пятнами выделялись на снегу, а сейчас их  можно  было  отличить  от  травы
только по блеску. Более легкие пивные банки сносило потоком воздуха, и они
обычно не отлетали от вагонов  так  далеко.  Изредка  попадались  довольно
странные предметы - например, в одном месте из небольшого болотца  торчала
свежевоткнувшаяся  в  грязь  картина  в  огромной  золотой  раме   (Андрею
показалось, что это стандартная  репродукция  "Будущих  железнодорожников"
Дейнеки.) В другом месте, примерно через километр после картины,  мелькнул
развалившийся при падении никелированный самовар. А недалеко от него лежал
великолепный кожаный чемодан, на котором  сидела  большая  жирная  ворона.
Повсюду белели яркие пятна использованных презервативов - впрочем,  иногда
презерватив можно было перепутать с  небольшой  костью  вроде  ключицы,  а
костей в траве валялось почти столько же, сколько бутылок. Особенно  много
было черепов - потому, наверно, что они оказывались слишком  тяжелыми  для
мелких грызунов, а звери покрупнее боялись подходить близко  к  грохочущей
желтой стене. Некоторые черепа, совсем старые,  были  до  меловой  белизны
отполированы дождями и ветром, а на  тех,  что  посвежее,  еще  оставались
волосы и куски плоти. Особенно Андрея рассмешил  один  череп  с  блестящей
дужкой очков, в которых, как показалось, даже сохранились стекла.
     На кустах  и  деревьях  было  множество  следов  недавних  похорон  -
разноцветные полотенца, одеяла и наволочки. Они развевались по ветру,  как
флаги, приветствуя новую жизнь, несущуюся вперед и мимо, -  так,  вспомнил
Андрей, сказал, кажется, какой-то поэт, бросившийся потом головой вниз  из
окна вагона-ресторана. Подушек тоже было много - и совсем еще новых, и уже
сгнивших под  частыми  в  это  лето  дождями.  Их  хозяева  обычно  лежали
неподалеку в самых разных позах и стадиях разложения; многие, правда, и на
насыпи сохраняли строгий вид - ноги полусогнуты, одна рука подвернута  под
голову, а другая вытянута вдоль туловища. Объяснялось это просто -  иногда
проводники  по  просьбе  родных  особым  образом   перевязывали   бечевкой
конечности усопших, чтобы те выглядели после смерти пристойно; кроме того,
это имело какое-то отношение к религии.
     Андрей заметил, что в  траве  у  насыпи  стали  все  чаще  попадаться
засохшие белые цветы, которые  он  сперва  принимал  за  презервативы.  Он
подумал, что они просто отцвели, но увидел, что многие из них завернуты  в
прозрачную пленку и лежат стеблями вверх. Потом стали появляться букеты, а
потом - венки, все из увядших белых роз.  Андрей  понял,  в  чем  дело,  -
недели две назад по телевизору показывали похороны американской поп-звезды
Изиды Шопенгауэр (на самом деле, вспомнил Андрей, ее звали Ася Акопян).  В
газетах писали, что  во  время  церемонии  из  окон  выбросили  две  тонны
отборных белых роз, которые покойная обожала  больше  всего  на  свете,  -
видно, это они и были. Андрей прижался к стеклу. Прошло две или три минуты
- все это время белые пятна на траве густели - и он увидел лежащую в траве
мраморную плиту со стальными сфинксами по краям, к которой золотыми цепями
была приделана бедная Изида, уже порядком  распухшая  на  жаре.  На  краях
плиты была реклама - "Rolex", "Pepsi-cola" и еще какая-то более  мелкая  -
кажется,  товарный  знак  фирмы,  производящей   овощные   шницели   чисто
американского вкуса. У плиты суетились две небольшие собаки; одна  из  них
повернула морду к поезду и беззвучно залаяла. Вторая крутила  хвостом;  из
пасти у нее свисало что-то синевато-красное и длинное.
     "Мировая культура, - подумал Андрей,  -  доходит  до  нас  с  большим
опозданием".
     Стена деревьев за окном прервалась вечером, когда уже начало темнеть.
Сначала они стали расти реже, между ними появились просветы, а потом вдруг
открылось поле с пересекающей его дорогой. Возле дороги  стояло  несколько
кирпичных домов с черными дырами окон - их ставни были широко  распахнуты.
Вдали медленно проплыла удивительно красивая, похожая на поднятую  к  небу
руку, белая церковь с косым крестом - был виден только ее верх,  а  нижнюю
часть закрывал лес.
     Потом появилась длинная пустая платформа  -  в  одном  месте  на  ней
Андрей успел заметить старую вставную челюсть, одиноко  лежащую  на  голой
бетонной плоскости.  Рядом  с  челюстью  торчал  шест  с  пустым  стальным
прямоугольником, в котором когда-то была  табличка  с  названием  станции.
Мелькнуло  несколько  плит  бетонного  забора,  за  которым   громоздились
какие-то решетчатые конструкции из ржавого железа, и все скрылось за вновь
появившейся стеной плотно растущих деревьев -  те,  кто  верил  в  снежных
людей, считали, что эти  деревья  посажены  ими,  чтобы  взгляды  и  мысли
пассажиров не проникали слишком далеко в их мир.
     В дверь постучали, и Андрей спрыгнул со стола.
     - Кто это? - спросил он.
     - Это Авэль, - проговорил бас за дверью. - Ты там? Выходи, там  бэлье
дают.
     Когда Андрей решил наконец распечатать письмо, было уже темно,  а  за
стеклом плыла все та же стена деревьев. Он отвернулся от  окна,  вынул  из
кармана конверт и оборвал его край. Внутри  оказался  клетчатый  листок  с
аккуратным обрывом, на котором чернели ровные чернильные строки:
     "В прошлое время люди часто спорили, существует ли локомотив, который
тянет нас за собой в будущее. Бывало, что они делили  прошлое  на  свое  и
чужое. Но все осталось за спиной: жизнь едет вперед, и  они,  как  видишь,
исчезли. А что в высоте? Слепое здание за окном теряется в зыби лет. Нужен
ключ, а он у тебя в руках - так как ты его найдешь и кому предъявишь? Едем
под стук колес, выходим пост скриптум двери".
     Подписи не было. Андрей перечитал письмо,  повертел  его  в  пальцах,
сложил и сунул назад в конверт.  Потом  он  лег  на  свой  диван,  погасил
лампочку над подушкой и повернулся к стене.



                                    0

     За окном творилось что-то странное  -  такого  Андрей  не  видел  еще
никогда. Поезд шел через ночной город по низкой  эстакаде,  отделенной  от
улиц железной решеткой. За окном вагона горели бесчисленные огни -  фонари
на улицах, окна домов, фары автомобилей. Но самым странным  было  то,  что
внизу были люди, очень много людей. Они стояли у решетки  эстакады;  когда
окно, за которым сидел Андрей, проплывало мимо, они начинали махать руками
и что-то весело кричать. В городе, похоже, был праздник  -  все,  кого  он
видел, выглядели до крайности беззаботно.
     Наконец Андрею стало тяжело  чувствовать  на  себе  такое  количество
взглядов. Он встал и вышел в коридор. С другой стороны  вагона  за  окнами
тянулась обычная темная цепь деревьев, и Андрей почувствовал  себя  легче.
Коридор выглядел как-то странно - пол был покрыт густым слоем пыли,  двери
всех купе были распахнуты,  и  в  них  виднелись  голые  железные  каркасы
диванов. Андрей сначала удивился и даже  испугался,  но  вспомнил,  что  в
поезде кроме него нет ни одного человека,  и  успокоился.  Ему  захотелось
перечитать письмо, и он вытащил сложенный вдвое конверт из кармана. Текст,
естественно, остался прежним:
     Прошлое - это локомотив, который тянет за собой будущее.
     Бывает, что это прошлое вдобавок чужое.
     Ты едешь спиной вперед и видишь только то, что уже исчезло.
     А чтобы сойти с поезда, нужен билет.
     Ты держишь его в руках, но кому ты его предъявишь?
     Вглядываясь в эти ровные строчки, Андрей повернулся к  двери  в  свое
купе, положил ладонь на ручку замка и вдруг заметил  в  самом  низу  листа
постскриптум, короткую приписку мелким  почерком,  которой  он  раньше  не
заметил - наверно, потому, что она располагалась за линией сгиба.
     И в эту же секунду он понял, что не стоит в пустом коридоре поезда, а
лежит на диване своего купе и видит сон. Он стал просыпаться,  но  за  тот
неуловимый миг, который заняло пробуждение,  успел  прочесть  и  запомнить
постскриптум, точнее, запомнить слова, которые ему снились, - во  сне  они
имели какой-то совсем другой смысл, который никак нельзя было протащить  в
обычный мир, но который он успел понять.
     P.S. Все дело в том, что мы  постоянно  отправляемся  в  путешествие,
которое закончилось за секунду до того, как мы успели выехать.
     Андрей включил лампочку над подушкой, достал письмо и перечитал его -
никакого постскриптума там не было. На том месте, где  он  увидел  его  во
сне, было только несколько малозаметных царапин, словно  кто-то  водил  по
листу засохшей ручкой, пытаясь ее расписать.
     Что-то было не так. Что-то случилось, пока он спал. Андрей поднялся с
дивана, помотал головой и вдруг  понял,  что  вокруг  стоит  оглушительная
тишина. Колеса больше не стучали. Он поглядел в окно и увидел  неподвижную
ветку с большими черными листьями в квадратном пятне света,  падавшего  из
окна. Поезд стоял.
     Когда Андрей вышел в коридор, там все было как обычно -  горел  свет,
пахло табаком. Но пол под  ногами  был  совершенно  неподвижен,  и  Андрей
заметил, что чуть покачивается, шагая по нему. Дверь в служебное купе была
открыта. Андрей заглянул туда и встретился взглядом с проводником, который
неподвижно стоял у стола со  стаканом  чая  в  руке.  Андрей  открыл  рот,
собираясь спросить, что случилось с поездом, но понял, что  проводник  его
не видит. Андрей подумал, что тот спит или впал в какое-то оцепенение,  но
тут его взгляд упал на стакан в руке проводника - в нем  неподвижно  висел
кусок  рафинада,  над  которым  поднималась  цепь  таких  же   неподвижных
пузырьков.
     Он уже  знал,  что  надо  делать  дальше.  Шагнув  к  проводнику,  он
осторожно сунул руку в боковой карман его кителя и вынул оттуда ключ.
     Выйдя в тамбур, он подошел к двери, сунул ключ в круглую  скважину  -
он вошел неглубоко, потому что скважина была забита многолетним мусором  -
и повернул его. Дверь со скрипом открылась, и на пол посыпались набитые  в
ее щели окаменелые окурки. Андрей подумал было, что надо вернуться в  купе
за вещами, но понял, что ни одна из тех  вещей,  которые  остались  в  его
лежащем под диваном чемодане, теперь ему не понадобится. Он встал на  край
рубчатой железной ступени и поглядел в темноту.  Она  была  бесконечной  и
тихой; из нее прилетал теплый ветер, полный множества незнакомых запахов.
     Андрей спрыгнул на насыпь. Как только его ноги  ударились  о  гравий,
которым были присыпаны шпалы, сзади раздалось шипение сжатого  воздуха,  а
еще через секунду лязгнули растянувшиеся сочленения между вагонами.  Поезд
тронулся и стал медленно набирать ход. Андрей отошел на несколько метров в
сторону и посмотрел на "Желтую стрелу".
     Со стороны  она  действительно  походила  на  сияющую  электрическими
огнями стрелу, пущенную неизвестно кем неизвестно куда. Андрей посмотрел в
ту точку, откуда появлялись вагоны, а потом в ту, где они  исчезали,  -  с
обеих сторон не было видно ничего, кроме темной пустоты.
     Он повернулся и пошел прочь. Он не особо думал о том, куда  идет,  но
вскоре под его ногами оказалась асфальтовая дорога,  пересекающая  широкое
поле, а в небе у горизонта появилась светлая полоса. Громыхание  колес  за
спиной постепенно стихало, и вскоре он  стал  ясно  слышать  то,  чего  не
слышал никогда раньше: сухой стрекот в  траве,  шум  ветра  и  тихий  звук
собственных шагов.




                               МИТТЕЛЬШПИЛЬ


     Участок тротуара у "Националя" -  последние  десять  метров  Тверской
улицы Горького - был обнесен деревянными  столбиками,  между  которыми  на
холодном январском ветру раскачивалась веревка с мятыми красными флажками.
Желающим спуститься в подземный переход приходилось сходить с  тротуара  и
идти вдоль припаркованных машин, читая  яркие  оскорбления  на  непонятных
языках, приклеенные к стеклам изнутри. Особенно  обидной  Люсе  показалась
надпись на огромном обтекаемом автобусе - "We  show  you  Europe".  Насчет
"We" было ясно - это фирма, которой принадлежал автобус. А  вот  кто  этот
"you"?  Люсе  что-то  подсказывало,  что  имеются  в  виду   не   желающие
прокатиться иностранцы, а именно она, а этот залепленный снегом автобус  -
и есть Европа,  одновременно  близкая  и  совершенно  недостижимая.  Из-за
Европы выглянула красная милицейская харя и ухмыльнулась настолько в  такт
люсиным мыслям, что она рефлекторно повернула назад.
     Поднявшись по ступенькам на площадку перед "Интуристом", она  подошла
к ларьку, где продавали кофе. Обычно перед ним топталась очередь минут  на
пять, но сегодня из-за мороза было пусто,  и  даже  плексигласовое  оконце
было закрыто. Люся постучала.  Девушка,  дремавшая  возле  гриля,  встала,
подошла к стойке и со знакомой ненавистью глянула  на  люсину  лисью  шубу
("пятнадцать кусков", как ее называли подруги), на лисью шапку и  на  чуть
тронутое дорогой косметикой лицо, глядевшее на нее из заснеженного темного
мира.
     - Кофе, пожалуйста, - сказала Люся.
     Девушка сунула  два  кофейника  в  песок  на  плите,  взяла  рубль  и
спросила:
     - Не холодно так, весь вечер на панели?
     "Сука, а?" - подумала Люся, но в ответ  ничего  грубого  не  сказала,
взяла кофе и отошла к столику.
     Сегодня день был не очень удачный. Точнее сказать, совсем неудачный -
возле "Националя" гужевались одни пьяные финны,  и  то,  похоже,  какие-то
рыболовы. Мелькнул только седоватый худой француз с выпуклыми  развратными
глазами - но, прошмыгнув раза два мимо Люси, так ничего и не сказал, кинул
на лед возле урны пустую пачку "Житана", сунул руки в карманы  дубленки  и
исчез за углом. Мороз.  Холодно  было  так,  что  даже  шоферы,  торгующие
сигаретами, презервативами и пивом, перенесли  свою  особую  экономическую
зону с улицы в узкий тамбур  "Националя",  где  шутливо  переругивались  с
весельчаком швейцаром:
     - Это ты раньше был в гэбухе полковник, а сейчас такое же говно,  как
все... Или ты может весь холл купил? У нас тоже права человека имеются...
     Люся зашла к ним, купила за четвертной "Салем" у какого-то  дедуни  с
разъеденным носом, и вышла опять на мороз. Фирма дрыхла по  своим  номерам
или глядела в окна на мигающий разноцветными  огнями  замерзший  город,  и
совсем, похоже, не думала о люсином нежном теле.
     "Пойти, что ли, в "Москву"?
     Люся  брезгливо  поглядела  на  серый  имперский  фасад,   украшенный
двухметровыми синими снежинками на белых полотнищах - от  ветра  по  ткани
проходили волны, и снежинки казались огромными синими вшами,  шевелящимися
на холодной стене.
     "Хотя там тоже тухло..."
     У подъезда "Москвы" было действительно безрадостно:  снег,  завывание
ветра - так и казалось, что из-за колонн сейчас выйдут ребята  с  простыми
открытыми лицами, в шинелях, с овчарками на  широких  брезентовых  ремнях.
Внутри, в больших мраморных сенях, пьяная восточная компания пела какой-то
древний  боевой  гимн,  а  с  третьего  этажа  долетала  другая  музыка  -
ресторанная, блеющая:
     - Воу-оу, ю-ин-зи-ами-нау...
     Люся сдала шубу и шапку, поправила  невесомый  свитер  с  серебряными
блестками и пошла на второй этаж. Хоть место  было  и  гнилое,  а  все  же
именно здесь осенью Люся  сняла  немца  на  триста  марок  и  два  флакона
"Пуассона"  с  распылителем.  Лучше  всего  -  это  какой-нибудь   пожилой
коммивояжер с полоской от  обручального  кольца  на  волосатом  безымянном
пальце - толстячок, уже обтяпавший свои дела с соввластью и ждущий  теперь
от дикой северной земли в меру  сладкого  и  опасного  приключения.  Такой
клиент не торчит на ступенях "Интуриста", а идет в  угол  потемнее,  вроде
"Москвы" или даже "Минска", от страха  платит  много,  да  и  не  заразный
наверняка. А в запросах трогательно прост.  Но  встречается  он  редко  и,
главное, непредсказуемо - это как рыбу удить.
     Люся взяла два коктейля, села за  угловой  столик  в  баре,  щелкнула
зажигалкой и дунула дорогим дымом в  темный  потолок.  Вокруг  было  почти
пусто. За столиком напротив сидели два морских офицера в  черной  форме  -
лысые, с гробовыми лицами. Перед каждым желтело по нетронутому  стакану  с
коктейлем, а на полу под столиком стояла бутылка водки -  они  пили  через
длинную пластиковую трубочку, передавая ее друг другу таким же спокойным и
точным движением, каким, наверно, нажимали кнопки и  переключали  тумблеры
на пультах своего подводного ракетоносца.
     "Допью - и домой", - подумала Люся.
     Заглушая музыку с третьего этажа, заиграл магнитофон, и тут  вдруг  у
Люси по спине прошла слабая судорога.  Это  была  старая  песня  "Аббы"  -
что-то про трубача, луну и  так  далее.  В  восемьдесят  четвертом  -  или
восемьдесят пятом? - именно  ее  все  лето  крутил  старенький  катушечный
"Маяк" в штабе стройотряда.  Где  ж  это  было?  Астрахань?  Или  Саратов?
Господи, со странным чувством подумала Люся,  вот  ведь  забросила  жизнь.
Сказал бы кто тогда, даже в шутку - сразу бы в рожу получил.  И,  главное,
как-то все само собой вышло. Или не само?
     - П-а-а-звольте вас пригласить.
     Люся подняла голову. Перед  ней  стоял  черный  морской  офицер,  без
выражения глядел ей в лицо и чуть покачивал  длинными  руками,  вытянутыми
вдоль туловища.
     - Куда? - не поняла Люся.
     - На танец. Армия - это танец. Танец рождает свободу.
     Люся открыла было рот, а потом  неожиданно  для  самой  себя  кивнула
головой и встала.
     Черные руки, как замок на чемодане, сщелкнулись у нее  за  спиной,  и
офицер стал мелкими шагами ходить между столиков, увлекая Люсю за собой  и
норовя прижаться к ней своим черным кителем - это был даже  не  китель,  а
что-то вроде школьной курточки, только большой и с  погонами.  Перемещался
офицер совершенно не в такт  музыке.  Видно,  у  него  внутри  играл  свой
маленький оркестр, исполнявший что-то медленное и надрывное.  Из  его  рта
веяло водкой -  не  перегаром,  а  именно  холодным  и  чистым  химическим
запахом.
     - Ты чего лысый-то? - спросила Люся, чуть отпихивая офицера от  себя.
- Ведь молодой еще.
     - Семь лет в стальном  гробу-у,  -  тихо  пропел  офицер,  подняв  на
последнем слове голос почти до фальцета.
     - Шутишь? - спросила Люся.
     - В гробу-у, - протянул офицер, и откровенно прижался к ней.
     - А ты знаешь хоть, что такое свобода?  -  отталкивая  его,  спросила
Люся. - Знаешь?
     Офицер что-то промычал.
     Музыка кончилась, и Люся, без всяких церемоний отделив его  от  себя,
вернулась к столику и села. Коктейль  был  на  вкус  отвратительным;  Люся
отодвинула его, и, чтобы  чем-нибудь  себя  занять,  раскрыла  на  коленях
сумочку. Раздвинув страницы лежащего  между  пудреницей  и  зубной  щеткой
номера "Молодой  Гвардии"  (зная,  что  этого  журнала  никто  никогда  не
откроет, она прятала в нем валюту),  она  стала  наощупь  считать  зеленые
пятерки, вызывая в памяти благородное лицо Линкольна и надпись со  словами
"legal tender", которые она переводила как "легальная  нежность".  Бумажек
оставалось всего восемь, и Люся,  вздохнув,  решила  попытать  счастья  на
третьем этаже, чтобы не мучила потом совесть.
     Дорогу  наверх  преграждал  толстый  бархатный  шнур,  перед  которым
толпились совки, желающие попасть в ресторан, а узкий остававшийся  проход
был заполнен сидящим на  табурете  старшим  официантом  в  синей  форме  с
какими-то желтыми нашивками. Люся кивнула ему, перешагнула шнур, поднялась
в ресторан и свернула в кафельный закуток перед буфетом. Там как раз стоял
знакомый официант Сережа и через пластмассовую воронку  переливал  остатки
шампанского из множества бокалов в бутылку, уже перехваченную салфеткой  и
стоящую в ведерке.
     - Привет, Сережа, - сказала Люся, - как сегодня?
     Сережа улыбнулся и помахал ей рукой -  он  относился  к  Люсе  с  тем
бескорыстным уважением и  симпатией,  с  каким,  наверно,  знатный  токарь
думает субботним вечером о знакомом асе-фрезеровщике.
     - Ерунда, Люсь. Два поляка драных и Кампучия с тяпка