Понедельник,
которому  было  не  привыкать  копаться  в   мусоре,   отправился   обходить
окрестности в поисках предметов, которые  могли  бы  обеспечить  им  минимум
комфорта. Два раза он возвращался с добычей, а на  третий  пришел  звать  на
подмогу Клема. Через час они вернулись с двумя матрасами,  таща  под  мышкой
стопки постельного белья, слишком чистого, чтобы можно было поверить,  будто
его нашли на свалке.
   - Я ошибся в выборе профессии, - сказал Клем с тэйлоровской лукавинкой. -
Кража со взломом гораздо интереснее банковского дела.
   Понедельник попросил Юдит разрешить ему съездить на машине на Южный Берег
и забрать оставленные там в спешке  пожитки.  Она  разрешила,  но  попросила
поскорее вернуться. Хотя на  улице  было  еще  светло,  им  необходимо  было
собрать столько сильных рук и воль, сколько  возможно,  чтобы  защитить  дом
ночью. Положив на пол тот из двух матрасов, что был побольше, Клем разместил
Целестину в бывшей столовой и сидел у ее  ложа  до  тех  пор,  пока  она  не
уснула. Когда он вновь появился, тэйлоровская задиристость отошла куда-то на
второй  план,  и  человек,  присевший  рядом  с  Юдит  на  порог,  был  само
спокойствие.
   - Она спит? - спросила у него Юдит.
   - Не знаю: может быть, спит, а может быть, в коме. Где Миляга?
   - Наверху. Строит планы.
   - Вы с ним поспорили?
   - Ничего нового. Все меняется, но наши ссоры как были, так и остаются.
   Он открыл бутылку пива и с жадностью начал пить.
   - Знаешь, я то и дело ловлю себя на мысли о том,  что  все  это  какая-то
галлюцинация. Тебе-то, наверное, легче держать себя в руках  -  все-таки  ты
видела Доминионы, знаешь, что все это на  самом  деле  так,  -  но  когда  я
отправился с Понедельником за матрасами, там, буквально в двух шагах отсюда,
на солнце разгуливают люди, как будто это очередной, самый обычный день. А я
подумал, что в доме неподалеку спит женщина, которую  заживо  похоронили  на
двести лет, и ее сын, отец которого - Бог, о котором я  никогда  даже  и  не
слышал...
   - Значит, он рассказал тебе.
   - Да. Так вот, думая обо всем этом, я ощутил желание  просто  отправиться
домой, запереть дверь и сделать вид, что ничего не произошло.
   - И что тебе помешало?
   - В основном, Понедельник. Он подбирал все, что попадалось нам по дороге.
Ну,  и  еще  то,  что  Тэй  внутри  меня.  Хотя  сейчас  это  кажется  таким
естественным, словно он всегда был там.
   - Может, так оно и есть, - сказала она. - Пиво еще есть?
   - Да.
   Он вручил ей бутылку, и она, подражая ему, стукнула ее донышком о  порог.
Пробка вылетела, пиво вспенилось.
   - Так почему же ты захотел сбежать? - спросила она, утолив первую жажду.
   - Не знаю, - ответил Клем. - Наверное, страх перед тем, что  надвигается.
Но это же глупо, верно? Ведь мы накануне чего-то  возвышенного,  как  Тэй  и
обещал. Свет придет на Землю из миров, о существовании которых мы даже и  не
подозревали раньше. Ведь это же рождество Непобедимого Сына, верно?
   - Ну, с сыновьями все будет в порядке, - сказала Юдит. -  С  ними  обычно
никаких хлопот.
   - А насчет дочерей ты не так уверена?
   - Нет, - ответила она. - Клем, Хапексамендиос  истребил  Богинь  по  всей
Имаджике или, по крайней мере, попытался это сделать, А  теперь  выясняется,
что Он - отец Миляги. Поэтому мне как-то не по себе, когда я  думаю  о  том,
что участвую в исполнении Его замысла.
   - Я могу тебя понять.
   - Часть меня думает... - Фраза повисла в воздухе.
   - О чем? - спросил он. - Расскажи мне.
   - Часть меня думает, что  мы  делаем  страшную  глупость,  доверяя  им  -
Хапексамендиосу и Его Примирителю. Если Он  такой  уж  милосердный  Бог,  то
почему Он  сотворил  столько  зла?  Только  не  говори  мне,  что  пути  Его
неисповедимы. Слишком много на них разного дерьма, и мы оба знаем об этом.
   - А ты разговаривала об этом с Милягой?
   - Пыталась, но у него ведь одно на уме...
   - Два, - сказал Клем. - Одно - Примирение, второе - Пай-о-па.
   - Ну, да. Пресловутый Пай-о-па.
   - Ты знаешь, что он женился на нем?
   - Да, он сказал мне.
   - Должно быть, удивительное создание.
   - Боюсь, я слегка пристрастна в его оценке, - сухо  сказала  Юдит.  -  Он
пытался меня убить.
   - Миляга сказал, что Пай в  этом  не  виноват.  Он  стал  убийцей  не  по
природной склонности.
   - Вот как?
   - Он сказал мне, что сам приказал ему стать убийцей  и  шлюхой.  Говорит,
это было его ошибкой. Он винит во всем только самого себя.
   - Он винит себя или просто принимает на себя ответственность? -  спросила
она. - Здесь есть существенная разница.
   - Не знаю, - сказал Клем, явно не желая вдаваться в подобные тонкости.  -
Одно могу сказать: без Пая он чувствует себя совсем потерянным.
   Ей хотелось сказать, что она тоже ощущает себя потерянной, что  она  тоже
тоскует, но она промолчала, не решаясь доверить это признание даже Клему.
   - Он сказал мне, что душа Пая все еще жива,  как  у  Тэйлора,  -  говорил
Клем. - И когда все это будет закончено...
   - Много он чего говорит, - отрезала Юдит, устав выслушивать,  как  другие
повторяют милягины изречения.
   - А ты ему не веришь?
   - Откуда мне знать? - ответила она ледяным тоном. - Я не принадлежу этому
Евангелию. Я не его любовница и не буду его апостолом.
   За спиной у них раздался  какой-то  звук,  и,  обернувшись,  они  увидели
стоящего в холле Милягу. Падающие на порог лучи солнца отражались и освещали
его, словно свет рампы.
   Лицо его было в поту, а рубашка прилипла к груди. Клем  виновато  вскочил
на ноги,  опрокинув  бутылку,  которая  скатилась  на  две  ступеньки  вниз,
проливая пенистое пиво, прежде чем Юдит успела ее подхватить.
   - Жарко там наверху, - сказал Миляга.
   - И спадать жара не собирается, - заметил Клем.
   - Можно тебя на два слова?
   Юдит знала, что он хочет поговорить с Клемом так, чтобы она  не  слышала,
но тот либо проявил крайнее простодушие, в чем она сильно сомневалась,  либо
не пожелал играть по милягиным правилам.  Он  остался  на  пороге,  вынуждая
Милягу подойти к двери.
   - Когда вернется Понедельник, - сказал он,  -  я  прошу  вас  съездить  в
Поместье и привезти из Убежища камни.  Я  собираюсь  свершить  Примирение  в
комнате наверху, где мне будут помогать воспоминания.
   - Почему ты посылаешь Клема? - спросила Юдит, не  поднимаясь  и  даже  не
оборачиваясь к нему. - Я знаю дорогу, он - нет. Я знаю, как выглядят  камни,
он - нет.
   - Я думаю, тебе лучше оставаться здесь, - ответил Миляга.
   Теперь она обернулась.
   - С какой это стати? - сказала она. - Здесь от меня никому  нет  никакого
толку. Или ты просто хочешь присматривать за мной для надежности?
   - Вовсе нет.
   - Тогда разреши мне съездить, - сказала  она.  -  Я  возьму  в  помощники
Понедельника. Клем и Тэй могут оставаться здесь. В  конце  концов  они  ведь
твои ангелы-хранители?
   - Ну, раз тебе так хочется, - сказал он. - Я не возражаю.
   - Не переживай, я  вернусь,  -  сказала  она  насмешливо,  поднимая  свою
бутылку с пивом. Хотя бы для того, чтобы поднять тост за чудо.

3

   Через некоторое время после этого разговора, когда синий  прилив  сумерек
стал затоплять улицы,  вынуждая  день  искать  спасения  на  крышах,  Миляга
окончил свой разговор с Паем и спустился посидеть с Целестиной. Ее комната в
большей степени настраивала его на размышления, чем та, из которой он только
что ушел. Там  воспоминания  о  Пае  возникали  перед  его  взором  с  такой
легкостью, что иногда ему казалось, будто  мистиф  явился  к  нему  сам,  во
плоти. Рядом с матрасом Клем зажег несколько свечей, и  в  их  свете  Миляга
увидел женщину, погруженную в такой глубокий сон, что никакие сновидения  не
могли его потревожить. Хотя она отнюдь не выглядела истощенной,  черты  лица
ее казались  жесткими,  словно  ее  плоть  частично  превратилась  в  кость.
Некоторое время он  пристально  изучал  ее,  размышляя  о  том,  обретет  ли
когда-нибудь его лицо такую же суровость. Потом он  присел  на  корточках  у
изножья ее постели и стал слушать ее медленное дыхание.
   Его сознание было переполнено тем, что он узнал - или, вернее, вспомнил -
в комнате наверху. Как и большинство проявлений магии, которые уже были  ему
известны,   ритуал   Примирения   не   был   обставлен    никакой    внешней
торжественностью. В  то  время  как  большинство  религий  Пятого  Доминиона
купались в роскоши  церемоний,  чтобы  ослепить  свою  паству  и  тем  самым
искупить недостаток понимания - все литургии и реквиемы, службы  и  таинства
были созданы для того, чтобы раздуть те крошечные искры откровения,  которые
действительно были доступны святым, - подобная театральность была излишней в
религии, служители которой сжимали истину у  себя  в  ладони,  а  с  помощью
памяти он вполне мог надеяться стать одним из таких служителей.
   Как выяснилось, принцип Примирения постичь  было  не  так  уж  и  трудно.
Каждые двести лет в Ин Ово расцветал своего рода  цветок  -  пятилепестковый
лотос, который плавал на этих смертельных водах, неуязвимый как для их  яда,
так и для их обитателей. Это святилище было известно под множеством имен, но
самым простым и самым распространенным из них было имя Ана. В нем  и  должны
были собраться Маэстро, принеся  с  собой  образы  тех  миров,  которые  они
представляют. Как только составные части были собраны в одно место,  процесс
должен был пойти самостоятельно. Образы миров должны были слиться воедино, и
тогда эта почка, усиленная Аной, могла отодвинуть  Ин  Ово  и  открыть  путь
между Примиренными Доминионами и Землей.
   - Ход вещей на нашей стороне, - говорил мистиф из тех, лучших  времен.  -
Природный инстинкт велит  каждой  сломанной  вещи  искать  воссоединения.  А
Имаджика сломана и может быть починена только Примирением.
   - Тогда почему же было столько неудач? - спросил его Миляга.
   - Не так уж и много их было, - ответил Пай. - Кроне того, все  предыдущие
попытки терпели неудачу по вине внешних сил. Христос пал  жертвой  вражеских
происков. Пинео был уничтожен Ватиканом.  Каждый  раз  какие-то  посторонние
люди губили лучшие намерения Маэстро. У нас таких врагов нет.
   Какой горькой иронией прозвучали эти слова!  На  этот  раз  он  не  может
позволить себе такого благодушия. Во всяком случае, до тех пор, пока еще жив
Сартори и леденящее душу воспоминание о  последнем,  неистовом  явлении  Пая
по-прежнему стоит у него перед глазами.
   Но хватит об этом думать!  Он  постарался  прогнать  видение  и  устремил
взгляд на Целестину. Ему трудно было думать  о  ней,  как  о  своей  матери.
Возможно, среди тех бесчисленных воспоминаний, которые ожидали  его  в  этом
доме, и были какие-то смутные картины того, как грудным ребенком он лежал  у
нее на руках, как сжимал своим беззубым ртом ее грудь и сосал молоко, но ему
они не встретились. Возможно, просто слишком  много  лет,  жизней  и  женщин
миновало со времени его младенчества. Он ощущал в себе благодарность за  то,
что она подарила ему жизнь, но трудно было отыскать в душе нечто большее.
   Через некоторое время пребывание у ее ложа стало угнетать его. Слишком уж
она была похожа  на  труп,  а  он  -  на  добросовестного,  но  равнодушного
плакальщика. Он поднялся на ноги,  но,  перед  тем  как  выйти  из  комнаты,
помедлил у изголовья ее ложа и наклонился, чтобы прикоснуться к ее щеке.  Их
тела не соприкасались уже в течение двадцати трех, а то и  двадцати  четырех
десятилетий, и, вполне возможно, после этого момента  уже  не  соприкоснутся
снова. Плоть ее оказалась вовсе не холодной, как он предполагал, а теплой, и
он задержал руку у нее на щеке дольше,  чем  намеревался.  Где-то  в  слепых
недрах своего  сна  она  ощутила  его  прикосновение  и,  похоже,  поднялась
чуть-чуть повыше - до уровня сновидения о нем. Суровость ее черт смягчилась,
а ее бледные губы прошептали:
   - Дитя?
   Он не знал, отвечать или  нет,  но  в  момент  его  колебаний  она  вновь
произнесла то же самое слово, и на этот раз он ответил:
   - Да, мама?
   - Ты будешь помнить о том, что я тебе рассказала?
   Что бы это могло быть? - подумал он про себя.
   - Я... не уверен. Постараюсь, конечно.
   - Может быть, я расскажу тебе еще раз? Я хочу, чтобы  ты  запомнил,  дитя
мое.
   - Да, мама, - сказал он. - Расскажи мне, пожалуйста, еще раз.
   Она улыбнулась едва уловимой улыбкой и начала рассказывать историю - судя
по всему, далеко не в первый раз.
   - Давным-давно жила-была женщина, и звали ее Низи Нирвана...
   Но не успела она начать, как сновидение утратило над ней свою силу, и она
начала соскальзывать все глубже и глубже, а голос ее стал стихать.
   - Не останавливайся, мама, - попросил Миляга. - Я хочу слушать. Жила-была
женщина...
   - ... да...
   - ... и звали ее Низи Нирвана.
   - ... да. И отправилась она в город злодейств и беззаконий, где  ни  один
дух не был добрым, и ни одно тело -  целым.  И  там  ее  очень-очень  сильно
обидели...
   Голос ее вновь окреп, но улыбка исчезла с лица.
   - Как ее обидели, мама?
   - Тебе не обязательно об этом знать, дитя мое. Когда подрастешь,  сам  об
этом узнаешь, а узнав, захочешь забыть, но не сможешь. Запомни  только,  что
обидеть так может только мужчина женщину.
   - И кто ее так обидел? - спросил Миляга.
   - Я же сказала тебе, дитя мое, - мужчина
   - Но какой мужчина?
   - Имя его не имеет значения. Важно другое - ей удалось убежать от него  и
вернуться в свой родной город. И там она  решила,  что  должна  обратить  во
благо то зло, что ей причинили. И знаешь, что было этим благом?
   - Нет, мама.
   - Это был маленький ребеночек. Прекрасный маленький  ребеночек.  Она  его
безумно любила, а через какое-то время он подрос, и она знала, что скоро  он
должен будет покинуть ее, и тогда она сказала: прежде чем ты уйдешь, я  хочу
рассказать тебе одну историю. И знаешь, что это была  за  история?  Я  хочу,
чтобы ты запомнил, дитя мое.
   - Скажи.
   - Жила-была женщина, и звали ее Низи Нирвана. И отправилась она  в  город
злодейств и беззаконий...
   - Но это та же самая история, мама.
   - ... где ни один дух не был добрым...
   - Ты не дорассказала первую сказку, мама. Ты просто начала все сначала.
   - ... и ни одно тело - целым...
   - Остановись, мама, - сказал Миляга. - Остановись.
   - ... и там ее очень-очень сильно обидели...
   Обескураженный этим повтором, Миляга отнял  руку  от  щеки  матери.  Она,
однако, не прекратила своего рассказа. История  повторялась  без  изменений:
побег из города, обращение зла во  благо,  ребеночек,  прекрасный  маленький
ребеночек... Но не ощущая больше его прикосновения, Целестина  вновь  начала
соскальзывать в слепые глубины сна без сновидений, и голос ее становился все
менее разборчивым. Миляга встал и попятился к  двери,  а  она  тем  временем
шепотом завершила очередной круг.
   - ... и тогда она сказала: прежде чем ты уйдешь, я хочу  рассказать  тебе
одну историю.
   Не отрывая взгляда от лица матери, Миляга нашарил у себя за спиной  ручку
и открыл дверь.
   - И знаешь, что это была за история? - почти совсем невнятно пробормотала
она. - Я хочу... чтобы ты... запомнил... дитя мое.
   Продолжая смотреть на нее, он выскользнул в холл. Последние услышанные им
звуки показались бы бессмыслицей для любого уха, кроме его собственного,  но
он-то сумел угадать, что прошептали ее губы, пока она падала  в  черную  яму
сна без сновидений.
   - Давным-давно жила-была женщина...
   В этот момент он закрыл дверь. По какой-то необъяснимой причине с ног  до
головы его охватила дрожь, и, лишь помедлив несколько секунд на  пороге,  он
сумел частично взять  себя  в  руки.  Повернувшись,  он  увидел  у  подножия
лестницы Клема, который копался в коробке со свечами.
   - Она еще спит? - спросил он у приближающегося Миляги.
   - Да. А она говорила с тобой, Клем?
   - Очень мало. Почему ты спрашиваешь?
   - Просто я только что слышал, как во сне она  рассказала  целую  историю.
Про женщину по имени Низи Нирвана. Ты знаешь, что это значит?
   - Низи Нирвана? Ей Богу, нет. Это чье-то имя?
   - Ну да. И по какой-то причине оно очень многое для нее значит. Когда она
посылала Юдит привести меня, она велела ей передать мне его.
   - А что за история?
   - Чертовски странная, - сказал Миляга.
   - Может быть, когда ты был малышом, она тебе такой не казалась.
   - Может быть...
   - Позвать тебя, если я услышу, что она снова заговорила?
   - Наверное, не стоит, - ответил Миляга. - Я уже выучил все наизусть.
   Он двинулся вверх по лестнице.
   - Тебе наверху нужны свечи и спички, - сказал Клем.
   - Точно, - ответил Миляга, поворачивая назад.
   Клем вручил ему полдюжины  свечей  -  белых,  толстых,  коротких.  Миляга
протянул одну из них обратно.
   - Пять - магическое число, - пояснил он и вновь направился вверх.
   - Я там наверху у лестницы оставил кое-какую еду, -  сказал  Клем  Миляге
вслед. Конечно, это не шедевр поварского  искусства,  но  ведь  надо  чем-то
поддержать силы. И если ты не возьмешь ее сейчас, считай, что ее не  было  -
скоро возвращается Понедельник.
   Миляга поблагодарил Клема, подхватил хлеб,  тарелку  клубники  и  бутылку
пива и вернулся в  Комнату  Медитации,  тщательно  закрыв  за  собой  дверь.
Воспоминания о Пае не ждали его у порога - возможно, потому, что  мысли  его
до сих пор были заняты тем, что он услышал от своей матери. И лишь когда  он
расставил свечи на каминной полке и стал зажигать одну из них, за  спиной  у
него раздался мягкий голос Пая.
   - Ну вот, я тебя расстроил, - сказал он.
   Миляга обернулся и увидел Пая у окна на его привычном месте. Вид  у  него
был озабоченный и смущенный.
   - Я не должен был спрашивать об этом, - продолжал он. -  Просто  праздное
любопытство. Я слышал, как Эбилав спрашивал у Люциуса пару дней назад, и был
очень удивлен.
   - Что же ответил Люциус.
   - Он сказал, что помнит, как его кормили грудью. Его первое воспоминание.
Сосок во рту.
   Только теперь Миляга понял, о чем шла речь. И вновь память отыскала среди
его разговоров с мистифом такой фрагмент, который имел  прямое  отношение  к
его теперешним заботам. Вот в этой  самой  комнате  они  говорили  о  первых
воспоминаниях детства, и Маэстро овладела  та  же  самая  боль,  которую  он
чувствовал в себе сейчас, по той же самой причине.
   - Но запомнить сказку? - говорил Пай. - Особенно, такую, которая тебе  не
нравится...
   - Я не могу сказать, что она мне не нравилась, -  сказал  Маэстро.  -  Во
всяком случае, она не пугала меня, как какая-нибудь история  о  привидениях.
Все было гораздо хуже...
   - Ну что ж, не стоит об этом говорить,  -  сказал  Пай,  и  на  мгновение
Миляга подумал, что разговор на этом и оборвется, причем он не  был  уверен,
что это не соответствует его тайному желанию. Но, похоже, одно из  неписаных
правил этого дома  состояло  в  том,  что  ни  один  из  вопросов,  заданных
прошлому, не оставался  без  исчерпывающего  ответа,  пусть  даже  и  самого
неприятного.
   - Нет, я хочу объяснить, если только смогу,  -  сказал  Маэстро.  -  Хотя
иногда бывает трудно определить, чего боится ребенок.
   - Если только нам не удастся выслушать эту сказку,  обзаведясь  на  время
сердцем ребенка, - сказал Пай.
   - Это еще труднее.
   - Но мы ведь можем попробовать? Расскажи мне.
   - Ну... это всегда начиналось одинаково. Мама говорила: Я хочу, чтобы  ты
запомнил, дитя мое, - и я уже знал,  что  за  этим  последует.  -  Жила-была
женщина, звали ее Низи Нирвана,  и  отправилась  она  в  город  злодейств  и
беззаконий...
   Миляге пришлось  прослушать  историю  снова,  на  этот  раз  -  из  своих
собственных  уст.  Женщина,  город,  преступление,  ребенок,  а   потом,   с
тошнотворной неизбежностью, история начиналась снова, и вновь была  женщина,
и вновь - город, и вновь - преступление...
   - Изнасилование - не слишком-то подходящая тема  для  детской  сказки,  -
заметил Пай.
   - Она никогда н