(криво
приварен стабилизатор, и вообще какая-то  косая),  включает  подъемник,  и
бомба, тяжело покачнувшись, отрывается от ленты конвейера и ползет  вверх;
цепь до упора  наматывается  на  барабан,  и  срабатывает  концевик.  "Уже
четвертая за сегодня, -  думает  Иван,  -  так,  глядишь,  и  премия  маем
гаркнет". Он нажимает другую кнопку - включается электромотор, и подъемник
начинает медленно ползти вдоль двутавра, приваренного к потолочным балкам.
Вдруг что-то заедает, и бомба застревает на месте.  Так  иногда  бывает  -
вмятина на двутавре, кажется. Иван заходит под бомбу и начинает качать  ее
за стабилизатор -  так  она  набирает  инерцию,  чтобы  колесо  подъемника
перекатилось через вмятину на рельсе, - как вдруг бомба  странным  образом
поддается, а в следующую секунду Иван понимает, что  держит  ее  в  правой
руке над своей головой за заусенчатую жесть стабилизатора. Дальше в памяти
- окно больничной палаты: шест с бельевой веревкой да половина дерева...
     - Вань, - прозвучал осьмаковский голос, - ты чего?
     - Порядок, - помотал Иван головой. - Вспоминал вот.
     - Ну и что? Помнишь?
     - Частично.
     - Самое главное, - сказала Алтынина, - что  вы,  Иван  Ильич,  из-под
бомбы выскочить все-таки успели. Она рядом упала. А...
     - А по почкам тебе баллон с дейтеридом  лития  звезданул,  -  перебил
Осьмаков, - сжатым воздухом выкинуло, когда корпус треснул.  Хорошо  хоть,
баллон не грохнул - там триста атмосфер давление.
     Иван сидел молча,  слушая  то  Осьмакова,  то  большую  черную  муху,
которая через равные промежутки  времени  билась  в  окно.  "Верно,  гости
растревожили, - думал он, - раньше тихо сидела... Чего ж они хотят-то?"
     Скоро  с  Осьмаковым  произошло  обычное  рефлекторное  переключение,
которое вызывал у него простой акт сидения за столом в течение  некоторого
срока: его глаза подобрели, голос  стал  еще  человечней,  а  слова  стали
налезать одно на другое - чем дальше, тем заметней.
     - Ты, Вань, -  говорил  он,  маленькими  кругами  двигая  по  клеенке
невидимый стакан, - и есть самый настоящий  герой  трудового  подвига.  Не
хотел тебе говорить, да скажу:  про  тебя  "Уран-Баторская  Правда"  будет
статью печатать, уже даже  корреспондент  приезжал,  показывал  заготовку.
Там, короче, написано все как было, только завод наш назван Уран-Баторской
консервной  фабрикой,  а  вместо  бомбы  на  тебя  пятилитровая  банка   с
помидорами падает, но зато ты потом еще успеваешь подползти к конвейеру  и
его выключить. Ну и фамилия у  тебя  другая,  понятно...  Мы  советовались
насчет  того,  какая  красивее  будет  -  у  тебя  она  какая-то  мертвая,
реакционная, что ли... Май его знает. И имя неяркое. Придумали: Константин
Победоносцев. Это Васька предложил, из  "Красного  Полураспада"...  Умный,
май твоему урожаю...
     Иван вспомнил - так называлась заводская  многотиражка,  которую  ему
пару раз приходилось видеть. Ее было тяжело читать,  потому  что  все  там
называлось иначе, чем на самом деле: линия  сборки  водородных  бомб,  где
работал Иван, упоминалась как "цех плюшевой игрушки средней мягкости", так
что оставалось только гадать,  что  такое,  например,  "цех  синтетических
елок", или "отдел электрических  кукол";  но  когда  "Красный  полураспад"
писал  об  освоении  выпуска  новой  куклы  "Марина"  с   семью   сменными
платьицами, которой предполагается оснастить детские уголки на прогулочных
теплоходах,  Иван  представлял  себе  черно-желтую  заграницу  с   обложки
"Шакала" и злорадно  думал:  "Что,  вымпелюги  майские,  схавали  в  своих
небоскребах?" Правда, уже полгода "Красный полураспад" распространялся  по
списку, - как было  объяснено  в  редакционной  статье,  "в  связи  с  тем
значением, которое придается производству мягкой игрушки", - и  Иван  даже
не сразу сообразил, что речь идет о заводской многотиражке.
     - В общем, жужло баба, -  тихо  говорил  Осьмаков,  глядя  на  что-то
невидимое в метре от своего лица, - трудяга... Я ей кричу:  какого  же  ты
мая, мать твою, забор разбираешь...
     - Это, Иван Ильич, - перебила Алтынина, - вообще первый случай, когда
про наш завод городская газета напишет. И еще, может быть,  с  телевидения
приедут. Мы уже место нашли, где снять можно. И совком не против.
     - Чем? - не понял Иван.
     - Совком, - отчетливо повторила Алтынина. - Товарищ  Копченов  сейчас
занят - здание детям передает. Но сам лично звонил.
     - Шуму-то сколько, Галина Николаевна.
     - Надо ж на чем-то детей воспитывать. А то от  них  одни  поджоги  со
взрывами. Вчера на Санделя опять  мусорный  бак  взорвали.  По  песочницам
бродят...
     Осьмаков вдруг издал булькающий звук и  повалился  головой  на  стол.
Началась суета - Иван побежал на кухню за  тряпкой,  Алтынина  захлопотала
вокруг Осьмакова, приводя его в чувство и объясняя, как он  сюда  попал  и
где находится. Когда Иван принес тряпку, Осьмаков выглядел уже  совершенно
трезвым и мрачно позволял Алтыниной оттирать ему  лацкан  пиджака  носовым
платком. Гости сразу же стали собираться - встали, Алтынина взяла со стола
пахнущий селедкой сверток (Иван решил почему-то,  что  тот  предназначался
для него) и стала его переупаковывать  -  заворачивать  в  свежую  газету,
потому что бумага уже пропиталась коричневым рассолом  и  грозила  вот-вот
разорваться.  Осьмаков  с  фальшивым  интересом  уставился   в   настенный
календарь  с  изображением  низенькой   голой   женщины   у   заснеженного
"Запорожца". Наконец селедка была упакована и гости попрощались - Иван так
и проводил их до выходной двери с тряпкой в  руке  и  с  этой  же  тряпкой
вернулся в комнату, кинул ее на пол и сел на диванчик.
     Некоторую странноватую вялость своего состояния он объяснял тем,  что
из-за ушиба почек не пил уже целых две недели: одну неделю в  больнице,  а
вторую - дома. Но всерьез смущало его то, что никак не удавалось вспомнить
свою жизнь до несчастного случая.  Хоть  он  более  или  менее  помнил  ее
фактическую сторону, воспоминания не были по-настоящему живыми.  Например,
он помнил, как они с Валеркой пили после смены  "Алабашлы"  и  Валерка  на
отрыжке произнес "слава труду" в тот момент, когда Иван подносил бутылку к
губам, - в результате полный рот портвейна пришлось выплюнуть на кафельный
пол, так было смешно. А  сейчас  Иван  вспоминал  самого  себя  смеющимся,
вспоминал короткую  борьбу  с  мышцами  собственной  гортани  за  отдающий
марсианской нефтью глоток, вспоминал хохочущую рожу Валерки, но совершенно
не мог припомнить самого ощущения радости и даже не понимал,  как  это  он
мог с таким удовольствием пить в пахнущем мочой закутке  за  ржавым  щитом
пятого реактора.
     То же относилось  и  к  комнате.  Вот,  например,  этот  календарь  с
"Запорожцем" - Иван  совершенно  не  мог  представить  себе  состояния,  в
котором могло появиться желание повесить этот глянцевый лист на  стену.  А
он висел. Точно так же непонятно было  происхождение  большого  количества
пустых, зеленого стекла, бутылок, стоявших на полу перед шкафом - то  есть
ясно, сам Иван с Валеркой их и выпили, да еще  не  все  здесь  остались  -
много повылетало в окно. Непонятно было другое - почему весь этот портвейн
оказался выпитым, да еще в  обществе  Валерки.  Словом,  Иван  помнил  все
недавние события, но не помнил себя самого посреди этих событий, и  вместо
гармонической личности коммуниста или  хотя  бы  спасающейся  христианской
души внутри было что-то странное  -  словно  хлопала  под  осенним  ветром
пустая оконная рама.
     - Марат, - убеждал за стеной женский голос, - будешь писать  в  окно,
тебя в санделята не примут. Послушай маму...



                                    2

     С утра весь город узнавал, что дают  в  винном.  Бесполезно  было  бы
пытаться понять как - об этом не сообщали по радио или телевизору, но  все
же каким-то странным образом это  становилось  известно,  и  даже  малыши,
обдумывая планы на вечер, вполне могли думать  что-нибудь  вроде:  "Ага...
сегодня в винном портвейн по два девяносто... папа будет после  восьми.  А
водка уже кончается. Значит - до  одиннадцати..."  Но  они  не  задавались
вопросом, откуда это узнали, - точно  так  же,  как  не  спрашивали  себя,
откуда они знают, что сегодня стоит солнечная погода или, наоборот, хлещет
проливной дождь. Винных магазинов в городе было, конечно,  не  один  и  не
два, но продавали  в  них  всегда  одно  и  то  же;  даже  пиво  кончалось
одновременно и  в  подвале  на  улице  Спинного  Мозга,  и  в  бакалее  на
Сухоточном проезде, на противоположном конце Уран-Батора, так  что  жители
любого района думали обобщенно: "винный", о какой бы конкретной  точке  ни
шла речь.
     Вот и Иван, прикинув, что  сегодня  в  винном  коньяк  по  тринадцать
пятьдесят, а с черного хода - еще и болгарский сушняк  по  рупь  семьдесят
плюс полтинник сверху,  решил,  что  Валерка,  сосед  и  кореш,  наверняка
возьмет сушняка, а потом еще задержится в подсобке поболтать с грузчиками,
- и, подойдя к винному, наткнулся прямо на него. Валерка тоже не удивился,
увидев Ивана, - словно знал, что  тот  возникнет  в  прямоугольнике  света
между рядами темно-синих ящиков, на фоне уже повешенной на заборе напротив
гирлянды тряпичных гвоздик.
     - Пойдем, - сказал Валерка, перекинул позвякивающую  сумку  в  другую
руку, подхватил Ивана под локоть и потащил  его  вниз  по  Спинномозговой,
кивая друзьям и огибая пронзительно пахнущие лужи рвоты.
     Дошли до обычного места - дворика  с  качелями  и  песочницей.  Сели:
Валерка, как всегда, на качели, а Иван - на  дощатый  борт  песочницы.  Из
песка  торчали  несколько  полузанесенных  бутылок,  узкий  язык   газеты,
подрагивавший на ветру, и несколько сухих  веточек.  Эта  песочница  очень
высоко ценилась у бутылочных старушек - она  давала  великолепные  урожаи,
почти такие же, как избушки на детской площадке в парке имени  Мундинделя,
и  старухи  часто  дрались  за  контроль  над  ней,  сшибаясь   прямо   на
Спинномозговой, астматически хрипя и душа друг друга пустыми  сетками;  из
какого-то странного такта  они  всегда  сражались  молча,  и  единственным
звуковым оформлением их побоищ - часто групповых - было торопливое дыхание
и редкий звон медалей.
     - Пить будешь? -  спросил  Валерка,  скусив  пластмассовую  пробку  и
выплюнув ее в пыль.
     - Не могу, - ответил Иван. - Ты же знаешь. Почки у меня.
     - У меня тоже не листья, - ответил Валерка, - а  я  пью.  Ты  на  всю
жизнь, что ли, дураком стал?
     - До праздника потерплю, - ответил Иван.
     - На тебя смотреть уже тошно. Как будто ты... - Валерка  сморщился  в
поисках определения, - как будто ты нить жизни потерял.
     Кисло пахнуло сушняком  -  Валерка  задрал  голову  вверх,  опрокинул
бутылку над разинутым ртом и принял в себя ходящую из  стороны  в  сторону
из-за каких-то гидродинамических эффектов струю.
     - Вот, - сказал он, - птиц сразу слышу. И ветер. Тихие такие звуки.
     - Тебе б стихи писать, - сказал Иван.
     - А я, может, и пишу, - ответил Валерка, - ты  откуда  знаешь,  знамя
отрядное?
     - Может,  пишешь,  -  равнодушно  согласился  Иван.  Он  с  некоторым
удивлением заметил, что дворик,  где  они  сидят,  состоит  не  только  из
песочницы и качелей, а еще и из  небольшой  огороженной  клумбы,  заросшей
крапивой, из длинного желтого дома, пыльного асфальта и  идущего  зигзагом
бетонного забора. Вдали,  там,  где  забор  упирался  в  дом,  на  помойке
копошились дети, иногда подолгу задумчиво  замиравшие  на  одном  месте  и
сливавшиеся с мусором, отчего невозможно было  точно  определить,  сколько
их. "В центре дети воспитанные и уродов мало, - подумал Иван, глядя на  их
возню, - а отъехать к окраине, так и на  качели  залазят,  и  в  песочнице
роются, и ножиком могут... И какие страшные бывают..."
     Дети словно почувствовали давление Ивановой мысли: одна  из  фигурок,
до этого  совершенно  незаметная,  поднялась  на  тонкие  ножки,  походила
немного вокруг мятой желтой бочки, лежавшей чуть в стороне  от  остального
мусора, и нерешительно двинулась по направлению к взрослым.  Это  оказался
мальчик лет десяти, в шортах и курточке с капюшоном.
     - Мужики, - спросил он, подойдя поближе, - как у вас со спичками?
     Валерка, занятый второй бутылкой, в которой отчего-то оказалась тугая
пробка, не заметил, как ребенок приблизился, - а обернувшись на его голос,
очень разозлился.
     - Ты! - сказал он. - Вас в школе не учили,  что  детям  у  качелей  и
песочниц делать нечего?
     Мальчик подумал.
     - Учили, - сказал он.
     - Так чего ж ты? А если б мы, взрослые, стали бы  к  вам  на  помойки
лазить?
     - В сущности, - сказал мальчик, - ничего бы не изменилось.
     - Ты откуда такой борзой? - с недобрым интересом спросил  Валерка.  -
Да ты знаешь, что у меня сын такой же?
     Валерка чуть преувеличивал - его сын, Марат, был  с  тремя  ногами  и
недоразвитый - третья  нога  была  от  радиации,  а  недоразвитость  -  от
отцовского пьянства. И еще он был младше.
     - Да у вас, может, и спичек нет? - спросил мальчик. - А я говорю  тут
с вами.
     - Были бы - не дал, - ответил Валерка.
     - Ну и успехов в труде, -  сказал  мальчик,  повернулся  и  побрел  к
помойке. Оттуда ему махали.
     - Я тебя сейчас догоню, - заорал Валерка, забыв  даже  на  секунду  о
своей бутылке, - и объясню, какие слова можно говорить, а какие  -  нет...
Наглый какой, труд твоей матери...
     - Да плюнь, - сказал Иван, - что, сам, что ли, таким  не  был?  Давай
поговорим лучше... Со мной, знаешь, что-то странное творится. Как будто  с
ума схожу. Вроде все про себя помню, но так, словно не  про  себя,  а  про
кого-то другого... Понимаешь?
     - А чего тут не понять? - спросил Валерка. - Ты сколько уже не пьешь?
     - Две недели, - ответил Иван. - Сегодня как раз.
     - Так чего ж ты хочешь. Это у тебя черная горячка начинается.
     - Нет, - сказал Иван, - не может такого быть.  Мне  главврач  сказал,
что она раньше чем через полгода не бывает.
     - Ты их слушай  больше.  Может,  они  думают,  что  ты  через  неделю
первомай отметишь, и утешают - чтоб не мучился зря.
     - Все равно, - сказал Иван, -  не  в  этом  дело.  Я,  представляешь,
детства не помню. То есть помню, конечно, - могу в  анкете  написать,  где
родился,  кто  родители,  какую  школу  кончил,  но  это  все  как-то   не
по-настоящему, что ли... Понимаешь, для себя ничего вспомнить  не  могу  -
для души. Закрываю глаза - и чернота одна, или груша желтая, если лампочка
отпечатается...
     По двору торопливо пробежали дети с  помойки  и  скрылись  за  углом.
Последним бежал мальчик, искавший спички.
     - Ну ты загнул, брат, - сказал Валерка. (Пока Иван говорил, он  добил
третью бутылку.) - Да кто ж его помнит, детство-то? Я  тоже  только  слова
одни помню. Так что можешь считать, с  тобой  все  в  порядке.  Вот  когда
картинки всякие вспоминать начнешь - это и будет черная горячка. И  потом,
какого мира его помнить-то, детство? Чего в нем хорошего? Как раз и...
     В углу двора, среди металлолома,  багрово  сверкнуло  и  оглушительно
грохнуло  -  словно  по  ушам  хлопнули  чьи-то  огромные  ладоши.  Вверху
провизжали осколки, и кусок желтой  жести  вонзился  в  борт  песочницы  в
нескольких сантиметрах от ноги Ивана.
     - Вот оно, детство твое, - придя  в  себя  от  неожиданности,  сказал
Валерка. - Пошли. Я тут больше пить не смогу - какую вонь подняли...
     Иван встал и пошел за Валеркой.  Все-таки  ему  не  удалось  выразить
того, что он хотел сказать, - все, что он  произносил  вслух,  оказывалось
путаным и полоумным, и Валерка был совершенно прав  в  своем  раздражении.
"Выпить бы", - почесал Иван в  затылке.  Что-то  подсказывало  ему:  стоит
выпить, даже совсем немного, бутылки две сухого - и все  пройдет.  "А  что
пройдет?" -  подумал  Иван.  Действительно,  непонятно  было,  что  должно
пройти. У Ивана, скорей, было чувство, что что-то  уже  прошло,  и  теперь
именно этого, прошедшего, и не хватает. "Ладно. А что  прошло?"  Это  было
совсем неясно, и, как Иван ни старался, единственное, что он  мог  сказать
себе, - что прошло то состояние, в котором  этих  вопросов  не  возникало.
Самое главное, что он даже не помнил, существовало  ли  в  его  памяти  до
несчастного   случая   какое-нибудь   другое,   отличное   от   нынешнего,
воспоминание о прошлом  -  или  и  тогда  все  ограничивалось  бесцветными
анкетными формулами.
     Вышли на Спинномозговую. Валерка оглядел багровые кирпичные  стены  и
развешанные к празднику красные шестерни на фасадах.
     - Ну, куда теперь? - спросил он.
     Иван пожал плечами. Ему было все равно.
     - А пошли к совкому, - сказал Валерка. - Прямо на площади  и  выпьем.
Может, там кто из наших будет...
     До площади Санделя, где находился совком,  идти  надо  было  вниз  по
Спинномозговой. Иван задумался, а  от  задумчивости  незаметно  перешел  к
тихому  внутреннему  оцепенению,  так  что  на  площади  оказался   как-то
незаметно для себя. На фасаде  серого  параллелепипеда  совкома  уже  были
вывешены три профиля - Санделя, Мундинделя и Бабаясина,  а  напротив,  над
приземистой совкомовской баней, развернута кумачовая лента со словами: "Да
здравствует дело Мундинделя и Бабаясина!" Еще видно было несколько  черных
телег с мигалками, и помахивали хвостами пасущиеся на газоне  совкомовские
мерины Истмат и Диамат.
     - Слышь, Валер, - сказал Иван, - а почему тут Мундиндель с  волосами?
Он же лысый был. И про дело Санделя ничего не пишут - что оно,  хуже,  что
ли? Раньше же вроде писали.
     - Откуда я знаю? - отозвался Валерка. - Ты еще спроси,  почему  трава
зеленая.
     Выстланное   рубчатыми   бетонными   плитами,   протяженное    пустое
пространство перед совкомом больше всего напоминало бы  военный  аэродром,
если бы не огромный памятник прямо напротив здания -  трехметровый  усатый
Бабаясин, занесший над головой легендарную саблю,  и  худенькие  крохотные
Сандель и Мундиндель,  словно  подпирающие  его  с  двух  сторон  и  почти
прекрасные в своем романтическом  порыве.  Со  стороны  памятника  светило
солнце, и своим контуром он напоминал воткнутые кем-то  в  бетон  огромные
толстые вилы. В тени памятника на вынесенных из  совкома  белых  табуретах
сидели несколько человек; перед ними, прямо  на  бетоне,  была  расстелена
газета, на которой зелено блестели бутылки и краснели помидоры.
     - Пошли к этим, что ли, - сказал Валерка.
     По гноящимся воспаленным глазам в  сидящих  у  памятника  легко  было
узнать рабочих с "Трикотажницы", пригородной фабрики  химического  оружия.
Двое   из   них   кивнули   Валерке   -   весь   город   знал   его    как
виртуоза-матершинника (даже кличка у него была -  "Валерка-диалектик"),  а
ребята с "Трикотажницы" очень гордились своими традициями краснословия.
     - Пить кто будет, мужики? - спросил Валерка.
     - Не, - после некоторой паузы ответил один из химиков, - мы секретаря
ждем. Уже тяпнули, хватит пока.
     - А... Ну и день, прямо не верится - даже на маяву не пьют...
     Валерка сел на бетон и оперся спиной о низкую  ограду  памятника.  По
поверхности серой плиты покатилось полиэтиленовое  колесико  пробки.  Иван
сел рядом, так же подоткнув под зад край ватника,  и  зажмурил  глаза.  На
душе у него по-прежнему было беспричинно грустно - зато и спокойно, и даже
мелькнуло на секунду в какой-то словно бы щели  воспоминание  -  странного
вида красная кепка, и еще пластмассовая поверхность стола, на которой...
     - Валерка! - тихо позвал кто-то из химиков. - Валерка!
     - Чего? - перестав булькать, спросил Валерка.
     -  Как  там  у  вас,  на  Самоварно-Матрешечном?  Выполнит  план  ваш
коллектив?
     Иван чуть вздрогнул. Это был откровенный  вызов  и  оскорбление.  Но,
сообразив, что химики вовсе не  собираются  затевать  разборку,  а  просто
хотят