мам, где привычно ждали семьи.
     Над  ними  плыли  выгоревшие  крыши  деревянных и  кирпичных  строений,
пушисто распускали лапы карагачи,  в  огнях стоватных ламп расцвеченно стоял
кинотеатр. Кого-то потянуло в сторону от нахоженной тропинки, и круг роковых
совпадений замкнулся.
     Когда они,  прорвавшись сквозь кусты, перешли дорогу, Квочкин упал. Его
спутники,  еще ничего не  поняв,  столпились вокруг него и  стали поднимать.
Василий не шевелился, а под ним тускло расплывалась красная лужица, вбирая в
себя  дорожную  пыль,   прошлогодние  листья,  примятые,  изжеванные  окурки
папирос.
     Василий  был  мертв.   Но  чтобы  это  понять,  людям,  шедшим  с  ним,
потребовалось еще несколько часов.
     Так они стали подозреваемыми в убийстве.
     Как всегда бывает в таких случаях,  любопытные не заставили себя ждать.
Тесное кольцо вокруг лежащего на земле Василия собралось быстро и все росло.
Кто-то  бросился вызывать "скорую" и  милицию.  В  центре  кольца,  гомоня и
нервно жестикулируя, стояли пятеро спутников Квочкина. Мнение толпы поначалу
было едино -  что парня этого,  на  земле,  порезали его же друзья в  пьяной
ссоре, и антипатии окружающих к пятерым таксистам быстро нарастали.
     Однако,  когда  сюда  прибыла  оперативная группа,  ни  свидетелей,  ни
очевидцев не  нашлось.  И  не  потому,  что  люди  не  хотели брать на  себя
обременительный труд,  не желая иметь дело с бесконечными вызовами на опросы
и  очные ставки,  а потому что и на самом деле никто из стоящих здесь ничего
не видел и ничего не знал.
     А  двое пареньков,  Нифонтов и Семенов,  которым кое-что было известно,
потолкавшись на перекрестке, торопливо исчезли в темноте ближнего переулка.
     И  тут  Федька  Тарасов  совершил  поступок,  из-за  которого  на  свет
появилась версия номер два,  которая была версией основной и  отрабатывалась
следователями долго и тщательно.
     Заметив  идущего от  кинотеатра Борьку  Шварца,  парня  хулиганистого и
сквернослова,  Федька растолкал стоящих и кинулся ему навстречу,  растерянно
говоря окружающим, что это вон тот ударил Василия.
     У  Федьки были стародавние счеты со  Шварцем,  который,  как он  твердо
знал, никогда на улицу не выходил без ножа и был скор в его применении.
     И знай Шварц, что произойдет дальше, не стал бы он, при виде бегущего к
нему  Федьки,  вытаскивать нож,  пытаясь блеском его  остановить и  напугать
Тарасова.  Но все это произошло,  и  чуть позднее,  когда он увидел,  что на
помощь к Федьке спешат еще десятка два парней, Борька струсил, развернулся и
кинулся бежать по Садовой,  понимая,  что его крепко могут побить и, как ему
казалось, ни за что.
     Вид бегущего с ножом в руке воодушевил толпу,  она взорвалась криками и
ругательствами.  Борьку быстро настигли, вывернули ему руку с ножом и злого,
ошалевшего от боли и неожиданности, доставили обратно к перекрестку.
     Обследование  места  происшествия  ничего  не  дало.  Кровь  у  Василия
Квочкина хлынула неожиданно и как-то разом после того, как он упал.
     Таксисты и  удачно пойманный предполагаемый убийца Шварц  были  порознь
доставлены  в   отделение  милиции,   где  дали  первые  и,   как  оказалось
впоследствии, самые путанные показания.
     Неудивительно,  что в  убийстве никто из  них не  признался,  негодуя и
возмущаясь, ругая друг друга и изумляясь происшедшему.
     Когда на  другое утро начальник городского управления милиции полковник
Кусмангалиев вызвал к  себе  одновременно двух следователей по  особо важным
делам майора Александра Морковкина и  старшего лейтенанта Владимира Шумейко,
те уже догадывались,  к  чему это.  Кабинеты управления гудели разговорами о
происшествии на улице Садовой,  у каждого были свои предположения, но толком
никто ничего не знал.
     Кусмангалиев,   человек  высокого  роста,   уверенный  и  энергичный  в
движениях и поступках,  выслушал рапорты двух следователей, которых он ценил
за  свой  подход  к  делам,  и  определил задачу -  раскрыть преступление на
Садовой.
     Когда  следователи вышли  из  кабинета  Кусмангалиева,  к  ним  подошел
молоденький капитан,  недавно перешедший в  угрозыск из  отдела по  борьбе с
хищениями,  и,  завистливо поблескивая чуть  желтыми  белками выпуклых глаз,
намекнул на то, что особое задание, которое они получили, для него не секрет
и  что долго возиться не  придется,  убийца уже под замком,  остается только
подвести  его  к  той  психологической черте,  за  которой  почти  у  любого
преступника происходит внутренний перелом, вынуждающий его искать спасение в
признании.
     - Не  части,  -  хмуро остановил его Морковкин,  который всегда глубоко
переживал поручаемые ему дела об убийстве.
     Капитан замолчал, но не обиделся. С Александром Григорьевичем он не был
близко знаком, но слышал о нем, как об опытном следователе, и не сомневался,
что если тот что имеет на уме, то значит не понапрасну.
     Кабинет особистов Морковкина и  Шумейко все управление в шутку называло
кельей.  Узенький,  почти полностью загороженный двумя столами-трудягами, он
походил на  тысячи таких же  учрежденческих комнат,  отличаясь от них только
тяжестью решеток на окне и прочностью входной двери.
     Морковкин и Шумейко давно и хорошо сработались,  их удачное содружество
ускоряло решение трудных дел. Разве что Шумейко так и не приучился к табаку,
а  майор  заваливал стеклянную пепельницу искуренными до  пальцев сигаретами
"Прима", приговаривая при этом, что концентрация табачного дыма способствует
концентрации мысли.  На  этой почве у  них  частенько были разлады.  Шумейко
демонстративно распахивал дверь,  требуя  от  Морковкина оперативно покинуть
кабинет и курить в коридоре,  где,  кстати, и походить можно вдоволь. А это,
по словам Шумейко, более способствовало концентрации мысли.
     Однако такое расхождение во  взглядах на природу раскрытия преступлений
не  рассорило их.  Оба  были люди серьезные,  обстоятельные,  считавшие свою
работу разновидностью психологической науки.
     - Ну, что, Владимир Гаврилович, - сказал майор, усаживаясь за свой стол
и  привычно  нащупывая  в  кармане  кителя  изрядно  опустошенную  за  время
разговора с  полковником пачку  "Примы".  -  Давай  для  начала  поговорим с
таксистами.  Отработаем версию первую.  Как  этот  пункт звучит в  уголовном
кодексе?   Убийство  при  обоюдной  ссоре.   О   нанесении  тяжких  телесных
повреждений,  повлекших за собой смерть пострадавшего, видимо, речь вести не
будем,  поскольку  Квочкин  скончался  почти  мгновенно после  нанесения ему
смертельной раны.
     Протрезвевшие на  утро таксисты ничего нового припомнить не  могли.  Их
привезли в  сквер,  где  еще вчера вечером они задиристо горланили,  задевая
прохожих.  Сейчас,  когда  их  выводили поодиночке,  они  стояли понуро,  не
узнавая  места,  показывая то  в  одну  сторону,  то  в  другую.  Ничего  не
добившись,  от  таксистов,  следователи отпустили их домой,  взяв с  каждого
подписку  о  невыезде.   Оставили  только  Федьку,  который  уже  неуверенно
продолжал настаивать, что это дело без Шварца не обошлось.
     ...К  следователю Шварц вошел хмурый,  невыспавшийся.  Видно,  всю ночь
трясла его мысль о том,  что "шьют" ему явную "липу",  а он - пацан, кому он
нужен,  кто за  него заступится,  и  милиции главное закрыть дело побыстрее,
ведь их  за  это тоже ругают,  у  всех ведь начальство имеется.  Его тревоги
подтверждались тем,  что одежду с него сняли, дав взамен серую тюремную, тем
самым мгновенно переведя из разряда подозреваемых в  обвиняемые.  А  это уже
существенно меняло его положение.
     Ему стало бы совсем плохо,  если бы он знал,  что на рубашке его,  там,
где прятал он  ее  под шикарный ковбойский ремень со стальными насечками,  в
лучах  ультрафиолетовой лампы  отчетливо обозначились следы крови,  которые,
как  определила эксперт Мария  Васильевна,  оказались одной группы с  кровью
погибшего Василия Квочкина.
     На  основании всех  этих данных и  предполагая,  что  Борис Шварц может
скрыться, Николай Артемьевич Лезин, прокурор города Алма-Аты, подписал ордер
на  его арест.  И  согласно этому ордеру следователи имели право десять дней
держать Шварца,  как подозреваемого, в камере предварительного заключения, а
за это время надо было распутать узелок,  который сложным никому не казался,
а то,  что Шварц наотрез отрицал свою вину,  никто всерьез не принимал, ведь
не  всякий преступник на этой стадии следствия вдруг "расколется" и  потянет
на  себя  дело,  по  которому вполне можно получить высшую меру  наказания -
расстрел.  Тем более, что кровь на рубахе Борьки была явно Василия, а Шварца
взяли тут  же  с  увесистым охотничьим ножом в  руках,  который,  по  данным
охотинспекции, числился потерянным одним незадачливым любителем природы.
     Шварца поразило,  что  кровь,  обнаруженная на  его рубахе,  совпала по
группе с  кровью Василия Квочкина,  но он тут же объяснил себе это тем,  что
ему продолжают "шить липу".  И  когда Морковкин спросил его,  а  откуда же у
него кровь,  он ответил, что утром подрался с каким-то неизвестным парнем на
улице и что кровь его.
     В   это  трудно  было  поверить,   зная,   к  каким  уловкам  прибегают
преступники.  И  для Морковкина,  и  для Шумейко подобный ход подозреваемого
удивления не  вызвал.  Огорчились они,  чувствуя,  что  следствие выходит на
зыбкую почву,  на следах крови прочную базу под обвинение хулигана Шварца не
подведешь.
     Шварца вернули обратно в камеру,  наказав надзирателям смотреть за ним,
уж больно обреченно он выглядел, а сами стали обдумывать: а что же дальше?
     - Шварц,  Шварц,  -  думал Шумейко. - Это суть твоя или только фамилия?
Может не такой ты черный, как кажешься сейчас?
     Морковкин,  осторожно посматривая на Шумейко, вытянул пачку "Примы", но
чувствуя, что тому сейчас не до него, отважно чиркнул спичкой и, закутавшись
в пахучий сноп дыма, сделал дельное и простое предложение.
     Прикинули возможные версии. Их оказалось три.
     Первая - убийство произошло на почве ссоры между таксистами.
     Вторая - убийца Шварц.
     Третья - Квочкина ударил неизвестный, находившийся в этом районе.
     Последняя версия была неработоспособной,  так,  предложенной на  всякий
случай. Первая вызывала сомнения, поскольку таксисты были людьми не особенно
вздорными,  никто из  них ранее по  уголовному делу не шел,  и  склонности к
ношению ножей,  по свидетельству товарищей из таксопарка, не имел. К тому же
очевидцев ссоры между ними не нашлось, а все пятеро в один голос утверждали,
что убийцы среди них быть не  может.  Василия Квочкина уважали,  немного ему
завидовали,  видя его  расторопность,  иногда ссорились,  но  по  пустякам и
легко, и также легко мирились.
     А  вот  участие  Шварца  казалось вероятным.  Хотя  уже  нашлись  люди,
подтвердившие,  что  Шварц,  им  хорошо  знакомый,  подошел к  перекрестку в
последний момент поглазеть,  что  там произошло,  а  до  этого был в  другом
месте.  В этом пункте своих показаний начал путаться и Федька, решивший, что
Шварц мог и не быть убийцей.
     В невиновность Шварца поверил и Шумейко, но это еще надо было доказать.
     Бойкая продавщица винного отдела подтвердила,  что Федька действительно
брал у нее спиртное,  знает она его давно, считает пареньком скромным. И что
в тот же вечер приметила еще одного мужчину лет сорока, но кто он и имеет ли
какое-то отношение к случившемуся, сказать не может.
     Десять  дней  были  использованы на  поиски доказательства невиновности
Шварца,  так  как вскоре и  Морковкин пришел к  выводу,  что этот белобрысый
паренек убийцей не мог быть.
     И на десятый день Шварцу прочитали постановление об освобождении из-под
стражи,  вручили личные вещи  и  поздравили с  тем,  что  против него  снято
подозрение.  Шварц ушел,  растерянно попрощавшись,  но с  его уходом проблем
стало не меньше, а еще больше. Разве что следователи испытывали удовольствие
от того, что определили невиновность Бориса.
     Стало  ясно,  что  следствие,  вначале  обещавшее  быстро  завершиться,
окончательно зашло в тупик.
     А пока проверялись знакомства Квочкина,  опрашивались десятки людей.  В
жизни Василия открывались такие страницы,  что  будь он  живой,  он  бы  сам
удивился давно забытому и тому, что чья-то память хранила это. Но все это не
прибавляло ничего к уже известному и нужному. Биография Василия складывалась
спокойно,  врагов у него не было,  потому что он был общителен и добродушен,
любил своих двух  дочек,  ласково относился к  жене,  молоденькой,  курчавой
женщине.  А она при встрече с Шумейко болезненно и пронзительно смотрела ему
в  глаза,  будто надеясь,  что  этот  серьезный старший лейтенант не  только
найдет убийцу, что волновало ее в последнюю очередь, а вернет мужа.
     При  встрече с  этим взглядом Шумейко морщился,  как  от  острой зубной
боли, вдруг ощущал потребность порыться в ящиках стола, а потом, не выдержав
тишины,  решительно вставал и  говорил сухо и  официально,  сам  не  узнавая
своего голоса, будто только так и мог утешить боль кареглазой женщины, боль,
которая гулко отдавалась и в нем.
     - Не  беспокойтесь,  гражданка Квочкина.  Виноватых мы разыщем,  и  они
понесут наказание в соответствии с законом.
     Не выдержав официального тона, Шумейко добавил:
     - Крепитесь,  Зинаида Николаевна.  У вас детишки,  поднимайте их, пусть
вырастут настоящими людьми.
     Зинаида Квочкина,  будто не  слыша,  поднималась со стула,  прижимала к
себе двух примолкших девочек и исчезала за дверью, будто и не было ее здесь,
а все это привиделось Шумейко.
     Безмолвные  приходы  Квочкиной  подстегивали  следователей,  они  вновь
брались за дело,  реже слышались обычные для них шутки, и гуще вился дым над
седеющей головой  Морковкина,  который  упрямо  перебирал факты,  пытаясь за
нестройными рядами их угадать возможное.
     Расследование пошло  вширь.  Особисты стали  чаще  бывать  на  допросах
рецидивистов, особенно тех, кто постоянно крутился в районе убийства Василия
Квочкина.
     Разрабатывалась  третья  версия.  Но  в  нее  никто,  а  порой  и  сами
следователи,  не верили.  И  на ежедневных отчетах о проделанной работе к их
сообщениям относились сдержанно,  без воодушевления.  Полковник Кусмангалиев
мрачнел, но предлагать было нечего.
     А  неведомая  система  обстоятельств,  рожденная поступками уже  других
людей, замыкала новый круг, в центре которого должен был оказаться убийца. И
мог ли знать Шумейко, что однажды он уже сталкивался с ним и профессионально
помнил его внешность?
     На  этот  допрос  старший лейтенант Шумейко пришел так  же,  как  и  на
десятки других.  Сел за свободный стол и, отвернувшись, стал смотреть в окно
на  улицу  Фрунзе,  где  с  трудом разъезжались две  тяжело груженные свежей
капустой бортовые автомашины.
     Голос допрашиваемого показался Шумейко знакомым,  но  это не  удивило -
поскольку  избрав  своей  профессией борьбу  с  преступностью,  он  научился
надолго запоминать и  голос,  и  внешность людей,  с которыми ему доводилось
сталкиваться в такой обстановке.
     Перед ним сидел Чижик - низкорослый, часто нетрезвый мужичок, несколько
раз в  прошлом попадавший к  нему по 132-й статье -  снимал белье с веревок,
тащил еще что-то по мелочи.
     Его судили, однажды досрочно освободили, дали работу на стройке и койку
в  общежитии,  но  он  вынес на барахолку простыни,  которые считал излишней
роскошью, и вновь легко попался.
     Сейчас в  глазах его,  маленьких и  затравленных,  вот уже в  какой раз
отражалась решетка окна и голубой кусок недосягаемого неба, который вновь на
долгие годы будет поделен для Чижика на идеально ровные квадраты.  В  тюрьму
ему идти не хотелось.  Он знал, что ждет его, как рецидивиста, строгий режим
с нелюбимой тяжелой работой, нормы, с которыми ему, узкогрудому и зачахшему,
не справиться,  а особых надежд на облегчение режима он иметь не мог. И знал
Чижик,  что на  одном лагерном пайке ему будет невмоготу,  а  передач носить
некому - не создал он семью и не имел своего угла.
     Допрашивал его юный младший лейтенант, видно недавно пришедший из школы
милиции.  Исполнял он свое дело в  соответствии с инструкциями,  обращался с
Чижиком холодно и подчеркнуто официально. Чижик, чувствуя себе цену большую,
"раскалываться" перед  ним  не  хотел.  И  поэтому,  когда с  ним  заговорил
Шумейко,  упрекнув,  что вот снова ты, Чижик, вернулся к гиблому ремеслу, он
решил,  что Шумейко и есть старший в этом его деле, и, припомнив, что раньше
они  не  встречались,  стал,  чуть ершась и  гордясь собственной храбростью,
рассказывать о своем последнем заходе,  о том,  что не с руки ему, старому и
больному человеку, вновь раскручиваться.
     Шумейко слушал его, не перебивая, младший лейтенант записывал, обиженно
поблескивая стеклами золоченых очков.  Когда Чижик выговорился и  успокоенно
отер пот на морщинистом лбу, Шумейко, глядя ему прямо в глаза, спросил, а не
знает ли  он,  кто убил Васю Квочкина на Садовой,  и  не может ли чем-нибудь
помочь следствию, мол, на суде это ему зачтется.
     Чижик вначале обеспокоенно вскинулся,  решив,  что  быть может это  его
подозревают в совершенном. Потом понял, что этого быть не может и, припомнив
слова Шумейко о возможной скидке за откровенность,  намекнул, что есть вот в
таком-то  месте на  старом городском кладбище шалашик,  и  живет в  нем один
гусь. Вот там вы и пошарьте.
     Шумейко,  не торопясь,  записал слова Чижика,  а  в груди его нарастало
волнение,   вызванное   совершенно   неожиданной   удачей,   которая   круто
поворачивала  неперспективное  дело   об   убийстве   Квочкина   на   новую,
многообещающую дорогу.  В том, что Чижик не обманывает, старший лейтенант не
сомневался,  потому что знал ему цену,  знал, в каких компаниях он бывает, и
все это придавало словам Чижика какую-то долгожданную капитальность.
     Морковкин  к   сообщению  Шумейко  отнесся  спокойно.   Он  знал,   что
когда-нибудь это должно было произойти.
     Неподалеку  от   кладбища,   там,   где  указал  Чижик,   действительно
обнаружился  пустой  полушалашик,   полуземлянка,   в   обстановке  которого
чувствовалось,  что покинут он ненадолго,  быть может,  только на день и что
обитатель его  отправился явно не  на  работу,  а  на  промысел,  потому что
честный человек в таком месте не поселился бы.
     В шалашике оставили засаду,  но ни вечером, ни ночью, ни на второй день
сюда никто не пришел. Разве что облаивали пустое строение бродячие собаки.
     Опросы   людей,   живущих   поблизости,   дали   полновесный  материал.
Оказывается, ночевал здесь некий Степаненко, бывший токарь ближней автобазы,
вконец спившийся и  опустившийся человек.  Неподалеку отсюда жила его жена с
ребенком,  которая не раз и не два звала на помощь соседей и милицию,  когда
ее непутевый муж пытался сбыть первому встречному вещи из дома.
     Жена  сказала,  что  Степаненко,  оставшись  без  денег  и  без  крыши,
завербовался перегонять  скот  от  монгольской  границы  в  Семипалатинск на
мясоконсервный комбинат и  вот  уже  пять  дней,  как  уехал туда.  А  поиск
Степаненко в тех степях сразу представился делом ненадежным и малообещающим.
     Нить,   данная  Чижиком  в  руки  идущих  по  следу  особистов,   вновь
оборвалась.
     Спустя  еще  два  дня  лейтенант Солодовников,  проверяя списки  мелких
нарушителей,  отбывающих  по  пятнадцать  суток  в  камере  предварительного
заключения,  наткнулся на фамилию,  которая показалась ему недавно слышанной
и,  кажется, в связи с розыском. Солодовников припомнил, что недавно заходил
в  кабинет к  майору Морковкину,  когда  некуда было  девать себя  во  время
одинокого  дежурства,  и  там  слышал  эту  фамилию  в  разговоре о  поисках
предполагаемого убийцы.
     Случайным это  совпадение было или  нет лейтенант раздумывать не  стал,
зная,  что в  таких делах мелочей не  бывает,  и  отпра