й!"
     Качнулся я,  но на ногах устоял.  Теперь и то как сквозь сон вспоминаю,
как  ехал  вместе с  подполковником на  большой машине,  как  пробирались по
заваленным обломками улицам, туманно помню солдатский строй и обитый красным
бархатом гроб.  А Анатолия вижу вот как тебя, браток. Подошел я к гробу. Мой
сын лежит в нем и не мой.  Мой - это всегда улыбчивый, узкоплечий мальчишка,
с  острым кадыком на худой шее,  а  тут лежит молодой,  плечистый,  красивый
мужчина,   глаза  полуприкрыты,  будто  смотрит  он  куда-то  мимо  меня,  в
неизвестную мне  далекую даль.  Только в  уголках губ так навеки и  осталась
смешинка прежнего сынишки, Тольки, какого я когда-то знал... Поцеловал я его
и  отошел  в  сторонку.  Подполковник  речь  сказал.  Товарищи-друзья  моего
Анатолия  слезы  вытирают,  а  мои  невыплаканные слезы,  видно,  на  сердце
засохли. Может, поэтому оно так и болит?..
     Похоронил я  в чужой,  немецкой земле последнюю свою радость и надежду,
ударила батарея моего  сына,  провожая своего  командира в  далекий путь,  и
словно что-то во мне оборвалось...  Приехал я  в свою часть сам не свой.  Но
тут вскорости меня демобилизовали.  Куда идти?  Неужто в Воронеж? Ни за что!
Вспомнил,  что в  Урюпинске живет мой дружок,  демобилизованный еще зимою по
ранению,  -  он  когда-то  приглашал меня  к  себе,  -  вспомнил и  поехал в
Урюпинск.
     Приятель мой и  жена его были бездетные,  жили в  собственном домике на
краю города.  Он хотя и  имел инвалидность,  но работал шофером в  автороте,
устроился и я туда же. Поселился у приятеля, приютили они меня. Разные грузы
перебрасывали мы  в  районы,  осенью переключились на вывозку хлеба.  В  это
время я  и  познакомился с  моим новым сынком,  вот с  этим,  какой в  песке
играется.
     Из рейса,  бывало,  вернешься в город - понятно, первым делом в чайную:
перехватить чего-нибудь,  ну, конечно, и сто грамм выпить с устатка. К этому
вредному делу,  надо сказать,  я уже пристрастился как следует... И вот один
раз вижу возле чайной этого парнишку,  на другой день -  опять вижу.  Этакий
маленький оборвыш:  личико все в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как
прах,  нечесаный, а глазенки - как звездочки ночью после дождя! И до того он
мне полюбился,  что я уже, чудное дело, начал скучать по нем, спешу из рейса
поскорее его увидать. Около чайной он и кормился - кто что даст.
     На  четвертый день прямо из совхоза,  груженный хлебом,  подворачиваю к
чайной.  Парнишка мой там сидит на  крыльце,  ножонками болтает и,  по всему
видать,  голодный.  Высунулся я в окошко,  кричу ему:  "Эй,  Ванюшка! Садись
скорее на машину,  прокачу на элеватор,  а оттуда вернемся сюда, пообедаем".
Он от моего окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и
тихо так  говорит:  "А  вы  откуда знаете,  дядя,  что меня Ваней зовут?"  И
глазенки широко раскрыл,  ждет,  что я ему отвечу.  Ну, я ему говорю, что я,
мол, человек бывалый и все знаю.
     Зашел он с правой стороны,  я дверцу открыл, посадил его рядом с собой,
поехали. Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет
да и взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет.
Такая мелкая птаха,  а уже научилась вздыхать.  Его ли это дело?  Опрашиваю:
"Где же твой отец,  Ваня?" Шепчет:  "Погиб на фронте".  -  "А мама?" - "Маму
бомбой убило в поезде,  когда мы ехали".  - "А откуда вы ехали?" - "Не знаю,
не помню..." -  "И никого у тебя тут родных нету?" -  "Никого". - "Где же ты
ночуешь?" - "А где придется".
     Закипела тут во мне горючая слеза,  и  сразу я решил:  "Не бывать тому,
чтобы нам порознь пропадать!  Возьму его к  себе в дети".  И сразу у меня на
душе стало легко и как-то светло.  Наклонился я к нему,  тихонько спрашиваю:
"Ванюшка,  а ты знаешь,  кто я такой?" Он и спросил,  как выдохнул: "Кто?" Я
ему и говорю так же тихо: "Я - твой отец".
     Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в
губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в
кабинке глушно:  "Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все
равно найдешь!  Я так долго ждал,  когда ты меня найдешь!" Прижался ко мне и
весь дрожит,  будто травинка под ветром.  А  у  меня в глазах туман,  и тоже
всего дрожь бьет, и руки трясутся... Как я тогда руля не упустил, диву можно
даться!  Но  в  кювет все же нечаянно съехал,  заглушил мотор.  Пока туман в
глазах не прошел, - побоялся ехать, как бы на кого не наскочить. Постоял так
минут пять,  а  сынок мой  все  жмется ко  мне  изо  всех  силенок,  молчит,
вздрагивает.  Обнял я  его правой рукою,  потихоньку прижал к себе,  а левой
развернул машину,  поехал обратно,  на  свою  квартиру.  Какой  уж  там  мне
элеватор, тогда мне не до элеватора было.
     Бросил машину возле ворот,  нового своего сынишку взял на руки,  несу в
дом.  А он как обвил мою шею ручонками,  так и не оторвался до самого места.
Прижался своей щекой к  моей небритой щеке,  как прилип.  Так я  его и внес.
Хозяин и  хозяйка в  аккурат дома были.  Вошел я,  моргаю им обоими глазами,
бодро так говорю:  "Вот и  нашел я  своего Ванюшку!  Принимайте нас,  добрые
люди!" Они,  оба мои бездетные,  сразу сообразили,  в чем дело, засуетились,
забегали.  А я никак сына от себя не оторву.  Но кое-как уговорил. Помыл ему
руки с  мылом,  посадил за стол.  Хозяйка щей ему в  тарелку налила,  да как
глянула,  с какой он жадностью ест,  так и залилась слезами.  Стоит у печки,
плачет себе в передник.  Ванюшка мой увидал, что она плачет, подбежал к ней,
дергает ее за подол и говорит:  "Тетя,  зачем же вы плачете? Папа нашел меня
возле чайной,  тут всем радоваться надо,  а вы плачете".  А той - подай бог,
она еще пуще разливается, прямо-таки размокла вся!
     После обеда повел я его в парикмахерскую, постриг, а дома сам искупал в
корыте,  завернул в  чистую простыню.  Обнял он  меня и  так на руках моих и
уснул.  Осторожно положил его на кровать,  поехал на элеватор, сгрузил хлеб,
машину отогнал на  стоянку -  и  бегом  по  магазинам.  Купил  ему  штанишки
суконные, рубашонку, сандали и картуз из мочалки. Конечно, все это оказалось
и не по росту,  и качеством никуда не годное.  За штанишки меня хозяйка даже
разругала.  "Ты,  -  говорит,  -  с ума спятил,  в такую жару одевать дитя в
суконные  штаны!"  И  моментально -  швейную  машинку  на  стол,  порылась в
сундуке,  а  через  час  моему Ванюшке уже  сатиновые трусики были  готовы и
беленькая рубашонка с  короткими рукавами.  Спать я  лег  вместе с  ним и  в
первый раз за долгое время уснул спокойно. Однако ночью раза четыре вставал.
Проснусь,  а  он  у  меня под  мышкой приютится,  как воробей под застрехой,
тихонько посапывает,  и  до  того мне  становится радостно на  душе,  что  и
словами не  скажешь!  Норовишь не  ворохнуться,  чтобы не разбудить его,  но
все-таки не  утерпишь,  потихоньку встанешь,  зажжешь спичку и  любуешься на
него...
     Перед рассветом проснулся,  не пойму, с чего мне так душно стало? А это
сынок мой вылез из  простыни и  поперек меня улегся,  раскинулся и  ножонкой
горло мне придавил.  И беспокойно с ним спать,  а вот привык, скучно мне без
него.  Ночью то погладишь его сонного,  то волосенки на вихрах понюхаешь,  и
сердце отходит, становится мягче, а то ведь оно у меня закаменело от горя...
     Первое время он со мной на машине в рейсы ездил, потом понял я, что так
не годится. Одному мне что надо? Краюшку хлеба и луковицу с солью, вот и сыт
солдат на целый день.  А с ним -  дело другое: то молока ему надо добыть, то
яичко сварить,  опять же без горячего ему никак нельзя.  Но дело-то не ждет.
Собрался с духом,  оставил его на попечение хозяйки,  так он до вечера слезы
точил,  а  вечером удрал на элеватор встречать меня.  До поздней ночи ожидал
там.  Трудно мне  с  ним  было  на  первых порах.  Один раз  легли спать еще
засветло, днем наморился я очень, и он - то всегда щебечет, как воробушек, а
то что-то примолчался.  Спрашиваю:  "Ты о  чем думаешь,  сынок?"  А  он меня
спрашивает, сам в потолок смотрит: "Папка, ты куда свое кожаное пальто дел?"
В жизни у меня никогда не было кожаного пальто!  Пришлось изворачиваться: "В
Воронеже осталось",  -  говорю ему.  "А  почему ты  меня  так  долго искал?"
Отвечаю ему:  "Я тебя,  сынок,  и  в  Германии искал,  и  в  Польше,  и  всю
Белоруссию прошел и проехал, а ты в Урюпинске оказался". - "А Урюпинск - это
ближе Германии?  А  до Польши далеко от нашего дома?"  Так и  болтаем с  ним
перед сном.
     А ты думаешь,  браток,  про кожаное пальто он зря спросил? Нет, все это
неспроста. Значит, когда-то отец его настоящий носил такое пальто, вот ему и
запомнилось.  Ведь детская память,  как летняя зарница:  вспыхнет, накоротке
осветит все и  потухнет.  Так и  у него память,  вроде зарницы,  проблесками
работает.
     Может, и жили бы мы с ним еще с годик в Урюпинске, но в ноябре случился
со мной грех: ехал по грязи, в одном хуторе машину мою занесло, а тут корова
подвернулась,  я  и сбил ее с ног.  Ну,  известное дело,  бабы крик подняли,
народ сбежался,  и  автоинспектор тут  как  тут.  Отобрал у  меня  шоферскую
книжку,  как я ни просил его смилостивиться. Корова поднялась, хвост задрала
и пошла скакать по переулкам, а я книжки лишился. Зиму проработал плотником,
а потом списался с одним приятелем,  тоже сослуживцем, - он в вашей области,
в Кашарском районе,  работает шофером, - и тот пригласил меня к себе. Пишет,
что,  мол,  поработаешь полгода по плотницкой части,  а  там в нашей области
выдадут тебе новую книжку. Вот мы с сынком и командируемся в Кашары походным
порядком.
     Да оно,  как тебе сказать, и не случись у меня этой аварии с коровой, я
все равно подался бы  из  Урюпинска.  Тоска мне не дает на одном месте долго
засиживаться.  Вот уже когда Ванюшка мой подрастет и придется определять его
в школу,  тогда,  может,  и я угомонюсь, осяду на одном месте. А сейчас пока
шагаем с ним по русской земле.
     - Тяжело ему идти, - сказал я.
     - Так он вовсе мало на своих ногах идет, все больше на мне едет. Посажу
его на плечи и несу,  а захочет промяться,  -  слезает с меня и бегает сбоку
дороги, взбрыкивает, как козленок. Все это, браток, ничего бы, как-нибудь мы
с  ним прожили бы,  да вот сердце у меня раскачалось,  поршня надо менять...
Иной раз так схватит и прижмет,  что белый свет в глазах меркнет. Боюсь, что
когда-нибудь во  сне помру и  напугаю своего сынишку.  А  тут еще одна беда:
почти каждую ночь своих покойников дорогих во  сне вижу.  И  все больше так,
что  я  -  за  колючей проволокой,  а  они  на  воле,  по  другую сторону...
Разговариваю обо всем и  с Ириной,  и с детишками,  "о только хочу проволоку
руками раздвинуть,  -  они уходят от  меня,  будто тают на глазах...  И  вот
удивительное дело:  днем я  всегда крепко себя держу,  из меня ни "оха",  ни
вздоха не выжмешь, а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез...
     В лесу послышался голос моего товарища, плеск весла по воде.
     Чужой,  но  ставший  мне  близким  человек поднялся,  протянул большую,
твердую, как дерево, руку:
     - Прощай, браток, счастливо тебе!
     - И тебе счастливо добраться до Кашар.
     - Благодарствую. Эй, сынок, пойдем к лодке.
     Мальчик  подбежал  к  отцу,  пристроился  справа  и,  держась  за  полу
отцовского ватника, засеменил рядом с широко шагавшим мужчиной.
     Два  осиротевших  человека,  две  песчинки,  заброшенные в  чужие  края
военным ураганом невиданной силы...  Что-то ждет их впереди?  И  хотелось бы
думать,  что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около
отцовского плеча вырастет тот,  ко торый,  повзрослев, сможет все вытерпеть,
все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина.
     С тяжелой грустью смотрел я им вслед...  Может быть,  все и обошлось бы
благополучно при  нашем расставании,  но  Ванюшка,  отойдя несколько шагов и
заплетая куцыми ножками,  повернулся на  ходу ко мне лицом,  помахал розовой
ручонкой.  И  вдруг словно мягкая,  но когтистая лапа сжала мне сердце,  и я
поспешно отвернулся.  Нет,  не  только во сне плачут пожилые,  поседевшие за
годы  войны  мужчины.  Плачут они  и  наяву.  Тут  главное -  уметь  вовремя
отвернуться.  Тут  самое главное -  не  ранить сердце ребенка,  чтобы он  не
увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза...
1956-1957