жали на крыльцо. Передний, густо  измазанный  пылью,
крикнул:
     - Где председатель?
     - Вот он идет. Ну как, видали? Много их? На колокольне отсидимся?..
     Милиционер безнадежно махнул плетью.
     - Мы наткнулись на их головной эскадрон... Насилу ноги унесли! Всего их
тысяч десять. Прут, будто галь черная.
     Председатель, морща брови, спросил:
     - Антошку не встречали?
     - Мы не узнали, кто это, а видно было, как  за  Крутым  логом  в  степь
правился один верховой. Должно, к Махну попал...
     Стояли плотной кучей,  перешептывались.  Председатель  дернул  лохматую
бороду, выдавил откуда-то из середки:
     -  Ребятенки,  какие  землю  пошли отмерять на участок, явно пропали...
Антошка тоже... Нам придется хорониться в камыше... Против Махна мы ничтоже-
ство...
     Продагент рот раззявил, хотел что-то сказать, но в двери упало тревожно
и сухо:
     - Ходу, товарищ! На бугре - кавалерия!..
     Как  ветром  сдуло  людей.  Были  -  и нету! Станица вымерла. Закрылись
ставни.   Над   дворами   расплескалась   тишина,   лишь  в  бурьяне,  возле
исполкомовского плетня, надсадно кудахтала потревоженная кем-то курица.

IV

     Ветер хлопающим пузырем надул на Антошкиной спине  рубашку.  Без  седла
сидеть больно. Рысь у коня тряская, не шаговитая. Придержал поводья, на гору
из Крутого лога стал подниматься и неожиданно в версте  расстояния  от  себя
увидел сотню конных и две тачанки позади. Шарахнулась мысль: "Махновцы!"
     Задернул коня, по спине колкий  холодок,  а  конь,  как  назло,  лениво
перебирает ногами, не хочет со спокойной рыси переходить в карьер.
     Его  увидали,  заулюлюкали,  стукнули  дробью выстрелов. Ветер хлещет в
лицо,  слезы  застилают глаза, в ушах режущий свист. Страшно повернуть назад
голову.  Оглянулся только тогда, когда проскакал окраинные дворы станицы. На
ходу  соскочил с лошади, пригибаясь, побежал к ограде. Подумал: "Если бежать
через площадь - увидят, догонят... В ограду, на колокольню!.."
     Тиская в левой руке винтовку, правой толкнул калитку,  зашуршал  босыми
ногами по усыпанной листьями земле. Церковная витая лестница. Запах ладана и
затхлой ветхости, голубиный помет.
     На верхней площадке остановился, лег плашмя,  прислушался.  Тишина.  По
станице петушиные крики.
     Положил  рядом  с  собой  винтовку,  снял  подсумок, отер со лба липкую
испарину.  В  голове  мысли в чехарду играют: "Все равно меня убьют - буду в
них стрелять... Петька Кремнев сказал как-то: Махно - буржуйский наемник..."
     Вспомнилось,  как  стреляли  на  прошлой неделе за речкой в арбу на сто
шагов  и  он, Антошка, попадал чаще, чем все ребята. В горле щекочущая боль,
но сердце реже перестукивает.
     Шесть  всадников  осторожно  выехали  на  площадь,  спешились,  лошадей
привязали к школьному забору.
     Вновь рванулось и зачастило Антошкино  сердце.  Крепко  сжал  он  зубы,
унимая дрожь, прыгающими пальцами вставил обойму.
     Откуда-то из проулка вырвался еще один  конный,  покружился  на  бешено
танцующей лошади и, вытянув ее плетью, так же стремительно умчался назад. По
небрежной, ухарской посадке Антошка узнал казака; взглядом провожая  зеленую
гимнастерку, качавшуюся над лошадиным крупом, вздохнул.
     Застрекотали   тачанки,   зацокали   бесчисленные    копыта    лошадей,
прогромыхала батарея. Станица, как падаль червями, закишела  пехотой,  улицы
запрудились тачанками, зарядными ящиками, пулеметными тройками.
     Антошка, чувствуя легкий озноб, пальцами, холодными  и  чужими,  тронул
затвор, прислушался. Наверху, среди перекладин, ворковал голубь.
     "Подожду малость..."
     Около ограды спешенные махновцы кормили лошадей.  Меж  лошадьми  кучами
лежали они, в цветных шароварах и ярких кушаках, как пестрая речная  галька.
Говор, взрывы смеха.  А  по  дороге,  по  две  в  ряд,  тачанки  катились  и
катились...
     Решившись, Антошка поймал на  мушку  серую  папаху  пулеметчика.  Гулко
полыхнул выстрел, пулеметчик ткнулся головой в колени. Еще выстрел  -  кучер
выронил вожжи и тихо сполз под колеса. Еще и еще...
     У коновязей взбесились лошади,  с  визгом  лягали  седоков.  На  дороге
билась в постромках раненая пристяжная, около школы с  размаху  опрокинулась
пулеметная тачанка, и пулемет в  белом  чехле  беспомощно  зарылся  носом  в
землю.  Над  колокольней  тучей  повисли  конское  ржанье,  крики,  команда,
беспорядочная стрельба...
     С  лязгом  пронеслась  назад  батарея.  Антошку  увидали.  С деревянной
перекладиной  сочно  поцеловалась  пуля.  Площадь опустела. На крыльце школы
матрос-махновец  ловко  орудовал пулеметом, жалобно звенели пули, скользя по
старому,  позеленевшему  колоколу.  Одна  рикошетом  ударила Антошку в руку.
Отполз,  привстал,  влипая  в кирпичную колонну, выстрелил: матрос всплеснул
руками, закружился и упал грудью на подгнившие кособокие ступеньки крыльца.
     За  станицей,  около  кладбища,   с   передка   соскочила   разлапистая
трехдюймовка, на  облупившуюся  церквенку  зевнула  стальной  пастью.  Гулом
взбудоражилась притаившаяся станичонка.
     Снаряд ударил под купол, засыпал  Антошку  пыльной  грудью  кирпичей  и
звоном негодующим брызнул в колокола.

V

     Петька лежал ничком, не двигаясь, но остро воспринимая и  пряный  запах
чабреца, и четкий топот копыт.
     Изнутри надвинулась дикая, душу выворачивающая тошнота. Помотал головой
и,  приподнявшись,  увидел  около  парусиновой  рубашки  Григория   пенистую
лошадиную морду,  синий  казацкий  кафтан  и  раскосые  калмыцкие  глаза  на
коричневом от загара лице.
     В полуверсте  остальные  кружились  около  лошади,  носившей  за  собой
истерзанное человеческое тело в истерзанной бурке.
     Когда Григорий заплакал, по-детски всхлипывая, захлебываясь, ломающимся
голосом что-то закричал, у Петьки дрогнуло под сердцем  живое.  Смотрел,  не
моргая, как калмык привстал на стременах и, свесившись набок,  махнул  белой
полоской стали. Григорий неуклюже присел на корточки,  руками  схватился  за
голову, рассеченную надвое, потом с хрипом упал, в горле у него  заклокотала
и потоком вывалилась кровь.
     В памяти остались  подрагивающие  ноги  Григория  и  багровый  шрам  на
облупившейся щеке калмыка. Сознание потушили острые шипы подков, вонзившиеся
в грудь, шею захлестнул волосяной аркан, и все бешено завертелось в огненных
искрах и жгучем тумане...

x x x

     Очнулся Петька и застонал от страшной боли, пронизывающей глаза. Тронул
рукой лицо, с ужасом почувствовал, как из-под века  ползет  на  щеку  густая
студенистая масса. Один глаз вытек, другой опух, слезился. Сквозь  маленькую
щелку с трудом различал Петька над  собой  лошадиные  морды  и  лица  людей.
Кто-то нагнулся близко, сказал:
     - Вставай, хлопче, а то живому тебе не быть!.. В штаб группы на  допрос
ходим!.. Ну, встанешь? Мне все одинаково, могем тебя и без допроса к  стенке
прислонить!..
     Приподнялся Петька. Кругом цветное море  голов,  гул,  конское  ржанье.
Провожатый в серой смушковой папахе пошел впереди. Петька, качаясь,- следом.
     Шея горела от волосяного аркана, на лице кровью  запеклись  ссадины,  а
все тело полыхало болью, словно били его долго и нещадно.
     Дорогой к штабу огляделся Петька по сторонам: везде, куда глаз  кинет,-
на площади, на улицах, в сплюснутых,  кривеньких  переулках  -  люди,  кони,
тачанки.
     Штаб группы в поповском доме. Из  распахнутых  окон  прыгает  на  улицу
старческий хрип гитары, звон посуды; видно, как на кухне  суетится  попадья,
гостей дорогих принимает и потчует.
     Петькин провожатый присел на крылечке покурить, буркнул:
     - Постой коло крыльца, у штабе дела делают!
     Петька прислонился к скрипучим перилам, во рту спеклось, пересох  язык,
сказал, трудно ворочая разбитым языком:
     - Напиться бы...
     - А вот тэбэ у штабе напоять!
     На   крыльцо  вышел  рябой  матрос.  Синий  кафтан  перепоясан  красным
кумачовым  кушаком,  махры  до колен висят, на голове матросская бескозырка,
выцветшая  от  времени  надпись:  "Черноморский  флот".  У  матроса  в руках
нарядная,  в  лентах,  трехрядка.  Глянул  на  Петьку сверху вниз скучающими
зеленоватыми глазками, замаслился улыбкой и лениво растянул гармонь:

                  Коммунист молодой,
                  Нащо женишься?
                  Прийдэ батько Махно,
                  Куда денешься?..

     Голос у матроса пьяный, но  звучный.  Повторил,  не  поднимая  закрытых
глаз:

                   Прийдэ батько Махно,
                   Куда денешься?..

     Провожатый последний раз затянулся папироской,  сказал,  не  оборачивая
головы:
     - Эй, ты, косое падло, иди за мной!
     Петька  поднялся  по  крыльцу,  вошел  в  дом.  В  прихожей  над стеной
распластано  черное  знамя.  Изломанные  морщинами белые буквы: "Штаб Второй
группы" - и немного повыше: "Хай живе вильна Украина!"

VI

     В поповской спальне дребезжит пишущая машинка. В раскрытые двери ползут
голоса. Долго ждал Петька, мялся в полутемной прихожей. Ноющая  глухая  боль
костенила волю и рассудок.  Думалось  Петьке:  порубили  махновцы  ребят  из
ячейки, сотрудников, и ему из поповской, прокисшей ладаном  спальни  зазывно
подмаргивает смерть. Но от этого страхом не холодела душа. Петькино  дыханье
ровно, без перебоев, глаза закрыты, лишь кровью залитая щека подрагивает.
     Из спальни голоса, щелканье машинки, бабьи смешки и  хрупкие  перезвоны
рюмок.
     Мимо Петьки попадья  на  рысях  в  прихожую,  следом  за  ней  белоусый
перетянутый махновец тренькает шпорами,  на  ходу  крутит  усы.  В  руках  у
попадьи графин, глазки цветут миндалем.
     - Шестилетняя наливочка, приберегла для случая. Ах, если  б  вы  знали,
что за ужас жить с этими варварами!.. Постоянное преследование. Ячейка  даже
пианино приказала забрать. Подумайте только, у нас  взять  наше  собственное
пианино! А?
     На  ходу  уперлась  в  Петьку  блудливо  шмыгающими  глазами, брезгливо
поморщилась и, узнав, шепвула махновцу:
     - Вот председатель комсомольской ячейки... ярый коммунист... Вы бы  его
как-нибудь...
     За шелестом юбок недослышал Петька конца фразы.
     Минуту спустя его позвали.
     - В угловую комнату живее иди, трясня твоей матери...
     Белоусый в серебристой каракулевой папахе за столом.
     - Ты комсомолец?
     - Да.
     - Стрелял в наших?
     - Стрелял...
     Махновец задумчиво покусал кончик уса, спросил,  глядя  выше  Петькиной
головы:
     - Расстреляем - не обидно будет?
     Петька вытер ладонью выступившую на губах кровь, твердо сказал:
     - Всех не перестреляете.
     Махновец круто повернулся на стуле, крикнул:
     - Долбышев, возьми хлопца и снаряди с ним на прогулку второй взвод!..
     Петьку вывели. Провожатый на крыльце  ремешком  связал  Петькины  руки,
затянул узел, спросил:
     - Не больно?
     - Отвяжись,- сказал Петька и пошел в ворота, нескладно махая связанными
руками.
     Провожатый притворил за собой калитку и снял с плеча винтовку.
     - Погоди, вон взводный идет!
     Петька  остановился.  Было  нудно  оттого,   что   нестерпимо   чесался
подбородок, а почесать нельзя - руки связаны.
     Подошел низенький, колченогий  взводный.  От  высоких  английских  краг
завоняло дегтем. Спросил у проводаатого:
     - Ко мне ведешь?
     - К тебе, велели поскорее!
     Взводный поглядел на Петьку сонными глазами, сказал:
     - Чудак народ... Валандаются с парнишкой, его мучают и сами мучаются.
     Хмуря рыжие  брови,  еще  раз  глянул  на  Петьку,  выругался  матерно,
крикнул:
     - Иди, вахлак, к сараю!.. Ну!.. Иди, говорят тебе, и становься к  стене
мордой!..
     На крыльцо вышел белоусый махновец из штаба, перевесившись через резные
балясины, сказал:
     - Взводный, чуешь?.. Не стреляй хлопца, нехай он ко мне пойдет!
     Петька взошел на крыльцо, стал, прислонясь к двери. Белоусый подошел  к
нему вплотную, сказал, стараясь заглянуть  в  узенькую,  окровяненную  щелку
глаза:
     - Крепкий ты, хлопец... Я тебя  мылую,  запишу  до  батька  у  вийсько.
Служить будешь?
     - Буду,- сказал Петька, закрывая глаз.
     - А не утэчэшь?
     - Кормить будете, одевать будете - не сбегу...
     Белоусый засмеялся, наморщил нос.
     - И хотел бы утэкты, та  не  сможешь...  Я  за  тобой  глаз  поставлю.-
Оборачиваясь к провожатому, сказал: - Возьми, Долбышев, хлопца в свою сотню,
выдай, что ему требуется из барахла. Он на твоей тачанке будет. Гляди в оба.
Винтовку пока не давай!
     Хлопнул Петьку по плечу и, покачиваясь, ушел в дом.
     Из станицы выехали на другой день  в  полдень.  Петька  сидел  рядом  с
вислоусым Долбышевым, качался на козлах, думал тягучую, нудную думу.
     Взмешенная  грязь  на  дороге  после  дождя  вспухла  кочками.  Тачанку
встряхивает, раскачивает из  стороны  в  сторону.  Шагают  мимо  телеграфные
столбы, без конца змеится дорога.
     В  хуторах,  в  поселках  -  шум,  мужичьи  взгляды  исподлобья,  бабий
надрывный вой...
     Вторая группа откололась от армии и пошла по направлению  к  Миллерову.
Армия двигалась левей.
     Перед  вечером Долбышев достал из козел измятую буханку хлеба, разрезал
арбуз. Прожевывая, кинул Петьке:
     - Ешь, браток, ты теперь нашей веры!
     Петька с жадностью съел ломоть спелого арбуза и краюху хлеба,  пахнущую
конским потом.
     Долбышев откромсал тесаком еще ломоть, сунул Петьке.
     - Только нет у меня на тебя надежи! Так соображаю я, что сбегишь ты  от
нас! Порубать бы тебя - куда дело спокойнее!
     - Нет, дядька, напрасно ты так думаешь. Зачем я от  вас  буду  убегать?
Может, вы за справедливость воюете...
     - Ну да, за справедливость. А ты думал - как?
     Петька поправил на глазу повязку и сказал:
     - А ежели за справедливость, то на что ж вы народ обижаете?
     - А чем мы его забижаем?
     - Как чем? Всем! Вот хутор проехали, ты у мужика последний ячмень коням
забрал. А у него детишкам есть нечего.
     Долбышев скрутил цигарку, закурил.
     - На то батькин приказ был.
     - А ежели бы он приказ дал всех мужиков вешать?
     - Гм... Ишь ты, куда заковырнул!..
     Долбышев развешал над головой полотнища махорочного дыма, промолчал.
     А  на  ночевке  Петьку   позвал   к   себе   сотенный,   рябой   матрос
Кирюха-гармонист,- сказал, помахивая маузером:
     - Ты, в гроб твою мать, так и разэтак,  если  еще  раз  пикнешь  насчет
политики - прикажу поднять у гачанки дышло и повесить тебя, сучкинова  сына,
вверх ногами... Понял?
     - Понял,- ответил Петька.
     - Ну, метась от меня ветром да  помни,  косой  выволочек,  чуть  что  -
другой глаз выдолблю и повешу!..
     Понял  Петька,  что  агитацию  нужно вести осторожнее. Дня два старался
загладить  свой  поступок:  расспрашивал  у  Долбышева про батько, про то, в
каких  краях  бывали,  но  тот  хранил  упорное  молчание,  глядел на Петьку
подозрительным,  исподлобья,  взглядом,  цедил  сквозь  сжатые  зубы  скупые
слова.   Однако  Петькина  услужливость  и  благоговение  перед  ним,  перед
Долбышевым  (который  родом  сам  не  откуда-нибудь, а из Гуляй-Поля и жил с
Нестором Махно прямо-таки в тесном суседстве), его растеплили, разговаривать
стал  (у он с Петькой охотнее - и через день выдал ему карабин и восемьдесят
штук  патронов. В этот же день перед вечером сотня стала привалом неподалеку
от  слободы Кашары. Долбышев выпряг из тачанки коня; подавая Петьке пибарку,
сказал:
     -  Скачи,  хлопче,  вон  до  энтих  верб, там пруд, почерпни воды, кашу
заварим!
     Петька,  стараясь  сдержать прыгающее сердце, сел верхом и мелкой рысью
поскакал  к  пруду.  "Доеду  до  пруда, а оттуда в гору, и айда",- мелькнула
мысль.  Доехал до пруда, обогнул узкую, полуразвалившуюся плотину, незаметно
бросил  цибарку  и,  ударив  коня  каблуками,  выскочил  на пригорок. Словно
предупреждая,  над  головой  взыкнула пуля, около становища хлопнул выстрел;
Петька   помутневшим   взглядом   смерил   расстояние,   отделявшее  его  от
становища:  было  немного  более  полверсты. Подумал: "Если скакать на гору,
непременно   настигнет   пуля".   Нехотя   повернул  коня,  поехал  обратно.
Долбышев,  подвесив  на кончик дышла казанок с картофелем, глянул на Петьку,
сказал:
     - Будешь баловать - убью! Так и попомни!

VII

     Ранней  зарей  Петьку разбудил воющий гул голосов. Проснулся, сбросил с
тачанки  попону,  которой  укрывался на ночь. В редеющей синеве осеннего дня
перекатами колыхался крик.
     - Дядька, что за шум?
     Долбышев,  стоя  на  козлах,  во  весь  рост  махал лохматой папахой и,
багровый от натуги, орал:
     - Батькови здравствовать!.. Ур-ра-а!..
     Петька  привстал, увидел, как по дороге, запряженная четверкой вороных,
катится тачанка. С лошадей белая пена комьями, крутом верховые, а сам Махно,
раненный под Чернышевской, держит под мышкой костыль, морщит губы - то ли от
раны,  то  ли  от  улыбки.  С  задка  тачанки  ковер до земли свесился, пыль
растрепанными космами виснет на задних колесах.
     Мелькнула тачанка мимо, а через минуту только пыль толпилась  вдали  на
дороге да таял, умолкая, гул голосов.

VIII

     Прошло три дня. Вторая группа продвигалась к железной дороге.  По  пути
не было ни одного боя. Малочисленные красные части отходили к  Дону.  Петька
ознакомился со всей сотней: из полутораста человек  -  шестьдесят  с  лишним
были перебежчики-красноармейцы, остальные - с бору да с сосенки.
     Как-то на ночевке собрались у костра, под  гармошку  выбивали  дробного
трепака. Сухо покрякивала под ногами земля, схваченная легоньким морозцем.
     Долбышев ходил по кругу вприсядку, шелкал по пыльным голенищам ладонями
и тяжело сопел, как запаленная лошадь.
     Потом,  расстелив  шинели  и  кожуха,  легли  вокруг  огня.  Пулеметчик
Манжуло, прикуривая от головни, сказал:
     - Есть такие промеж нас разговоры: болтают, что через Шахты поведет нас
батько до румынской границы, а там кинет войско и один уйдет в Румынию.
     - Брехни это! - буркнул Долбышев.
     Манжуло ощетинился, обругал Долбьтшева матерком, тыкая  в  его  сторону
пальцем, крикнул:
     - Вот он, дурочкин полюбовник! Возьми  его  за  рупь  двадцать!  А  ты,
свиной курюк, думал, что он тебя посадит к себе на тачанку?..
     - Не может он кинуть войско!..- запальчиво крикнул Долбышев.
     - Раздолба!.. Отродье Дуньки грязной!.. Ведь не пустит  румынский  царь
на свою землю двадцать тысяч! - белея от злобы, выкрикнул пулеметчик.
     Его поддержали:
     - Верно толкуешь!..
     - В точку стрельнул, Манжуло!..
     - Мы до тех пор  надобны,  покель  кровь  льем  за  батьку  да  за  его
любовниц, каких он с собой возит...
     - Го-го-го!.. Ха-ха-ха!.. Подсыпай ему,  брательник!  -  понеслись  над
костром крики.
     Долбышев  встал  и  торопливо  пошел  к  тачанке  сотника.  Вслед   ему
пронзительно засвистали, заулюлюкали, кто-то кинул горящее полено.
     - Наушничать пошел... Ну, ладно...  Подойдет  бой,  мы  его  в  затылок
шлепнем!
     Петька увидал,  как  сотник  Кирюха  шагает  к  костру,  и  отодвинулся
подальше от огня.
     - Вы что, хлопцы? Кто из вас  по  петле  соскучился?..  Кому  охота  на
телеграфных столбах качаться? А ну, говорите!..
     Манжуло привстал с земли, подошел к сотнику упор, сказал, дыша часто  и
отрывисто:
     - Ты, Кирюха, палку не перегинай! Она о двух концах  бывает!..  Прищеми
свой паскудный язык!
     - А ну, пойдем в штаб!
     Кирюха  ухватил  пулеметчика  за  рукав,  но  кругом  глухо   загудели,
привстали с земли, разом сомкнулась позади сотника стена лохматых папах.
     - Не трожь!
     - Душу вынем!
     - Тебя вместе с штабом вверх колесами опрокинем!
     Кирюху понемногу начали  подталкивать,  кто-то,  развернувшись,  звонко
хлестнул его по уху. Синий кафтан сотника треснул у ворота. Брякнули затворы
винтовок. Сотник рванулся, в воздухе повис стонущий крик:
     - Сполох!.. {Сполох - здесь: тр