкат!..
     Едкий кашель брызнул из отцова горла. Молча махнул рукой, сгорбившись и
прижимая ладони к груди,  долго  стоял  в  углу,  возле  чана,  потом  вытер
фартуком губы, покрытые розоватой слюной, и улыбнулся.
     - По двум путям-дороженькам не ходят, сынок! Выпала нам одна, по ней  и
иди, не виляя, до смерти. Коли родились мы постовалами-рабочими,  то  должны
свою рабочую власть и поддерживать!..
     Под пальцами старика струна  запела,  задрожала  тягучими  перезвонами.
Пыль паутинистой занавеской запутала окно.  Солнце  на  минуту  заглянуло  в
окошко и, торопясь, покатилось под уклон.

II

     На другой  день  в  постовальню  пришел  офицер  и  с  ним  сиделец  из
станичного правления. Молодой одутловатый хорунжий спросил,  щелкая  хлыстом
по новеньким крагам:
     - Ты - Кремнев Фома?
     - Я.
     -  По  приказанию  станичного  атамана  и   начальника   интендантского
управления я обязан забрать у тебя весь имеющийся запас готовых валенок. Где
они у тебя?
     - Ваше благородие, мы с сыном год работали. Ежели вы  заберете  их,  мы
подохнем с голоду!..
     - Это не мое депо! Я должен  конфисковать  валенки.  У  нас  казаки  на
фронте разуты. Я спрашиваю: где они хранятся у тебя?
     - Господин хорунжий!.. Ведь не потом, кровью мы их поливали!  Ведь  это
хлеб наш!..
     У хорунжего на прыщавых щеках ползет слизняком ехидная  улыбочка.  Зубы
золотые из-под усов доблескивают.
     - Говорят, ты - большевик? В чем же  дело?  Придут  красные,  они  тебе
заплатят за валенки!..
     Попыхивая папироской, звякая шпорами,  шагнул  в  угол,  ручкой  хлыста
сковырнул рядно.
     - Ага, вот эти самые валенки мы и заберем! Шустров, бери  и  выноси  на
двор, подвода сейчас подъедет.
     Отец и Петька плечо к плечу стали, собой  заслонили  сложенные  в  углу
валенки.
     Пунцовой яростью вспух хорунжий; роняя с трясущихся губ  теплые  брызги
слюны, но сдерживаясь, прохрипел:
     - Я с тобой завтра буду  по-иному  разговаривать,  когда  тебя,  старую
собаку, за шиворот притянут в военно-полевой суд!..
     Оттолкнул  старого  постовала,  ногами  совал  к  порогу   обглаженные,
просушенные валенки. Сиделец  брал  их  в  охапку  и  выбрасывал  в  настежь
открытую дверь.
     За плетнем прогромыхала бричка, остановилась у ворот. Из угла  пара  за
парой убывали валенки. Молчал старик, но  когда  сиделец  мимоходом  взял  с
печки  и  его  приношенные  седые  валенки,  шагнул  к  нему  и   неожиданно
отвердевшей рукой прижал его  к  печке.  Сиделец  с  рябым  туповатым  лицом
рванулся  -  поношенная  рубашка  мягко  расползлась  у  ворота  -   и,   не
размахиваясь, ударил старика в лицо.
     Петька вскрикнул, кинулся к отцу, но на  полдороге  от  сильного  удара
рукоятью нагана в висок упал, вытягивая руки.
     Хорунжий вывернул кровью дурной  налитые  глаза,  подскочил  к  старому
постовалу, звонко хлестнул его по щеке.
     - Руби его, Шустров!.. Я отвечаю!.. Да бей же, в закон твою мать!..
     Сиделец, не выпуская из левой руки валенок, правой потянулся  к  шашке.
Упал  старик  на  колени,  голову  нагнул,  на