Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
- Давно живешь?
- Четвертый месяц, с зимы.
- Почем же платит?
- Рупь и харчи.- Парень оживился и заблестел глазами.- Гутарют, что дед
за трояк тебя сладил и на евоном ходишь? Правда, адь брешут?
- Правда.
- Нагрел меня Захар-то...- огорченно заговорил парень.- Сулил набавить,
а сам помалкивает. Работать заставляет как проклятого,- уже озлобляясь,
загорячился он,- в праздники то же самое... Свою одежу сносил, а он ни
денег, ни одежи не дает. Вишь, в чем на пасху щеголяю? - Парень повернулся
задом, и на спине его, сквозь расшматованную вдоль рубаху, увидел Федор
черный треугольник тела.
- Как тебя звать?
- Митрий. А тебя?
- Федор.
Из Захарова двора донесся гнусавый голос хозятаа:
- Митька! Что ж ты, сволочь, баз не затворил?.. Иди загоняй быков!..
Митька вспугнутым козлом шарахнул через плетень и, выглядывая из густой
крапивы, поманил Федора пальцем. Федор перелез через плетень, выбрал в саду
место поглуше и, усадив рядом Митьку, приступил к агитации.
XVI
Каждое воскресенье вечером уходил Федор на игрища и там знакомился с
другими ребятами, работавшими батраками у хреновских богатеев. Всего по
поселку было восемнадцать человек батраков, из них пятнадцать - молодежь. И
вот этих-то пятнадцать батраков стянул Федор всех вместе и положил начало
батрацкому союзу.
Уходя с игрищ, где парни из зажиточных дворов охальничали с визгливыми
девками, Федор подолгу говорил с ними, убеждая примкнуть к комсомолу и
принудить хозяев к заключению договоров.
Вначале ребята относились к словам Федора с насмешливым недоверием.
- Тебе хорошо рассусоливать,- кипятился сутулый Колька,- у тебя хозяин
вроде апостола, а доведись до мово, так он за комсомол да за договор вязы
мне набок свернет!..
- Небось не свернет! - возражал другой.
- И свернет, ежли будешь один! А ты думал - как? Один палец, к примеру,
ты мне сломишь, ажник хрустнет, а ежли все их - да в кулак сожму - тогда
сломишь? Нет, брат, я тебе этим кулаком жевалки вышибу!..- под дружный хохот
говорил Федор.- Вот в такой кулак и мы должны слепиться. Довольно мы
хозяевам за дурняка работали! Все вы получаете - кто рупь, кто полтину, а я
трояк и работаю легче вас!..
- Верна-а-а!..-гудели голоса.
Собирались обычно ночью, за гумнами, и просиживали до кочетов.
На пятое воскресенье Федор внес такое предложение:
- Вот что, братва, вчера поделили траву, не ныне - завтра зачнется
покос, давайте завтра объявлять хозяевам, пущай повышают жалованье и
заключают договора, а нет,- мол, бросим работу!..
- Нельзя так! Дюже круто!..
- Нас повыгоняют!
- Без куска останемся!...
- Не выгонют! - багровея, закричал Федор.- Не выгонют, затем что на
носу покос! Гайка у них ослабнет - без работников остаться!.. Нельзя так
жить! Батрачком спрашивает: вы как наняты? Один говорит: мол, я хозяину
родня; другой - "живу по знакомству". А за вас, окромя вас, никто хлопотать
не будет!
После долгих споров на том и порешили.
Наутро поселок заволновался и загудел, как встревоженный выводок
оводов. Вот-вот покос, а в самых богатых дворах забастовали батраки...
Утром Федор, услышав крик, выбежал за ворота.
Захар Денисович с ревом выкидывал на середину улицы пожитки Митрия. а
тот с решительным видом собирал их в кучу и глухо бубнил:
- Погоди, погоди! Просить будешь, да не вернусь!..
- Провались ты к чертовой теще, чтоб я тебя стал просить!..
Увидев Федора, Захар Денисович повернулся к кучке зажиточных мужиков, о
чем-то горячо толковавших на перекрестке, и, надувая на лбу связки жил,
заорал:
- Хрисьяне!.. Вот он смутьян, заправила ихний!.. В дреколья его,
сукиного сына!..
Федор, сжимая кулаки, торопливо пошел к нему, но Захар Денисович, как
мышь, шмыгнул в ворота и трусливо заверещал:
- Не подходи, коль жизня дорога!.. Разнесу!..
XVII
- ...Как хотите, воля ваша, а я свово работника прогонять не буду! По
мне, пущай он будет партейный, лишь бы дело делал. Договор - тоже не
расчет... Накину я ему трешницу на месяц, пущай, а ежли он уйдет - у меня на
сотни убытку будет!..
- Правильно, кум!.. У меня вот баба захворала, с кем я должен
управляться?..
- Я тоже так кумекаю.
- Вот что, братцы!.. Заключим с ими договора, набавим жалованье, как по
закону, в неделю один день пущай празднуют... Ты, Захар, молчи!.. Тебя суд
припряг платить тридцать рубликов! То-то оно и есть!.. До поры до времени и
нам с рук сходит!
- Чего там попусту брехать! Раз подошло такое дело, значится, надо
смиряться. На трешнице урежем, а сотни терять... Эка глупость-то!..
- Теперь попробуй найми!..
- Обожгешься!
- Пущай будет так!
- А этого подлеца, какой разжелудил их, проучить надо. Ученый какой
нашелся, язви его...
- Федька - ить он комсомолист!.. Он, когда у меня жил, всю душу
вымотал! С ножом за мной по двору гонял, спасибо - рабочие отбили, истинный
бог... Да теперича попадись он мне...
- Мой сыняга говорил, они после игрищ за Федотовым гумном собираются.
Там он их наставляет...
- А что, ежли двум-трем перевстреть его с колышками?..
- Поучить надо! Чтоб этой нечистью и не воняло!
- Захар Денисыч, ты пойдешь?
- Господи! Да я с великой душой!.. Мне бы колышек какой потяжельше...
- До смерти не будем.
- Там видно будет! У меня, как сердце разыграется, держись!..
- Сколько нас? Трое, что ль? Ну, пошли!..
XVIII
Вечером дед Пантелей, видя, что Федор собирается куда-то идти,
улыбаясь, сказал:
- Ты, в рот те на малину, сидел бы дома. Заварил кашу, так не рыпайся!
- А что?
- Тово, что ушибить могут!
- Небось!..- засмеялся Федор и задами пошел к гумнам.
На этот раз ррбята собрались не скоро. Часа два прошло в разговорах.
Настроение у всех было бодрое и веселое. Обсудив положение, поделились
новостями и собрались расходиться.
- Идите врозь, чтоб люди не болтали,- предупредил Федор.
Ночь висела над степью дегтярно-темная, тучи, как лед в половодье,
сталкивались и громоздились одна на другую, громыхал гром, за лесом чертила
небо молния. Федор отделился от остальных ребят и пошел прежней дорогой.
Сначала он хотел пройти задами, но потом раздумал и свернул в свой проулок.
Присев у плетня, он хотел закурить, но порыв сухого горячего ветра потушил
спичку. Сунув цигарку в карман, Федор подошел к воротам. Он ничего не ожидал
и не видел, что сзади крадутся двое, а третий стоит, карауля, на
перекрестке...
Едва взялся за скобку калитки, как сзади кто-то, крякнув, махнул колом.
Удар пришелся Федору по затылку. Глухо застонав, он всплеснул руками и упал
возле ворот, теряя сознание.
x x x
Деда Пантелея нещадно кусали блохи. Долго ворочался, кряхтел, потом
скинул на землю овчинную шубу и совсем уже собрался уснуть, как вдруг с
надворья послышался стон, топот ног и приглушенный свист. Свесив ноги, он
прислушался. Свист повторился. "Федьку застукали!" - мелькнула у деда мысль.
Прыгнув с постели, он ухватил со стены древнее шомпольное ружье, из которого
стрелял на бахче в грачей, и выбежал на крыльцо. Возле ворот кто-то протяжно
стонал, топотали ноги, сочно чавкали удары... Подняв курок, дед выбежал за
ворота, рявкнул:
- Кто такие?!
Три темные фигуры шарахнулись в стороны.
Поведя стволом в сторону ближнего, дед Пантелей нажал собачку. Грохнул
выстрел, брызнул из дула сноп огня, засвистел горох, которым заряжено было
ружье... Кто-то на дороге взвыл и жмякнулся на землю... Задыхаясь, дед кинул
ружье и нагнулся к темному очертанию человеческой фигуры, лежавшей возле
ворот. Руки его, шарившие по голове, взмокли чем-то густым и липким.
Повернув голову, он тщетно вглядывался, темнота слепила глаза. По небу
ящерицей пробежала молния, и дед узнал залитое кровью лицо Федора. Подхватив
безжизненное тело, дрожа и спотыкаясь, взволок его на крыльцо и выбежал за
ворота поднять ружье. Снова молния опалила небо, и дед увидел саженях в
двадцати на дороге человека, сидящего на корточках. Сцапав ружье за ствол,
дед Пантелей вприпрыжку подбежал к сидящему на корточках, в темноте сбил его
с ног и, навалившись животом,заревел:
- Кто такой есть?
- Пусти, ради Христа... У меня весь зад и спина простреленные... Греха
не боишься, сосед, по людям картечью стреляешь... Ой, больно!..
По голосу узнал дед Захара. Не владея собой, стукнул его прикладом по
голове и, вцепившись в волосы, волоком потянул к крыльцу.
XIX
"...Дорогой наш товарищ Федя! Ты, должно быть, не знаешь, чем кончился
суд? Захара Денисовича пристукали на семь лет с поражением в правах на три
года, остальных двух - Михаила Дергачева и Кузьку, хреновского спекулянта,-
к пяти годам. А еще сообщаем тебе, что в Хреновском поселке организована
ячейка KСM. Все твои товарищи, батраки,- пятнадцать человек, а еще шестеро
беднеющих ребят вступили членами. Меня райком перебрасывает туда работать, и
мы все горячо ожидаем, когда ты выздоровеешь и вернешься к нам. Егор в
Даниловском поселке организовал ячейку в одиннадцать человек. Все ребята в
разгоне, работают. А еще сообщаю, видел надысь я деда Пантелея, и он к тебе
в больницу собирается ехать на провед и привезть харчей. Поправляйся скорее
и приезжай, еще много работы, а время скачет, как лошадь, порвавшая треногу.
С комсомольским приветом к тебе ячейка РЛКСМ, а за всех ребят -
Рыбников".
1928
Михаил Шолохов.
Червоточина
OCR Гуцев В.Н.
Яков Алексеевич - старинной ковки человек: ширококостый, сутуловатый;
борода как новый просяной веник,- до обидного похож на того кулака, которого
досужие художники рисуют на последних страницах газет. Одним не схож -
одежей. Кулаку, по занимаемой должности, непременно полагается жилетка и
сапоги с рылом, а Яков Алексеевич летом ходит в холщовой рубахе,
распоясавшись и босой. Года три назад числился он всамделишным кулаком в
списках станичного Совета, а потом рассчитал работника, продал лишнюю пару
быков, остался при двух парах да при кобыле, и в Совете в списках перенесли
его в соседнюю клетку - к середнякам. Прежнюю выправку не потерял от этого
Яков Алексеевич: ходил важной развалкой, так же, по-кочетиному, держал
голову, на собраниях, как и раньше, говорил степенно, хриповато, веско.
Хоть урезал он свое хозяйство, а дела повел размашисто. Весной засеял
двадцать десятин пшеницы; на хлебец, сбереженный от прошлогоднего урожая,
купил запашник, две железные бороны, веялку. Известно уж, кто весной
последнее продает: кому жевать нечего.
По всей станице поискать такого хозяина, как Яков Алексеевич:
оборотистый казак, со смекалкой. Однако и у него появилась червоточина:
младший сын Степка в комсомол вступил. Так-таки без спроса и совета взял да
и вступил. Доведись такая беда на глупого человека-быть бы неурядице в
семье, драке, но Яков Алексеевич не так рассудил. Зачем парня дубиной
обучать? Пусть сам к берегу прибивается. Изо дня в день высмеивал нонешнюю
власть, порядки, законы, желчной руганью пересыпал слова, язвил, как
осенняя муха; думал, раскроются у Степки глаза, - они и раскрылись: перестал
парень креститься, глядит на отца одичалыми глазами, за столом молчит.
Как-то перед обедом семейно стали на молитву. Яков Алексеевич,
разлопупгав бороду, отмахивал кресты, как косой по лугу орудовал; мать
Степкина в поклонах ломалась, словно складной аршин; вся семья дружно махала
руками. На столе дымились щи; хмелинами благоухал свежий хлеб. Степка стоял
возле притолоки, заложив руки за спину, переступая с ноги на ногу.
- Ты человек? - помолившись, спросил Яков Алексеевич.
- Тебе лучше знать...
- Ну, а если человек и садишься с людьми за стол, то крести харю. В
этом и разница промеж тобой и быком. Это бык так делает: из яслев жрет, а
потом повернулся и туда же надворничает.
Степка направился было к двери, но одумался, вернулся и, на ходу
крестясь, скользнул за стол.
За несколько дней пожелтел с лица Яков Алексеевич; похаживая по двору,
хмурил брови; знали домашние, что пережевывает какую-нибудь мыслишку старик,
недаром по ночам кряхтит, возится и засыпает только перед рассветом. Мать
как-то шепнула Степке:
- Не знаю, Степушка, что наш Алексеевич задумал... Либо тебе какую беду
строит, либо кого опутать хочет...
Степка-то знал, что на него готовит отец поход, и, притаившись,
подумывал, куда направить лыжи в том случае, если старик укажет на ворота.
В самом деле, есть о чем подумать Якову Алексеевичу: будь Степке вместо
двадцати пятнадцать годов, тогда бы с ним легко можно справиться. Долго ли
взять из чулана новые ременные вожжи да покрепче намотать на руку? А в
двадцать годов любые вожжи тонки будут; таких оболтусов учат дышлиной, но по
теперешним временам за дышлину так прискребут, что и жарко и тошно будет.
Как тут не кряхтеть старику по ночам и не хмурить бровей в потемках?
Максим - старший брат Степки, казак ядреный и сильный,- по вечерам,
выдалбливая ложки, спрашивал Степку:
- А скажи, браток, на чуму тебе сдался этот комсомол?
- Не вяжись! - рубил Степка.
- Нет, ты скажи,- не унимался Максим.- Вот я прожил двадцать девять
лет, больше твово видал и знаю и так полагаю, что пустяковина все это...
Разным рабочим подходящая штука, он восемь часов отдежурил - ив клуб, в
комсомол, а нам, хлеборобам, не рука... Летом в рабочую пору протаскаешься
ночь, а днем какой из тебя работник будет?.. Ты по совести скажи: может, ты
хочешь службу какую получить, для этого и вступил? - ехидно спрашивал
Максим.
Степка, бледнея, молчал, и губы у него дрожали от обиды.
- Ерундовская власть. Нам, казакам, даже вредная. Одним коммунистам
житье, а ты хоть репку пой... Такая власть долго не продержится. Хоть и
крепко присосались к хлеборобовой шее разные ваши комсомолы, а как приспеет
время, ажник черт их возьмет!
На потном лбу Максима подпрыгивала мокрая прядка волос. Нож, обтесывая
болванку, гневно метал стружки. Степка, бесцельно листая книгу, угрюмо
сопел: ему не хотелось ввязываться в спор, потому что сам Яков Алексеевич
прислушивался к словам Максима с молчаливым одобрением, видимо ожидая, что
скажет Степка.
- Ну, а если, не приведи бог, какой переворот? Тогда что будешь делать?
- хищно поблескивая зубами, щерился Максим.
- Зубы повыпадут, покель дождешься переворота!
- Гляди, Степка! Ты уж не махонький... Игра идет "шиб-прошиб",
промахнешься - тебя ушибут! Да случись война или ищо что, я первый тебя
драть, буду! Таких щенят, как ты, убивать незачем, а плетью сечь буду... До
болятки!
- И следовает!..- подталдыкивал Яков Алексеевич.
- Пороть буду, вот те крест!..- подрагивая ноздрями, гремел Максим.- В
германскую войну, помню, пригнали нашу сотню на какую-то фабрику под
Москвой,- рабочие там бунтовались. Приехали мы перед вечером, въезжаем в
ворота, а народу возле конторы - тьма. "Братцы казаки, шумят, становитесь в
наши ряды!" Командир сотни-войсковой старшина Боков-командует: "В плети их,
сукиных сынов!.."
Максим захлебнулся смехом и, багровея, наливаясь краской, долго
раскатисто ржал.
- Плеть-то у меня сыромятная, в конце пулька зашита... Выезжаю вперед,
как гаркну забастовщикам этим: "...Вставай, подымайся, рабочий народ!
Приехали казаки вам спины пороть!" Попереди всех старичишка в картузе стоял,
так, седенький, щупленький... Я его как потяну плетью, а он - копырь и упал
коню под ноги... Что там было...- суживая глаза, тянул Максим.- Бабья этого
лошадьми потоптали - штук двадцать. Ребята осатанели и уж за шашки
взялись...
- А ты? - хрипло спросил Степка.
- Кое-кому вложил память!
Степка спиной прижался к печке. Прижался крепко-накрепко, сказал глухо:
- Жалко, что не шлепнули тебя, такого гада!..
- Это кто же гад?
- Ты...
- Кто гад? - переспросил Максим и, кинув на пол необтесанную ложку,
поднялся со скамьи.
Ладони у Степки взмокли теплым потом. Стиснул кулаки, ногти въелись в
тело, и уже твердо сказал:
- Собака ты! Каин!
Максим, вытянув руку, сжал в комок рубаху на груди у Степки, рывком
оторвал его от печки и кинул на кровать. Ненависть варом обожгла парня.
Метнулся в сторону, в пальцах Максима оставил ворот рубахи, взмахнул
кулаком... Хлесткий удар в щеку свалил Степку с ног. Левой рукой Максим мял
ему горло, правой размеренно бил по щекам. Степка чувствовал над собой
частое дыхание брата, видел холодную и такую ненужную улыбку на его губах,
от каждого удара захватывало дыхание, звон колол уши, из глаз текли слезы.
Крик обиды за невольные слезы, за улыбку Максима застревал в стиснутом
горле... Из разбитых губ текла кровь. Вращая выпученными глазами, Степка
кровью плевал в лицо брата, но тот отворачивал в сторону голову, показывая
бритую жилистую шею, и так же размеренно, молча кидал шершавую ладонь на
вспухшие щеки Степки...
Выждав время, разнял их сам Яков Алексеевич. Максим, все так же
улыбаясь, поднял с земли недоделанную ложку, сел возле окна, Степка вытер
рукавом окровяненные губы, надел шапку и вышел, тихонько притворив за собой
дверь.
- Ему это на пользу... Пущай за борозду не залазит, а то он скоро и до
отца доберется! - заговорил Максим.
Яков Алексеевич задумчиво мял бороду, хмурился, поглядывая на мокрое от
слез лицо старухи.
x x x
Наутро Максим первым затеял разговор.
- Пойдешь в Совет жалиться? - спросил он Степку.
- Пойду!
- А по-семейному это будет?
Степка глянул на посеревшее лицо Максимовой жены, на мать, утиравшую
глаза завеской, и промолчал. Про себя решил снести обиду, молчать.
С этого дня надолго легла в доме нудная тишина. Бабы говорили шепотом.
Яков Алексеевич, пасмурный, как ноябрьский рассвет, молчал, Максим, виновато
улыбаясь, заговаривал со Степкой:
- Ты, браток, не всякую лыку в строку. Мало ли чего не бывает в
семье... А все это через твой комсомол! Брось ты его к чертовой матери! Жили
без него, да и теперь проживем. Какая тебе нужда переться туда? Отцу вон
соседи в глаза лезут: "Что ж, мол, Степка-то ваш в комсомолисты подался?" А
старику ить совестно... Опять же жениться тебе, какая девка без венца
пойдет? Хлюстанку брать?
Степка отмалчивался, уходил на баз. По вечерам шел на площадь, в клуб.
Под хрипенье поповской фисгармонии думал невеселые думки.
А на станицу напористо перла весна. На девичьих щеках появились
веснушки, на вербах - почки. По улицам отзвенело весеннее половодье.
Неприметно куда ушел снег, под солнечным пригревом дымилась, таяла в синеве
бирюзовая степь. В степных ярах, в буераках, вдоль откосов еще лежал снег,
поганя землю своей несвежей, излапанной ветрами белизной, а по взгорьям, по
лохматым буграм уже взбрыкивали овцы, степенно похаживали коровы, и зеленые
щепотки травы, пробиваясь сквозь прошлогоднюю блеклую старюку, пахли
одурманивающе и нежно.
Пахать выехали в средине марта. Яков Алексеевич засуетился раньше всех.
С масленицы начал подсыпать быкам кукурузу, кормил сытно, по-хозяйски.
Солнце еще не выпило из земли жирного запаха весенней прели, а Яков
Алексеевич уже снаряжал сынов, и в четверг, чуть рассвело, выехали в степь.
Степка погонял быков, Макс