ем. Посля
панихидку  отслужи.  Поминать  будешь,  не  пиши: "красногвардейца Петра", а
прямо  -  "воинов убиенных Петра, Игната, Григория"... А то поп не примет...
Ну,  затем  прощай,  старуха!..  Живи...  Внука  береги. Прости, коль обидел
когда...
     Сынишку  Игнат  на  руки взял; часовой, как будто не видит, отвернулся.
Пальцами прыгающими из камыша мельницу мастерит сыну Игнат:
     - Папаня, а чего у тебя кровь на голове?
     - Это я ушибся, сынок.
     - А начто тебе вон энтот дядя ружьем вдарил, как ты из сарая выходил?
     - Чудак ты какой!.. Он нарочно вдарил, шутейно...
     Молчат. Камышовые былки под ногтями у Игната перезванивают.
     - Пойдем домой, папаня? Ты мне мельницу дома сделаешь.
     -  Ты  с  бабуней  иди,  сынушка...-  Губы  у  Игната  жалко  дрогнули,
покривились.- А я потом приду...
     Ходит Игнат по двору, будто волк на привязи, ногу, прикладом перебитую,
волочит и тельце маленькое, щуплое к груди жмет, жмет, жмет.
     - Папанька, начто у тебя глаза мокрые?
     Молчит Игнат.
     Потухли  сумерки.  С  луга,  с  болот  уремистых,  из  зарослей ольхи и
мочажинника  туман  на  сады  свалился  росой  -  проседью серебряной. Траву
притолок к земле, захолодевшей и влажной.
     Из   сарая  вышли  кучкой.  Офицер  с  погонами  подъесаула,  в  папахе
каракулевой,   высокий,   узенький,   сказал  тихо,  вполголоса,  самогонным
перегаром дыша:
     - Далеко не водить!.. За хутор, в хворост!..
     В тишине настороженной шаги гулкие и лязг винтовочных затворов.
     Ночь свалилась беззвездная, волчья. За Доном померкла лиловая степь. На
бугре  -  за  буйными  всходами  пшеницы,  в  яру,  промытом вешней водой, в
буреломе, в запахе пьяном листьев лежалых - ночью щенилась волчица: стонала,
как  женщина  в  родах,  грызла  под  собой  песок,  кровью  пропитанный, и,
облизывая  первого  мокрого  шершавого  волчонка,  услышала  неподалеку - из
лощины,   из  зарослей  хвороста  -  два  сиповатых  винтовочных  выстрела и
человеческий крик.
     Прислушалась  настороженно  и  в ответ короткому стонущему крику завыла
волчица хрипло и надрывно.

1925



   Михаил Шолохов.
   Чужая кровь


OCR Гуцев В.Н.

     В  Филипповке,  после  заговенья,  выпал  первый снег. Ночью из-за Дона
подул  ветер,  зашуршал  в  степи  обыневшим  краснобылом, лохматым сугробам
заплел косы и догола вылизал кочковатые хребтины дорог.
     Ночь спеленала  станицу  зеленоватой  сумеречной  тишиной.  За  дворами
дремала степь, непаханая, забурьяневшая.
     В полночь в ярах глухо завыл волк, в станице откликнулись собаки, и дед
Гаврила проснулся. Свесив с печки ноги, держась  за  комель,  долго  кашлял,
потом сплюнул и нащупал кисет.
     Каждую  ночь  после  первых  кочетов  просыпается  дед,  сидит,  курит,
кашляет,  с  хрипом  отрывая  от  легких  мокроту,  а  в  промежутках  между
приступами удушья думки идут в голове привычной, хоженой стежкой.  Об  одном
думает дед - о сыне, пропавшем в войну без вести.
     Был один - первый и последний. На него работал не покладая  рук.  Время
приспело провожать на фронт против красных,- две пары быков отвел на  рынок,
на выручку купил у калмыка коня строевого, не конь - буря степная,  летучая.
Достал из сундука  седло  и  уздечку  дедовскую  с  серебряным  набором.  На
проводах сказал:
     - Ну, Петро, справил я тебя,  не  стыдно  и  офицеру  с  такой  справой
идтить... Служи, как отец твой  служил,  войско  казацкое  и  тихий  Дон  не
страми! Деды и прадеды твои службу царям несли, должен и ты!..
     Глядит  дед  в  окно,  обрызганное  зелеными отсветами лунного света, к
ветру,-   какой   по   двору  шарит,  неположенного  ищет,-  прислушивается,
вспоминает те дни, что назад не придут и не вернутся...
     На проводах служивого гремели казаки под камышовой  крышей  Гаврилиного
дома старинной казачьей песней:
          А мы бьем, не портим боевой порядок.
          Слу-ша-ем один да приказ.
          И что нам прикажут отцы-командиры,
          Мы туда идем - рубим, колем, бьем!..

     За  столом  сидел  Петро,  хмельной,  иссиня-бледный,  последнюю рюмку,
"стременную",  выпил,  устало  зажмурив  глаза, но на коня твердо сел. Шашку
поправил  и, с седла перегнувшись, горсть земли с родимого база взял. Где-то
теперь лежит он и чья земля на чужбинке греет ему грудь?
     Кашляет  дед  тягуче  и   сухо,   мехи   в   груди   на   разные   лады
хрипят-вызванивают,  а  в  промежутках,  когда,  откашлявшись,   прислонится
сгорбленной спиной к комелю, думки идут в голове знакомой, хоженой стежкой.

x x x

     Проводил сына, а  через  месяц  пришли  красные.  Вторглись  в  казачий
исконный быт  врагами,  жизнь  дедову,  обычную,  вывернули  наизнанку,  как
порожний карман. Был Петро по ту сторону фронта,  возле  Донца,  усердием  в
боях заслуживал урядницкие погоны, а в станице дед Гаврила на  москалей,  на
красных вынашивал, кохал, нянчил - как Петра, белоголового сынишку, когда-то
- ненависть стариковскую, глухую.
     Назло им носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей,  черными
нитками простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень  надевал  с
гвардейским оранжевым позументом, со следами ношенных когда-то вахмистерских
погон. Вешал на грудь медали и кресты, полученные за то, что служил  монарху
верой и правдой; шел по воскресеньям в церковь,  распахнув  полы  полушубка,
чтоб все видали.
     Председатель Совета станицы при встрече как-то сказал:
     - Сыми, дед, висюльки! Теперь не полагается.
     Порохом пыхнул дед:
     - А ты мне их вешал, что сымать-то велишь?
     - Кто вешал, давно небось в земле червей продовольствует.
     - И пущай!.. А я вот не сыму! Рази с мертвого сдерешь?
     - Сказанул тоже... Тебя же жалеючи, советую, по мне, хоть спи  с  ними,
да ить собаки... собаки-то штаны тебе облагают! Они, сердешные,  отвыкли  от
такого виду, не признают свово...
     Была обида горькая, как полынь в цвету. Ордена снял, но обида  росла  в
душе, лопушилась, со злобой родниться начала.
     Пропал сын - некому стало  наживать.  Рушились  сараи,  ломала  скотина
базы, гнили стропила раскрытого бурей катуха. В конюшне, в  пустых  станках,
по-своему захозяйствовали мыши, под навесом ржавела косилка.
     Лошадей  брали  перед  уходом  казаки,  остатки  добирали  красные,   а
последнюю, лохмоногую и ушастую, брошенную красноармейцами в  обмен,  осенью
за один огляд купили махновцы. Взамен оставили деду пару английских обмоток.
     -  Пущай  уж  наше  переходит!  -  подмигивал  махновский  пулеметчик.-
Богатей, дед, нашим добром!..
     Прахом  дымилось  все  нажитое  десятками лет. Руки падали в работе; но
весною,-  когда  холостеющая степь ложилась под ногами, покорная и истомная,
манила  деда  земля,  звала  по  ночам  властным,  неслышным  зовом.  Не мог
противиться,  запрягал быков в плуг, ехал, полосовал степь сталью, обсеменял
ненасытную черноземную утробу ядреной пшеницей-гиркой.
     Приходили  казаки от моря и из-за моря, но никто из них не видал Петра.
В  разных  полках с ним служили, в разных краях бывали,- мала ли Россия? - а
однополчане-станичники  Петра  полком  легли  в бою со Жлобинским отрядом на
Кубани где-то.
     Со старухой о сыне почти не говорил Гаврила.
     Ночами слышал, как в подушку точила она слезы, носом чмыкала.
     - Ты чего, старая? - спросит кряхтя.
     Помолчит та немного, откликнется:
     - Должно, угар у нас... голова что-то прибаливает.
     Не показывал виду, что догадывается, советовал:
     - А ты бы рассольцу из-под огурцов. Сем-ка, я слазю в погреб, достану?
     - Спи уж. Пройдет и так!..
     И снова тишина расплеталась  в  хате  незримой  кружевной  паутиной.  В
оконце месяц нагло засматривал, на чужое горе, на материнскую тоску любуясь.
     Но все же ждали и надеялись,  что  придет  сын.  Овчины  отдал  Гаврила
выделать, старухе говорит:
     - Мы с тобой перебьемся и так, а Петро придет, что будет  носить?  Зима
заходит, надо ему полушубок шить.
     Сшили  полушубок  на Петров рост и положили в сундук. Сапоги расхожие -
скотину убирать - ему сготовили. Мундир свой синего сукна берег дед, табаком
пересыпал,  чтобы  моль  не  посекла, а зарезали ягненка - из овчинки папаху
сшил  сыну  дед  и  повесил на гвоздь. Войдет с надворья, глянет, и кажется,
будто  выйдет  сейчас  Петро  из горницы, улыбнется, спросит: "Ну как, батя,
холодно на базу?"
     Дня через два после этого перед сумерками пошел скотину убирать. Сена в
ясли наметал, хотел воды из колодца почерпнуть - вспомнил, что забыл варежки
в хате. Вернулся, отворил дверь и видит:  старуха  на  коленях  возле  лавки
стоит, папаху Петрову неношеную к груди прижала, качает, как дитя баюкает...
     В глазах потемнело, зверем кинулся к ней, повалил  на  пол,  прохрипел,
пену глотая с губ:
     - Брось, подлюка!.. Брось!.. Что ты делаешь?!
     Вырвал из рук папаху, в сундук  кинул  и  замок  навесил.  Только  стал
примечать, что с той  поры  левый  глаз  у  старухи  стал  дергаться  и  рот
покривило.
     Текли дни и недели, текла вода в  Дону,  под  осень  прозрачно-зеленая,
всегда торопливая.
     В  этот  день  замерзли  на  Дону  окраинцы.  Через  станицу  пролетела
припозднившаяся  ватага  диких  гусей.  Вечером прибежал к Гавриле соседский
парень, на образа второпях перекрестился.
     - Здорово дневали!
     - Слава богу.
     - Слыхал, дедушка? Прохор Лиховидов из Турции пришел. Он  ить  с  вашим
Петром в одном полку служил!..
     Спешил Гаврила по проулку, задыхаясь от кашля и быстрой ходьбы. Прохора
не застал дома: уехал на хутор к брату, обещал вернуться к завтрему.
     Ночь не спал Гаврила. Томился на печке бессонницей.
     Перед светом зажег жирник, сел подшивать валенки.
     Утро - бледная немочь - точит с сизого восхода  чахлый  рассвет.  Месяц
зазоревал  посреди  неба,  сил  не  хватило  дошагать  до  тучки,  на   день
прихорониться.

x x x

     Перед завтраком глянул Гаврила в окно, сказал почему-то шепотом:
     - Прохор идет! Вошел он, на казака не похожий, чужой обличьем. Скрипели
на  ногах  у  него  кованые  английские  ботинки,  в мешковато сидело пальто
чудного покроя, с чужого плеча, как видно.
     - Здорово живешь, Гаврила Василич!..
     - Слава богу, служивый!.. Проходи, садись.
     Прохор снял шапку, поздоровался со старухой и сел на лавку, в  передний
угол.
     - Ну, и погодка пришла, снегу надуло - не пройдешь!..
     - Да, снега нынче рано  упали...  В  старину  в  эту  пору  скотина  на
подножном корму ходила.
     На минутку тягостно замолчали. Гаврила, с виду равнодушный  и  твердый,
сказал:
     - Постарел ты, парень, в чужих краях!
     - Молодеть-то не с чего было, Гаврила Василич! - улыбнулся Прохор.
     Заикнулась было старуха:
     - Петра нашего...
     -  Замолчи-ка,  баба!..-  строго  прикрикнул  Гаврила.-  Дай   человеку
опомниться с морозу, успеешь... узнать!..
     Поворачиваясь к гостю, спросил:
     - Ну как, Прохор Игнатич, протекала ваша жизня?
     - Хвалиться нечем. Дотянул до дому, как кобель с отбитым задом, и то  -
слава богу.
     - Та-а-ак... Плохо у турка жилось, значится?
     -  Концы  с  концами  насилу  связывали.-  Прохор  побарабанил по столу
пальцами.-  Однако  и  ты,  Гаврила  Василич,  дюже постарел, седина вон как
обрызгала тебе голову... Как вы тут живете при Советской власти?
     -  Сына  вот  жду...  стариков,  нас  докармливать...-  криво улыбнулся
Гаврила.
     Прохор торопливо отвел глаза в сторону. Гаврила приметил  это,  спросил
резко и прямо:
     - Говори: где Петро?
     - А вы разве не слыхали?
     - По-разному слыхали,- отрубил Гаврила.
     Прохор свил в пальцах грязную бахромку скатерти, заговорил не сразу:
     - В  январе,  кажись...  Ну  да,  в  январе,  стояли  мы  сотней  возле
Новороссийского... Город такой у моря есть... Ну, обнакновенно стояли...
     - Убит, что ли?..- нагибаясь, низким шепотом спросил Гаврила.
     Прохор, не поднимая глаз, промолчал, словно и не слышал вопроса.
     -  Стояли,  а  красные  прорывались  к  горам: к зеленым на соединенье.
Назначает  его,  Петра  вашего, командир сотни в разъезд... Командиром у нас
был подъесаул Сенин... Вот тут и случись... понимаете...
     Возле  печки звонко стукнул упавший чугун, старуха, вытягивая руки, шла
к кровати, крик распирал ей горло.
     -  Не  вой!!-  грозно  рявкнул  Гаврила  и, облокотясь о стол, глядя на
Прохора в упор, медленно в устало проговорил: - Ну, кончай!
     -  Срубили!..-бледнея,  выкрикнул  Прохор  и  встал, нащупывая на лавке
шапку.-  Срубили  Петра...  насмерть...  Остановились  они возле леса, коням
передышку  давали,  он  подпругу  на  седле  отпустил, а красные из лесу...-
Прохор,  захлебываясь  словами,  дрожащими  руками мял шапку.- Петро черк за
луку,  а седло коню под пузо... Конь горячий... не сдержал, остался... Вот и
все!..
     - А ежели я не верю?..- раздельно сказал Гаврила.
     Прохор, не оглядываясь, торопливо пошел к двери.
     - Как хотите, Гаврила  Василия,  а  я  истинно...  Я  правду  говорю...
Гольную правду... Своими глазами видал...
     -  А  ежели я не хочу этому верить?!- багровея, захрипел Гаврила. Глаза
его  налились кровью и слезами. Разодрав у ворота рубаху, он голой волосатой
грудью  шел  на  оробевшего  Прохора,  стонал,  запрокидывая потную голову:
     -  Одного  сына убить?! Кормильца?! Петьку мово?! Брешешь, сукин сын!..
Слышишь ты?! Брешешь! Не верю!..
     А ночью,  накинув  полушубок,  вышел  во  двор,  поскрипывая  по  снегу
валенками, прошел на гумно и стал у скирда.
     Из  степи  дул  ветер,  порошил  снегом;  темень,  черная  и   строгая,
громоздилась в голых вишневых кустах.
     - Сынок! - позвал Гаврила вполголоса. Подождал немного и, не  двигаясь,
не поворачивая головы, снова позвал: - Петро!.. Сыночек!..
     Потом лег плашмя на притоптанный возле  скирда  снег  и  тяжело  закрыл
глаза.

x x x

     В станице поговаривали о продразверстке, о бандах, что шли  с  низовьев
Дона. В исполкоме на станичных сходах шепотом  сообщались  новости,  но  дед
Гаврила ни разу не ступнул на расшатанное исполкомское  крыльцо,  надобности
не было, потому о многом не слышал, многое  не  знал.  Диковинно  показалось
ему, когда в воскресенье после обедни заявился председатель, с  ним  трое  в
желтых куценьких дубленках, с винтовками.
     Председатель поручкался с Гаврилой и сразу, как обухом по затылку:
     - Ну, признавайся, дед: хлеб есть?
     - А ты думал как, духом святым кормимся?
     - Ты не язви, говори толком: где хлеб?
     - В амбаре, само собой.
     - Веди.
     - Дозволь узнать, какое вы имеете касательство к мому хлебу?
     Рослый, белокурый, по виду начальник, постукивая на  морозе  каблуками,
сказал:
     - Излишки забираем в пользу государства. Продразверстка. Слыхал, отец?
     - А ежели я не дам? - прохрипел Гаврила, набухая злобой.
     - Не дашь? Сами возьмем!..
     Пошептались  с  председателем,  полезли  по  закромам,   в   очищенную,
смугло-золотую  пшеницу  накидали  с  сапог  снежных  ошлепков.   Белокурый,
закуривая, решил:
     - Оставить на  семена,  на  прокорм,  остальное  забрать.-  Оценивающим
хозяйским взглядом прикинул количество  хлеба  и  повернулся  к  Гавриле:  -
Сколько десятин будешь сеять?
     - Чертову  лысину  засею!..  -  засипел  Гаврила,  кашляя  и  судорожно
кривляясь.- Берите, проклятые!.. Грабьте!.. Все ваше!..
     - Что ты, осатанел,  что  ли,  остепенись,  дед  Гаврила!..-  упрашивал
председатель, махая на Гаврилу варежкой.
     - Давитесь чужим добром!.. Лопайте!..
     Белокурый содрал с усины оттаявшую сосульку, искоса умным,  насмешливым
глазом кольнул Гаврилу, сказал со спокойной улыбкой:
     - Ты, отец, не прыгай! Криком не поможешь. Что ты визжишь, аль на хвост
тебе  наступили?..-  и,  хмуря  брови,  резко  переломил  голос:-  Языком не
трепи!..  Коли  длинный  он  у  тебя - привяжи к зубам!.. За агитацию...- Не
договорив,  хлопнул ладонью по желтой кобуре, перекосившей пояс, и уже мягче
сказал: - Сегодня же свези на ссыппункт!
     Не  то  чтобы испугался старик, а от голоса уверенного и четкого обмяк,
понял,  что  в  самом  деле  криком  тут не пособишь. Махнул рукой и пошел к
крыльцу. До половины двора не дошел - дрогнул от крика дико-хриплого:
     - Где продотрядники?!
     Повернулся  Гаврила  -  за  плетнем,  вздыбив  приплясывающую   лошадь,
кружится конный. Предчувствие чего-то необычайного  дрожью  подкатилось  под
колени. Не успел рта раскрыть, как конный,  увидев  стоявших  возле  амбара,
круто осадил лошадь и, неуловимо поведя рукой, рванул с плеча винтовку.
     Сочно треснул выстрел, и в  тишине,  вслед  за  выстрелом  на  короткое
мгновение облапившей двор, четко сдвоил затвор, патронная гильза вылетела  с
коротким жужжаньем.
     Оцепененье прошло: белокурый, влипая в притолоку, прыгающей рукой долго
до  жути  тянул  из  кобуры  револьвер,  председатель,  приседая  по-заячьи,
рванулся через двор к гумну, один из продотрядников упал на колено, выпуская
из карабина обойму в черную папаху, качавшуюся за плетнем. Двор  захлестнуло
стукотнею выстрелов. Гаврила с трудом оторвал от снега словно прилипшие ноги
и тяжело затрусил к крыльцу.  Оглянувшись,  увидал,  как  трое  в  дубленках
недружно, врассыпную, застревая в сугробах, бежали  к  гумну,  а  в  радушно
распахнутые ворота хлынули конные.
     Передний, в кубанке, на рыжем  жеребце,  горбатясь,  приник  к  луке  и
закружил над головой шашку. Перед  Гаврилой  лебедиными  крыльями  мелькнули
концы его белого башлыка, в лицо кинуло снегом, брызнувшим  изпод  лошадиных
копыт.
     Обессиленно прислонясь к резному  крыльцу,  Гаврила  видел,  как  рыжий
жеребец, подобравшись, взлетел через плетень и закружился  на  дыбках  возле
початого скирда ячменной соломы, а кубанец, свисая  с  седла,  крест-накрест
рубил ползавшего в корчах продотрядника...
     На  гумне  обрывчатый,  неясный  шум, возня, чей-то протяжный, рыдающий
крик.  Через  минуту гулко стукнул одинокий выстрел. Голуби, вспугнутые было
стрельбой  и  вновь  попадавшие на крышу амбара, сорвались в небо фиолетовой
дробью. Конные на гумне спешились.
     По станице неумолчно плескался  малиновый  трезвон.  Паша  -  станичный
дурачок - взобрался на колокольню и, по глупому своему разуму, хватил во все
колокола, вместо набата вызванивая пасхальную плясовую.
     К Гавриле подошел кубанец в наброшенном на плечи  белом  башлыке.  Лицо
его, горячее и потное, подергивалось, углы губ слюняво свисали.
     - Овес есть?
     Гаврила трудно  двинулся  от  крыльца,  подавленный  виденным,  не  мог
совладать с онемевшим языком.
     - Оглох ты, черт?! Овес есть?-спрашиваю. Неси мешок!
     Не успели подвести лошадей к корыту с кормом,в ворота вскочил еще один.
     - По коням!.. С горы пехота...
     Кубанец с проклятием взнуздал облитого дымящимся потом жеребца и  долго
тер  снегом  обшлаг  своего  правого  рукава,   густо   измазанного   чем-то
багровокрасным.
     Со двора их выехало пятеро, в тороках последнего угадал Гаврила желтую,
в кровяных узорах дубленку белокурого.

x x x

     До  вечера за бугром в терновой балке погромыхивали выстрелы. В станице
побитой  собакой,  приниженно  лежала  тишина. Уже заголубели сумерки, когда
Гаврила решился пойти на гумно. Вошел в настежь открытую калитку, увидел: па
гуменном  прясле,  уронив голову, повис настигнутый пулей председатель. Руки
его, свисая, словно тянулись за шапкой, валявшейся по ту сторону прясла.
     Неподалеку от скирда на снегу, притрушенном объедьями и половой, лежали
раздетые  до  белья  продотрядники,  все трое в ряд. И, глядя на них, уже не
ощутил  Гаврила в дрогнувшем от ужаса сердце той злобы, что гнездилась там с
утра.   Казалось   небывальщиной,   сном,  чтобы  на  гумне,  где  постоянно
разбойничали  соседские  козы,  обдергивая  прикладок  соломы, теперь лежали
изру