к, - а  я  не  нуждаюсь  в  том,
чтобы жить. - Наступила пауза. - Хотя  мне  будет  жаль,  если  я  не  приму
участия в уничтожении Доминионов, - добавил он, поразмыслив.
   - Почему?
   - Потому что ради этого я был рожден.  Слишком  долго  я  жил,  дожидаясь
этого дня.
   - Как долго?
   - Много тысячелетий, Маэстро. Много-много тысячелетий.
   Мысль о том, что он летит рядом с существом, которое прожило во много раз
более долгую жизнь, чем он сам, и  рассматривало  грядущее  уничтожение  как
главную ее цель,  заставила  Милягу  замолчать.  Интересно,  как  долго  еще
Нуллианакам дожидаться своей награды? В отсутствие  дыхания  и  сердцебиения
чувство времени оставило его, и он не представлял себе, сколько минут прошло
с тех пор, как он покинул тело на Гамут-стрит - две,  пять,  десять?  Но,  в
сущности, это не имело никакого значения. Теперь, когда Доминионы примирены,
Хапексамендиос может выбрать  любой  удобный  момент,  и  Миляге  оставалось
утешать себя только тем, что проводник его по-прежнему рядом, и, стало быть,
призыв к оружию еще не прозвучал.
   Постепенно скорость и высота полета Нуллианака стали снижаться, и вот они
уже  парили  в  нескольких  дюймах  над  улицей.  Отделка  окружающих  домов
приобрела гротескный характер: каждый кирпич и камень был  покрыт  тончайшей
филигранной резьбой. Но в этом лабиринте орнаментов не было красоты  -  одно
лишь слепое наваждение. Их избыточность производила впечатление не живости и
изящества, а болезненной навязчивости, словно бессмысленное, безостановочное
кишение личинок. Тот же упадок поразил и краски, нежностью  и  разнообразием
которых он так восхищался на окраинах. Оттенки и нюансы исчезли. Теперь  все
цвета обрели невыносимую яркость алого, но эта кричащая пестрота не оживляла
атмосферу, а, напротив, делала ее еще более гнетущей.  Хотя  прожилки  света
по-прежнему струились в камнях, покрывавшая их резьба поглощала сияние, и на
улицах царил унылый сумрак.
   - Дальше я не могу тебя сопровождать, Примиритель, - сказал Нуллианак.  -
Отсюда ты пойдешь один.
   - Может быть, я скажу своему Отцу,  кто  нашел  меня?  -  сказал  Миляга,
надеясь, что эта лесть поможет ему выманить у  Нуллианака  еще  какую-нибудь
полезную информацию.
   - У меня нет имени, - ответил Нуллианак. - Я - это мой брат, а мой брат -
это я.
   - Понятно. Жаль...
   - Но ты  предложил  оказать  мне  услугу,  Примиритель.  Позволь  же  мне
отблагодарить тебя.
   - Да?
   - Назови мне место, которое я уничтожу в честь тебя - город, страну,  что
угодно.
   - Но зачем мне это? - спросил Миляга.
   - Ведь ты - сын своего Отца, - ответил Нуллианак. - Стало быть, ты хочешь
того же, что и Он.
   Несмотря на всю свою осторожность, Миляга не смог  выдавить  из  себя  ни
слова и наградил разрушителя кислым взглядом.
   - Нет? - спросил Нуллианак.
   - Нет.
   - Стало быть, нам нечего друг другу подарить, - сказал он и, не произнося
больше ни слова, взмыл ввысь и полетел прочь.
   Миляга не пытался остановить его, чтобы спросить, куда идти дальше. Перед
ним открывался только один путь - в сердце этого метрополиса, полузадушенное
кричащими красками и навязчивой отделкой. Конечно, он  обладал  способностью
двигаться со скоростью мысли, но ему не хотелось тревожить Незримого,  и  он
опустился в ослепительно яркий сумрак улиц, чтобы принять обличье  скромного
пешехода. Дома, мимо которых ему  пришлось  идти,  были  настолько  изъедены
орнаментом, что, казалось, они вот-вот рухнут.
   Подобно тому, как великолепие окраин уступило место упадку, упадок в свою
очередь уступил место патологии. То, что окружало Милягу, вызывало теперь не
только неприязнь или отвращение, но и самую настоящую панику.  Интересно,  с
каких  это  пор  излишества  стали  производить  на  него  такое  угнетающее
впечатление? С каких это пор он стал таким утонченным? Он,  грубый  копиист?
Он, сибарит, который никогда не говорил хватит, а тем более - слишком?  И  в
кого же он теперь превратился? В  эстетствующего  призрака,  доведенного  до
ужаса видом города своего Отца?
   Самого архитектора нигде не было видно. Улица уходила в  полную  темноту.
Миляга остановился.
   - Отец? - позвал он.
   Хотя Миляга не повышал голоса,  в  окружающей  тишине  он  казался  почти
оглушительным и, без сомнения,  донесся  до  каждого  порога  в  радиусе  по
крайней мере дюжины улиц. Однако, если Хапексамендиос и скрывался  за  одной
из этих дверей, ответить Он не пожелал.
   Миляга предпринял вторую попытку.
   - Отец, я хочу увидеть Тебя.
   Он вгляделся в сумрачную даль улицы в надежде увидеть  хотя  бы  малейший
намек на присутствие Незримого. Улица была неподвижна, нигде не было  слышно
даже шороха, но его пристальное внимание было вознаграждено.  Он  постепенно
стал понимать, что его Отец, несмотря на Свое очевидное отсутствие, на самом
деле находится прямо перед ним. И слева от него, и справа от него, и у  него
над головой, и у него под ногами. Разве  не  кожей  были  мерцающие  складки
занавесок за окнами? Разве не костью были эти арки и своды? Разве нс  плотью
были пурпурная мостовая и камни домов с прожилками света? Здесь было  все  -
спинной мозг, зубы, ресницы,  ногти.  Когда  Нуллианак  сказал  о  том,  что
Хапексамендиос - повсюду, он имел в виду не дух,  а  плоть.  Это  был  Город
Бога, и Бог был этим Городом.
   Дважды в своей жизни он уже ощущал намек на это откровение. В первый  раз
- когда он вошел в Изорддеррекс, который  получил  прозвание  города-бога  и
был, как он сейчас это понял, неосознанной  попыткой  его  брата  воссоздать
творение Отца. А во второй раз - когда он создавал образ Пятого Доминиона и,
поймав своей сетью Лондон, понял, что все в нем - от  канализационной  трубы
до купола собора - устроено по образу и подобию его организма.
   И вот перед ним предстало самое очевидное доказательство этой теории,  но
понимание не придало  ему  сил.  Напротив,  мысль  об  огромности  его  Отца
захлестнула его новой волной ужаса. По пути сюда он пересек пространство, на
котором мог бы уместиться не один земной материк, и каждый уголок был создан
из неимоверно разросшегося тела его Отца, который превратил себя в  материал
для каменщиков, плотников и носильщиков Своей Воли. И все же, во что в конце
концов  превратился  этот  город,  при  всем  его  великолепии?  В   ловушку
физического мира, в тюрьму, узником которой стал Тот, кто ее создал.
   - О, Отец... - сказал он. В его голосе послышалась  неподдельная  скорбь,
и, возможно, это и стало причиной того, что он наконец был удостоен ответа.
   - Ты сослужил Мне хорошую службу, - сказал голос.
   Миляга хорошо помнил это монотонное звучание. Те же самые  едва  уловимые
модуляции слышал он, когда стоял в тени Оси.
   - Ты преуспел там, где других постигла неудача, - сказал  Хапексамендиос.
- Одни сбились с пути, другие позволили себя распять.  Но  ты,  Примиритель,
твердо шел к цели.
   - Я делал это ради Тебя, Отец.
   - И в награду за свою службу ты был допущен сюда, - сказал Бог. -  В  Мой
Город. В Мое сердце.
   - Благодарю Тебя, - ответил Миляга, опасаясь, что этим даром  разговор  и
закончится, а тогда он не выполнит поручение матери. Что она ему советовала?
Скажи, что ты хочешь увидеть Его лицо.  Отвлекай  Его.  Льсти  Ему.  Ах  да,
лесть!
   - Я хочу, чтобы Ты научил меня, Отец, - сказал он. - Я хочу принести Твою
мудрость обратно в Пятый Доминион.
   -  Ты  сделал  все,  что  от  тебя  требовалось,  Примиритель,  -  сказал
Хапексамендиос. -  Тебе  не  придется  возвращаться  в  Пятый  Доминион.  Ты
останешься со Мной и будешь наблюдать за Моей работой.
   - Что это за работа?
   - Ты прекрасно знаешь об этом, - сказал Бог. - Я слышал, как ты говорил с
Нуллианаком. Почему ты делаешь вид, что тебе ничего не известно?
   Модуляции Его голоса были слишком неуловимы, чтобы по ним  можно  было  о
чем-то судить. Звучал ли в Его словах  неподдельный  вопрос,  или  это  была
ярость, вызванная лицемерием сына?
   - Я не хотел судить о Твоем деле с чужих слов,  Отец,  -  сказал  Миляга,
молча обругав себя за допущенный промах. - Я думал, Ты Сам мне захочешь  обо
всем рассказать.
   - С какой стати Мне говорить тебе о том, что  ты  и  так  уже  знаешь?  -
спросил Бог,  по-видимому,  не  собираясь  успокаиваться,  пока  не  получит
убедительного ответа. - Все необходимые знания у тебя уже есть.
   - Не все, - ответил Миляга, догадавшись, как он может вывернуться из этой
ситуации.
   - Чего же ты не знаешь? - спросил Хапексамендиос. -  Я  отвечу  на  любой
вопрос.
   - Твое лицо. Отец.
   - Мое лицо? Что это значит?
   - Мне не хватает знания о Твоем лице, о том, как оно выглядит.
   - Ты видел Мой город, - ответил Незримый. - Это и есть Мое лицо.
   - И это Твое единственное лицо? Это действительно так, Отец?
   - Разве тебе этого недостаточно? - спросил Хапексамендиос. - Разве оно не
совершенно? Разве оно не сияет?
   - Слишком ярко сияет, Отец. Оно слишком величественно.
   - Разве величия может быть слишком много?
   - Но во мне по-прежнему живет человек,  Отец,  и  этот  человек  слаб.  Я
смотрю на Твой город, и меня охватывает благоговейный ужас. Это шедевр...
   - Ты прав.
   - Это творение гения...
   - Да.
   - Но прошу Тебя, Отец, покажи мне менее величественное обличье.  Дай  мне
бросить взгляд на то лицо, от которого я произошел, чтобы я мог знать, какая
часть меня - Твоя.
   В воздухе раздалось нечто очень похожее на вздох.
   - Наверное, это покажется  Тебе  смешным...  -  сказал  Миляга,  -  но  я
исполнил Твою волю прежде всего потому, что  стремился  увидеть  лицо,  одно
любимое лицо... - В этих словах было достаточно  правды,  чтобы  придать  им
настоящую страстность -  ведь  он  действительно  надеялся,  что  Примирение
позволит ему воссоединиться  с  любимым.  -  Быть  может,  я  прошу  слишком
многого?
   Миляга различил в сумеречной дали  смутное  трепетание  и  напряг  глаза,
ожидая,  что  вот-вот  должна  открыться   какая-то   огромная   дверь.   Но
Хапексамендиос сказал:
   - Повернись спиной, Примиритель.
   - Ты хочешь, чтобы я ушел?
   - Нет. Просто посмотри в другую сторону.
   Странно было слышать подобную фразу в ответ на просьбу открыть  лицо,  но
по-видимому, с богоявлением дело обстояло не так-то просто.  Впервые  с  тех
пор как он оказался в этом Доминионе, вокруг послышались  различные  шумы  -
нежный шелест, приглушенное постукивание, треск, гудение. Улица размягчилась
и пришла в движение, встав на службу той тайне, к которой  он  вынужден  был
повернуться спиной. Ступеньки крыльца источали костный мозг. Камни  в  стене
раздвинулись, и  из  трещин,  повинуясь  воле  Незримого,  заструились  алые
ручейки такого насыщенного  оттенка,  которого  Миляге  еще  не  приходилось
встречать - в сумраке улицы  они  казались  почти  черными.  Балкон  наверху
оплыл, словно воск над огнем, и превратился в зубы.  Из  подоконников  стали
разматываться гирлянды внутренностей, потянув за собой занавески кожи.
   Распад убыстрился, и он, вопреки запрету, осмелился оглянуться и  увидел,
что вся улица охвачена лихорадкой  трансформации:  одни  формы  дробились  и
таяли, другие - вздымались и застывали. Ничего узнаваемого в этом  хаосе  не
было, и Миляга собирался уже было отвернуться, когда одна из податливых стен
обрушилась цветным водопадом, и на краткое  мгновение  -  не  дольше  одного
биения пульса - он увидел скрывавшуюся за ней  фигуру.  Но  мгновения  этого
оказалось достаточно, чтобы узнать лицо и  суметь  воспроизвести  его  перед
своим внутренним взором, после того как видение исчезло. Другого такого лица
не существовало во всей  Имаджике.  Несмотря  на  свое  скорбное  выражение,
несмотря на все раны и шрамы, оно по-прежнему было совершенным.
   Пай был жив и ждал его в самом центре Отца -  пленник  пленника.  Милягой
овладело безумное желание бросить свой дух прямо в  хаос  и  потребовать  от
Отца, чтобы Он вернул ему мистифа. Он скажет Ему, что это - его учитель, его
воспитатель, его лучший друг. Но он подавил в себе это искушение, зная,  что
подобная попытка может привести только к  катастрофе,  и  вновь  отвернулся,
лелея в памяти увиденный образ, пока  улица  у  него  за  спиной  продолжала
биться в судорогах. Хотя на теле мистифа  были  заметны  следы  перенесенных
страданий, он выглядел куда лучше, чем можно было  на  это  надеяться.  Быть
может,  он  черпал  силы  из  земли,   на   которой   был   возведен   город
Хапексамендиоса, - ведь это был Доминион его предков.
   Но как ему убедить Отца вернуть мистифа? Мольбами? Лестью? Пока он  думал
об этом, суматоха вокруг него постепенно стихла,  и  через  некоторое  время
вновь раздался голос Хапексамендиоса.
   - Примиритель?
   - Да, Отец.
   - Ты хотел увидеть мое лицо.
   - Да, Отец.
   - Так обернись и посмотри.
   Так он и сделал. Улица перед ним отчасти восстановила свой прежний облик.
Дома стояли там же, где и раньше, двери и окна были на месте. Но  архитектор
вынул из них части некогда принадлежащего ему тела и  воссоздал  для  Миляги
свой облик. Не было сомнений в том, что в прошлом Отец его был человеком  и,
возможно, ростом  не  превышал  Милягу,  но  сейчас  Он  предстал  в  образе
великана, который был раза в три больше Своего сына.
   Однако, при всех Его гигантских  размерах,  фигура  была  скроена  крайне
неумело, словно Он успел уже забыть, что значит обладать человеческим телом.
Голова Его, собранная из тысячи осколков, была  огромной,  но  ее  составные
части  так  плохо  примыкали  друг  к  другу,  что  сквозь   щели   виднелся
пульсирующий и мерцающий мозг. Одна  рука  была  очень  большой,  но  кисть,
которой она заканчивалась, размерами едва ли превышала милягину, в то  время
как другая представляла собой ссохшийся, короткий отросток, который, однако,
был оснащен пальцами с тремя дюжинами суставов. Торс Его  также  представлял
собой целую серию несоответствий: Его внутренности перекатывались  в  клетке
из полутысячи ребер, а сердце билось о слишком хрупкую грудину, которая  уже
успела треснуть под его ударами. Но самое странное зрелище  представлял  Его
пах: Хапексамендиосу не удалось воссоздать Свой фаллос, и между ног  у  Него
свисали лохмотья сырой плоти.
   - Теперь... - сказал Бог. - Ты видишь?
   Голос  Его  утратил  свою  монотонность.  Теперь  в  нем  звучали  тысячи
надтреснутых голосов из тысяч гортаней, составленных  из  плохо  прилегавших
друг к другу осколков.
   - Ты видишь... - сказал он снова, - сходство?
   Миляга вгляделся в страшилище и понял, что действительно видит. Оно  было
не в членах, не в туловище, не в фаллосе, но оно было. Когда огромная голова
поднялась, он увидел на черепе Отца свое лицо. Возможно, оно было всего лишь
отражением отражения отражения, причем все зеркала были кривыми, но  он  тут
же узнал его. Зрелище это вызвало у него нестерпимую душевную  боль,  но  не
только потому, что он убедился в их родстве, а и потому, что они,  казалось,
поменялись ролями. При всей своей огромности, стоявшее  перед  ним  существо
было младенцем: эмбриональная голова, неуклюжие  конечности...  Возраст  его
исчислялся миллионами тысячелетий, но оно так  и  не  смогло  избавиться  от
своей плотской природы, в то время как он, при всей своей неискушенности,  с
легкостью мог покидать тело.
   - Ты увидел все, что хотел, Примиритель? - спросил Хапексамендиос.
   - Еще нет.
   - Что же еще тебе нужно?
   Миляга знал, что  нужно  сказать  об  этом  сейчас,  пока  не  свершилось
обратного превращения, и стены вновь не сомкнулись наглухо.
   Мне нужно то, что внутри Тебя, Отец.
   - Внутри Меня?
   - Твой пленник, Отец. Мне нужен Твой пленник.
   - У Меня нет никаких пленников.
   - Я Твой сын, - сказал Миляга. - Плоть Твоей плоти. Почему  же  Ты  лжешь
мне?
   Громоздкая голова содрогнулась. Сердце застучало еще сильнее по сломанной
кости.
   - Может быть, Ты не хочешь, чтобы  я  об  этом  знал?  -  сказал  Миляга,
двинувшись навстречу жалкому колоссу. - Но ведь Ты сказал мне,  что  я  могу
получить ответ на любой вопрос. -  Руки,  большая  и  маленькая,  сжались  и
задергались. - На любой - так Ты  сказал,  -  потому  что  я  сослужил  Тебе
хорошую службу. Но есть что-то, что Ты от меня скрываешь.
   - Я ничего не скрываю.
   - Тогда позволь мне увидеть мистифа. Позволь мне увидеть Пай-о-па.
   В ответ на эти слова все тело Бога затряслось, а вместе с ним - и  улица,
на которой он стоял, а сквозь неумело сложенную мозаику Его черепа сверкнули
ослепительные вспышки гневных мыслей. Это зрелище напомнило  Миляге  о  том,
что какой бы хрупкой ни казалась стоявшая перед ним фигура, она - всего лишь
крохотная часть Хапексамендиоса,  и  если  сила,  воздвигшая  этот  город  и
напитавшая яркой кровью его камни, обратится  к  разрушению,  то  с  ней  не
сравнятся все Нуллианаки на свете.
   Миляге пришлось остановиться. Хотя  он  был  здесь  всего  лишь  духом  и
полагал, что никаких препятствий ему быть не может, тем не менее  сейчас  он
ощутил перед собой невидимую стену. Плотный воздух не пускал его вперед.  Но
несмотря на неожиданную преграду и тот ужас, который охватил его,  когда  он
вспомнил о силе своего Отца, он не отступил. Он прекрасно понимал, что стоит
ему сделать это, и разговор будет окончен, а Хапексамендиос примется за Свою
последнюю работу, так и не освободив пленника.
   - Где тот чистый, послушный сын, что у Меня был? - сказал Бог.
   - Он по-прежнему здесь, -  ответил  Миляга.  -  И  он  по-прежнему  хочет
служить Тебе, если Ты отнесешься к нему, как подобает любящему Отцу.
   В черепе засверкала череда еще более  ярких  вспышек.  На  этот  раз  они
вырвались из-под своего купола и озарили сумрак над  головой  Бога.  В  этих
разрядах можно  было  уловить  образы,  сотканные  из  огня  обрывки  мыслей
Хапексамендиоса. Одним из таких образов был Пай.
   - Тебя не должно с ним  ничего  связывать,  -  сказал  Хапексамендиос.  -
Мистиф принадлежит мне.
   - Нет, Отец.
   - Мне!
   - Мы с ним обвенчаны, Отец.
   Молнии немедленно исчезли, и выпуклые глаза Бога сузились.
   - Он напомнил мне о  моем  предназначении,  -  сказал  Миляга.  -  Только
благодаря ему я узнал, что я - Примиритель. Если бы не он,  я  не  сумел  бы
послужить Тебе.
   - Может быть, когда-то он и любил тебя... - ответили тысячи глоток. -  Но
теперь я хочу, чтобы ты его забыл. Выбрось его навсегда из головы.
   - Но почему?
   Последовал вечный родительский  ответ  ребенку,  который  задает  слишком
много вопросов.
   - Потому что Я тебе так велю.
   Но от Миляги было не так-то легко отделаться. Он продолжал настаивать.
   - О чем он знает Отец?
   - Ни о чем.
   - Может быть, он знает, кто такая Низи Нирвана? Скажи, в этом дело?
   Яростные молнии чуть не разорвали череп Незримого.
   - Кто рассказал тебе об этом? - раздался тысячеголосый гневный крик.
   Миляга не видел никакого смысла во лжи.
   - Моя мать, - ответил он.
   Обрюзгшее тело Бога замерло - перестало биться даже сердце, и лишь молнии
по-прежнему сверкали в его черепе. Следующее  слово,  которое  Он  произнес,
раздалось не из тысячи глоток, а прямо из огненной вспышки.
   - Це. Лес. Ти. На.
   - Да, Отец.
   - Она мертва, - сказала молния.
   - Нет, Отец. Я был у нее о объятиях несколько минут назад.  -  Он  поднял
свою прозрачную руку. - Она сжимала эти  пальцы.  Она  целовала  их.  И  она
сказала мне...
   - Я не желаю об этом слушать!
   - ... напомнить Тебе...
   - Где она?
   - ... о Низи Нирване.
   - Где она? Где? Где?
   Он воздел руки у Себя над головой, словно желая искупать их в огне  Своей
ярости.
   - Где она? - завопил Он, и теперь глотки и молнии звучали одновременно. -
Я хочу увидеть ее! Я хочу увидеть ее!
   Юдит поднялась со ступеньки. Гек-а-геки стали  издавать  жалобные  звуки,
которые испугали ее куда сильнее, чем их грозное рычание. Они  боялись.  Она
увидела, как они покидают  свой  пост