Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
от, хрипло
матюкаясь, ухватил ее за волосы, ногою с силой ударил в живот. Грузно упала
Анна на пол, раскрытым ртом ловила воздух, задыхалась от жгучего удушья. И
уже равнодушно ощущала тупую боль побоев и словно сквозь редкую пленку
тумана видела над собою багровое, перекошенное лицо мужа.
- Вот, вот, на тебе!.. Не хочешь!.. Ага, шкуреха... Ты у меня запляшешь
на иные лады!.. Получай!.. Получай!..
С каждым ударом, падавшим на неподвижное, согнутое на полу тело жены,
сильнее злобою закипал Александр, бил размеренней, старался попасть ногою в
живот, грудь, в закрытое руками лицо. Бил до тех пор, пока не взмокла потом
рубаха и устали ноги, потом надел папаху, сплюнул и вышел во двор, крепко
хлопнув дверью.
На улице, возле ворот, постоял, подумал и через поваленные плетни
соседского огорода побрел к Лушкесамогонщице.
Анна пролежала на полу до вечера. Перед сумерками в горницу вошел
свекор, буркнул, трогая ее носком сапога:
- Ну, вставай!.. Знаем и без этого, что притворяться горазда... Чуть
тронул пальцем муж, она уж и вытянулась!.. Побеги в Совет, пожалуйся...
Вставай, что ли?.. Скотину-то кто за тебя убирать станет? Аль работника
нанять прикажешь? - Пошел в кухню, шаркая ногами по земляному полу.- Жрать
она за четверых управляется, а работать... Эх, совесть-то у людей!.. Ты ей
плюй в глаза - скажет: божья роса!..
Оделся свекор, пошел убирать скотину. В люльке завозился, заплакал
ребенок. Анна очнулась, привстала на колени, выплюнула из разбитого рта
песок, смоченный слюной и кровью, сказала, трудно шевеля губами:
- Головонька ты моя бедная...
За Качаловкой на бугре, расписанном плешивыми крутовинами талого снега,
вечер встречал ночь. По рыхлым ноздреватым сугробам шли в поселок зайцы
зоревать. В Качаловке реденькие желтенькие пятнышки огней. Ветер стелет по
улицам духовитую кизячную вонь.
Пришел Александр домой перед ужином. Упал на кровать, прохрипел:
- Анна!.. Са-по-ги...- и уснул, храпя, смачивая подушку клейкими
слюнями.
Анна дождалась, пока угомонился свекор на печке, схватила ребенка и
выбежала во двор. Постояла, прислушиваясь к торопливому выстукиванию сердца.
Над Качаловкой шагала ночь. С крыш капало, курился сложенный в кучи навоз.
Снег под ногами сырой и хлюпкий. Прижимая к груди ребенка, спотыкаясь,
зашагала Анна по проулку к качаловскому пруду, синевшему грязной голубизною
льда. Возле пруда несжатый камыш скрежещет под ветром и надменно кивает Анне
лохматыми головками.
Подошла к проруби. Черную воду затянуло незастаревшим ледком, около
проруби сметенные в кучу осколки льда и примерзший бычий помет.
Крепче прижимая к груди ребенка, глянула Анна в черную раззявленную
пасть воды, стала на колени, но вдруг - неожиданно и глухо под пеленками и
одеялом - заплакал ребенок. Стыд горячей волною плеснудся Анне в лицо.
Вскочила и, не оглядываясь, побежала к коллективу. Вот они, тесаные
пожелтевшие за зиму ворота, знакомый родной гул пыхтящего в сарае динамо...
Качаясь, взбежала по крыльцу, скрипнули двери коридора, сердце
наперебой с ногами отстукивает шагиудары. Третья дверь налево. Постучала.
Тишина. Постучала сильнее. Кто-то идет к двери. Отворил. Глянула мутнеющими
глазами Анна, увидала пожелтевшего, худого Арсения и обессиленно
прислонилась к косяку.
Арсений на руках донес ее до кровати, распеленал и положил ребенка в
осиротевшую за два месяца люльку, сбегал на кухню за кипяченым молоком и,
целуя пухлые ножонки сына и мокрое от слез лицо Анны, говорил:
- Я поэтому и не шел к тебе... Знал, что ты вернешься в коллектив, и
вернешься скоро!..
Михаил Шолохов.
Алешкино сердце
OCR Гуцев В.Н.
Два лета подряд засуха дочерна вылизывала мужицкие поля. Два лета
подряд жестокий восточный ветер дул с киргизских степей, трепал порыжелые
космы хлебов и сушил устремленные на высохшую степь глаза мужиков и скупые,
колючие мужицкие слезы. Следом шагал голод. Алешка представлял себе его
большущим безглазым человеком: идет он бездорожно, шарит руками по поселкам,
хуторам, станицам, душит людей и вот-вот черствыми пальцами насмерть стиснет
Алешкино сердце.
У Алешки большой, обвислый живот, ноги пухлые... Тронет пальцем
голубовато-багровую икру, сначала образуется белая ямка, а потом
медленно-медленно над ямкой волдыриками пухнет кожа, и то место, где тронул
пальцем, долго наливается землянистой кровью.
Уши Алешки, нос, скулы, подбородок туго, до отказа, обтянуты кожей, а
кожа - как сохлая вишневая кора. Глаза упали так глубоко внутрь, что кажутся
пустыми впадинами. Алешке четырнадцать лет. Не видит хлеба Алешка пятый
месяц. Алешка пухнет с голоду.
Ранним утром, когда цветущие сибирьки рассыпают у плетней медвяный и
приторный запах, когда пчелы нетрезво качаются на их желтых цветках, а утро,
сполоснутое росою, звенит прозрачной тишиной, Алешка, раскачиваясь от ветра,
добрел до канавы, стоная, долго перелазил через нее и сел возле плетня,
припотевшего от росы. От радости сладко кружилась Алешкина голова, тосковало
под ложечкой. Потому кружилась радостно голова, что рядом с Алешкиными
голубыми и неподвижными ногами лежал еще теплый трупик жеребенка.
На сносях была соседская кобыла. Недоглядели хозяева, и на прогоне
пузатую кобылу пырнул под живот крутыми рогами хуторской бугай,- скинула
кобыла. Тепленький, парной от крови, лежит у плетня жеребенок; рядом Алешка
сидит, упираясь в землю суставчатыми ладонями, и смеется, смеется.
Попробовал Алешка всего поднять, не под силу. Вернулся домой, взял нож.
Пока дошел до плетня, а на том месте, где жеребенок лежал, собаки
склубились, дерутся и тянут по пыльной земле розоватое мясо. Из Алешкиного
перекошенного рта: "А-а-а..." Спотыкаясь, размахивая ножом, побежал на
собак. Собрал в кучу все до последней тоненькой кишочки, половинами
перетаскал домой.
К вечеру, объевшись волокнистого мяса, умерла Алешкина сестренка -
младшая, черноглазая.
Мать на земляном полу долго лежала вниз лицом, потом встала,
повернулась к Алешке, шевеля пепельными губами:
- Бери за ноги...
Взяли. Алешка - за ноги, мать - за курчавую головку, отнесли за сад в
канаву, слегка прикидали землей.
На другой день соседский парнишка повстречал Алешку, ползущего по
проулку, сказал, ковыряя в носу и глядя в сторону:
- Леш, а у нас кобыла жеребенка скинула, и собаки его слопали!..
Алешка, прислонясь к воротам, молчал.
- А Нюратку вашу из канавы тоже отрыли собаки и середку у ей выжрали...
Алешка повернулся и пошел молча и не оглядываясь.
Парнишка, чикиляя на одной ноге, кричал ему вслед:
- Маманька наша бает, какие без попа и не на кладбище закопанные, этих
черти будут в аду драть!.. Слышь, Лешка?
x x x
Неделя прошла. У Алешки гноились десны. По утрам, когда от тошного
голода грыз он смолистую кору караича, зубы во рту у него качались, плясали,
а горло тискали судороги.
Мать, лежавшая третьи сутки не вставая, шелестела Алешке:
- Леня... пошел бы... молочаю в саду надергал...
Ноги у Алешки - как былки, оглядел их подозрительно и лег на спину, от
боли, резавшей губы, длинно растягивал слова:
- Я, маманька, не дойду... Меня ветер валяет...
На этот же день Полька, старшая сестра Алешки, доглядела, когда богатая
соседка, Макарчиха по прозвищу, ушла за речку полоть огород, проводила
глазами желтый платок, мелькавший по садам, и через окно влезла к ней в
хату. Подставив скамью, забралась в печку, из чугуна через край пила постные
щи, пальцами вылавливала картошку. Убитая едой, уснула, как лежала,- голова
в печке, а ноги на скамье. К обеду вернулась Макарчиха - баба ядреная и
злая. Увидела Польку, взвизгнула, одной рукой вцепилась в спутанные
волосенки, а другой - зажав в кулаке железный утюг, молча била ее по голове,
лицу, по гулкой иссохшей груди.
Из своего двора видал Алешка, как Макарчиха, озираясь, стянула Польку с
крыльца за ноги. Подол Полькиной юбчонки задрался выше головы, а волосы
мели по двору пыль и стлали по земле кровянистую стежку.
Сквозь решетчатый переплет плетня глядел, не мор- гая, Алешка, как
Макарчиха кинула Польку в давниш- ний обвалившийся колодец и торопливо
прикинула землей.
x x x
Ночью в саду пахнет земляной сыростью, крапивным цветом и дурманным
запахом собачьей бесилы. Вдоль обветшалой огорожи лопухи караулят дорожку
бессменно. Ночью вышел Алешка в сад, долго глядел на Макарчихин двор, на
слюдяные оконца, на лунные брызги, окропившие лохматую листву садов, и тихо
побрел к воротам Макарчихиного двора. Под амбаром загремел цепью и забрехал
привязанный кобель.
- Цыц!.. Серко... Серко...- Стягивая губы, Алешка посвистал
заискивающе, и кобель смолк.
В калитку не пошел Алешка, перелез через плетень и ощупью, ползком
добрался до погреба, накрытого бурьяном и ветками. Прислушиваясь, звякнул
цепкой. Не заперт погреб. Крышку приподнял, ежась спустился по лестнице.
Не видал Алешка, как из стряпки выскочила Макарчиха. Подбирая рубаху,
прыжками добежала до повозки, стоявшей посреди двора, выдернула шкворень и -
к погребу. Свесила вниз распатлаченную голову, а Алешка закрыл помутневшие
глаза и, прислушиваясь к ударам тарахтящего сердца, не передыхая пил из кув-
шина молоко.
- Ах ты, хвитинов в твою дыхало? Ты что же это делаешь, сукин сын?..
Разом отяжелевший кувшин скользнул из захолодавших Алешкиных пальцев и
разлетелся вдребезги, стукнувшись о край лестницы.
Комом упала Макарчиха в погреб...
x x x
Легко подняла Алешку за плечи, молча, с плотно сжатыми губами, вышла на
проулок, прошла под плетнем до речки и бросила вялое тело на ил, около воды.
На другой день - праздник троица. У Макарчихи пол усыпан чабрецом и
богородицыной травкой. С утра выдоила корову, прогнала ее в табун, шальку
достала праздничную, цветастую, в разводах, покрылась и пошла к Алешкиной
матери. Двери в сенцы распахнуты, из неметеной горницы духом падальным
несет. Вошла. Алешкина мать на кровати лежит, ноги поджала, и рукою от света
прикрыты глаза. На закоптелый образ перекрестилась Макарчиха истово.
- Здорово живешь, Анисимовна!
Тишина. У Анисимовны рот раззявлен криво, мухи пятнают щеки и глухо
жужжат во рту. Макарчиха шагнула к кровати.
- Долго пануешь, милая... А я, признаться, зашла узнать, не будешь ли
ты продавать свою хату? Сама знаешь - девка у меня на выданье, хотела зятя
принять... Да ты спишь, что ли?
Тронула руку - и обожглась колючим холодком. Ахнула, кинулась от
мертвой бежать, а в дверях Алешка стоит - белей мела. За косяк дверной
цепляется, в крови весь, в иле речном.
- А я живой, тетя... не убивай меня... я не буду!
x x x
Перед сумерками через улицы, увешанные кудрявыми коврами пыли, через
площадь, мимо отерханной церковной ограды, тенью шел Алешка. Возле школы,
под нахмуренными акациями, повстречал попа. Шел из церкви тот, сгорбатившись
нес в мешке пироги и солонину. Алешка, кривя губы, прохрипел:
- Христа ради...
- Бог подаст!..- И зашагал мимо, сутулясь, путаясь в полах подрясника.
Возле речки в кирпичных сараях и амбарах - хлеб. Во дворе дом, жестью
крытый. Заготовительная контора Донпродкома э 32. Под навесом сарая -
полевая кухня, две патронные двуколки, а у амбаров - шаги и нечищеные жала
штыков. Охрана.
Выждал Алешка, пока повернется спиною часовой, и юркнул под амбар
(доглядел еще поутру, что из щелей струею желтой сочится хлеб). Брал в
пригоршню жесткое зерно, жевал жадно. Опамятовался от голоса сзади:
- Это кто тут?
- Я...
- Кто ты?
- Алешка...
- Ну, вылазь!..
Поднялся на ноги Алешка, глаза зажмурил, ждал удара, ладонями закрывая
лицо. Стояли долго... Потом голос добродушно буркнул:
- Пойдем ко мне, Алешка! У меня есть пшеница пареная.
Успел доглядеть Алешка на горбатом носу очкя тусклые и улыбку, совсем
не сердитую. Очкастый зашагал, отмеряя длинными ногами, как ходулями, а
Алешка за ним поспешил, спотыкаясь и падая на руки. В заготконторе вторая
дверь по коридору направо с надписью:
"Помещается политком Синицын!"
Вошли. Очкастый зажег жирник, сел на табурет, широко разбросав ноги, а
Алешке под нос потихонечку сунул горшок с пареной пшеницей и в полбутылке
подсолнечное масло. Глядел, как двигались Алешкины скулы и на щеках его
вспухали и бегали желваки. Потом встал и взял горшок. Алешка уцепился
бородавчатыми пальцами за края. Всхлипнул, тряся головой.
- Жалко тебе, жадюга?!
- Не жалко, дурья твоя голова, а облопаешься, издохнешь!
x x x
На другой день во двор заготконторы с рассветом пришел Алешка. Сидел на
поломанных порожках, ляская зубами, и до восхода солнца ждал, пока скрипнет
дверь с надписью "Помещается политком Синицын!" и на пороге покажется
очкастый.
Солнце перевалило через кирпичные сараи, когда встал очкастый. Вышел он
на крыльцо и носом закрутил.
- От тебя воняет, Алешка?
- Я исть хочу...- буркнул Алешка и глянул на очки снизу вверх.
- Сейчас мы сварим каши, но... от тебя, Алеша Попович, все-таки воняет.
Алешка сказал просто и деловито:
- Меня Макарчиха убивала, а теперь жарко, и в голове черви завелись...
Очкастый побледнел и переспросил:
- У тебя черви?
- В голове!.. Грызут дюже...
Алешка снял с головы перепревший от крови пук конопли, а очкастый
заглянул в круглую гноящуюся рану на Алешкиной голове. Увидел, как из
сукровицы острые головки кажут белые черви, и застонал, через крыльцо
перегнувшись.
Алешка осмелел и сказал;
- Ты вот чего... ты мне их повыковыряй палочкой, а в дыру керосину
налей... Подохнут черви с керосину-то?
Очкастый заостренной палочкой выковыривал из раны склизких червяков, а
Алешка скулил и перебирал ногами. С этих пор и установилась промеж них
дружба. Каждый день приползал в заготконтору Алешка, жрал толокно из чашки,
хлебал масло, ел много и жадно и всегда беспокойно ощущал на себе
пытливо-ласковый взгляд.
x x x
За прогоном, за зеленой стеной шуршащих будыльев кукурузы отцвело жито.
Колос вспух и налился ядреным молочным зерном. Каждый день мимо хлебов гонял
Алешка в степь пасти заготконторских лошадей. Не треножа, пускал их по
полынистым отножинам, по ковылю, седому и вихрастому, а сам заходил в хлеб.
Рослые стебли жита радушно жались, давали место, и Алешка ложился
осторожненько, стараясь не толочь хлеб. Лежа на спине, растирал в ладонях
колос и ел до тошноты зерно, мягкое и пахучее, налитое незатвердевшим белым
молоком.
Как-то пригнал Алешка лошадей в степь. Долго бочился, захаживал вокруг
норовистой и брыкучей кобыленки, хотел репьи выбрать из гривы и счистить с
кожи присохшую коросту. Щерила почернелые зубы кобыла, норовила куснуть или
накинуть задом. Алеша изловчился-таки - цап ее за хвост, а тут сзади голос:
- Эй, Алешка!.. Будя тебе лодырничать. Наймайся ко мне в помочь?! Буду
держать за харч, ну, обувку там какую справлю.
Выпустил Алешка кобылий хвост, оглянулся. Стоит неподалеку хуторской
богатей Иван Алексеев, смотрит на Алешку улыбчиво.
- Пойдешь в работники, сказывай? Харч у меня, как полагается,
настоященский... Молочишко есть и все такое прочее...
Не подумал Алешка, обрадовался работе и хлебу, иапрямки брякнул:
- Пойду, Иван Алексеев.
- Ну, являйся с пожитками к вечеру! - И пошел Иван Алексеев, мелькая
слинявшей рубахой по кукурузе.
Голому одеться - только подпоясаться. Ни роду у Алешки, ни племени.
Именья - одни каменья, а хату и подворье еще до смерти мать пораспродала
соседям: хату - за девять пригоршней муки, базы - за пшено, леваду Макарчиха
купила за корчажку молока. Только и добра у Алешки - зипун отцовский да
материны валенки приношенные. Табун пришел с попаса, а Алешка к Ивану
Алексееву во двор. Возле стряпки расстелила хозяйка рядно, сели семейно на
земле, вечеряют. В ноздри Алешке так и ширнуло духом вареной баранины.
Проглотил слюну, стал около, картузишко комкая, а в мыслях: "Хучь бы
посадила вечерять хозяйка..." Не тут-то было. Рвет и мечет баба, чугунами
гремит:
- Ишо дармоеда привел! Он слопает больше, чем наработает. Провожай его,
Алексеевич, с богом! Не нужен по теперешним временам!
- Молчи, баба! Есть две отвертки - знай посапливай! - Это сам Иван
Алексеев, бороду рукавом вытирая.
На том разговор и кончился.
Не впервой Алешке работать. В отца пошел - въедливый на работу, с семи
лет погонычем был, хвосты быкам накручивал.
Дня три пожил - освоился, на мельницу с хозяйской снохой съездил, на
покосе сено копнил. Ночевать устроился под навесом сарая. В первую же ночь
пришел под навес хозяин, сказал, вонюче отрыгивая луком:
- Ежели ты, сучье вымя, затеешься тут курить, го- лову саморучно с
вязов сверну! Чтоб ни-ни!
- Я, дяденька, не займаюсь.
- Ну, гляди!..
Ушел, а Алешке не спится. И на вторую ночь - тоже. От работы полевой
гудут ноги и pуки, в спине кол болячкой растопырился и сон нейдет. На третий
день - спозаранку - прибежал в контору. Очкастый умывался на крыльце, кряхтя
и фыркая.
- Ты где запропал, Алексей?
- В работники нанялся.
- К кому?
- К Ивану Алексееву, на краю живет.
- Ну, браток, надбеги вечерком. Потолкуем насчет этого.
Вечером напоил Алешка скотину, пришел в контору. Очкастый в книгах
копается.
- Ты грамоте знаешь, Алексей?
- В приходском учился. Себя расписываю.
- Пойдем со мною!
Пошли по коридору. В конце на дверях мелом написано - раскумекал
Алешка: "Клуб РКСМ". Чудно и непонятно. Вошел очкастый, Алешка, робея,-
следом. В комнатушке портреты, флаг красный, слинявший, и ребята кое-какие,
знакомые. Книжку читают вслух, покосились на скрип двери и опять слегли над
столом, слушают. Прислушался и Алешка. Читали о том, как должны нанимать
хозяева работников, и еще про многое разное читали. Пришел Алешка из клуба в
полночь. Долго ворочался на рваной дерюжке. До самой зари настырно
заглядывал ему в глаза кособокий месяц.
x x x
Говорил Алешке Иван Алексеев:
- Ты смотри у меня, сукин сын, чтоб работа горела у тебя в руках!..
Чуть замечу, что раззяву ловишь,в один момент сгоню со двора!.. Иди, издыхай
на улице!..
Алешка и на покос, и на молотьбу, и скотину убирает, а Иван Алексеев
руки за махровитый кушачок засунет, знай похаживает с ухмылочкой по двору.
Подозвал его сосед как-то в праздник:
- Здорово живешь, Иван Алексеев!
- Слава богу.
- Совесть-то всю растерял?
- Что такое?
- А то, что не дело ты строишь... Лешка у тебя ровно лошадюка
ворочает... Надорвешь парнишку. Греха на душу возьмешь!..
- Смотрел бы ты, сосед, за своим добром, на чужой баз глаза нечего
пучить, а в обчем, убирайся под разэтакую мать!.. - Повернулся к соседу
спиною, зашагал степенно и враскачку, а за угол сарая завернул - бороду
зажал промеж зубов ядреных и желтых, выругался матерно и злобу глухую на
соседа до поры до времени припрятал на самое донышко своего нутра.
С той поры мстил безлошадному бедняку соседу: загонял коровенку со
своего жнивья, держал ее привязанной и некормленой по двое суток, а на
Алешку еще больше работы навалил и за ка