посостязаться с мастером языка, которому не обидно и  проиграть,  он
успокоился. Валерка тоже понял, в чем дело, - давно привык.
     - Выполняем помаленьку, - лениво ответил он. - А у вас  как  трудовая
вахта? Какие новые почины к майским праздникам?
     - Думаем пока, - ответил химик. - Хотим у вас в  трудовом  коллективе
побывать, с передовиками посоветоваться. Главное ведь -  мирное  небо  над
головой, верно?
     - Верно, - ответил Валерка. - Приходите, посоветуйтесь. Хотя  ведь  у
вас и  своих  ветеранов  немало,  вон  доска  почета-то  какая  -  в  пять
Стахановых твоего обмена опытом в отдельно взятой стране...
     Кто-то тихо крякнул.
     - Точно, есть у нас ветераны, - не сдавался химик, - да  ведь  у  вас
традиция  соревнования  глубже  укоренилась,   вон   вымпелов-то   сколько
насобирали, ударники майские, в Рот-Фронт вам слабое звено и надстройку  в
базис!
     "Хорошо, - отметил Иван, - а то уж больно он от  нервов  по-газетному
начал..."
     - Лучше бы о  материальных  стимулах  думали,  пять  признаков  твоей
матери,  чем  чужие  вымпела  считать,  в  горн  вам  десять  галстуков  и
количеством в качество, - дробной скороговоркой ответил Валерка, - тогда и
хвалились бы встречным планом, чтоб  вам  каждому  по  труду  через  совет
дружины и гипсового Павлика!
     Иван вдруг подумал, что сегодняшняя беседа с мальчиком у качелей  все
же как-то повлияла на Валерку, хоть он ни словом не обмолвился об этом,  -
что-то горькое прорывалось в его речи.
     Химик несколько секунд молчал,  собираясь  с  мыслями,  а  потом  уже
как-то примирительно сказал:
     - Хоть бы ты заткнулся, мать твою в город-сад под телегу.
     - Ну так и отмирись от меня на три  мая  через  Людвига  Фейербаха  и
Клару Цеткин, - равнодушно ответил Валерка. Победа, как  чувствовал  Иван,
не принесла ему особой радости. Это был не его уровень.
     - Дай выпить, а? - пробормотал смущенный химик. Иван открыл  глаза  и
увидел, как тот принимает  протянутую  Валеркой  бутылку.  Химик  оказался
совсем молодым парнем, но, судя по цвету лица и фиолетовым нарывам на шее,
поработал уже и с "Черемухой", и с "Колхозным  ландышем",  а  может,  и  с
"Ветерком". Все молчали - Иван хотел было что-то сказать для  сердечности,
но передумал и  уставился  на  черный  кончик  тени  от  сабли  Бабаясина,
незаметно для глаза ползущий по бетону.
     - А ты ничего маюги травишь, - сказал через некоторое время  Валерка,
- только расслабляться нужно. И не испытывать ненависти.
     Парень просиял от удовольствия.
     - А вы чего тут  маетесь?  -  спросил  кто-то  из  химиков.  -  Ждете
кого-то?
     - Так, - ответил Иван, - нить жизни ищем.
     - Ну и чего, нашли? - раздался сзади звучный голос.
     Иван обернулся  и  увидел  секретаря  совкома  Копченова,  зашедшего,
видно, со стороны памятника, чтобы  послушать  живой  разговор  в  массах.
Копченова Иван видел пару раз  на  заводе  -  это  был  небольшой  плотный
человек, совершенно неопределенного вида, носивший  обычно  дешевый  синий
костюм с большими лацканами, желтую рубашку и фиолетовый  галстук.  Раньше
он работал в каком-то банке, где украл не  то  двадцать,  не  то  тридцать
тысяч рублей, за что его частенько поругивали в печати.
     - Послушал я вас, ребята,  -  сказал  Копченов,  потирая  руки,  -  и
подумал - ну до чего ж у нас народ талантливый...  Как  это  ты,  Валерий,
диалектику с повседневной жизнью увязал - ну, хоть сейчас в газету.  Будем
тебя в следующем году в народные соловьи выдвигать... А вы, ребята, чего?
     - Записались, - ответил кто-то из химиков.
     - Выслушаю, - сказал Копченов, - выслушаю. Ты, Иван, тоже не уходи  -
кое-что тебе вручить должен. Пошли...
     Первое,  что  бросалось  в  глаза  внутри  совкома,  -  это  огромное
количество детей. Они были всюду: ползали по широкой  мраморной  лестнице,
покрытой красной ковровой дорожкой, висели на бархатных шторах, паясничали
перед широким, в полстены, зеркалом, жгли  в  дальнем  углу  холла  что-то
вонючее, убивали под  лестницей  кошку  -  и  непереносимо,  отвратительно
галдели. Пока поднимались по лестнице, Ивану два раза пришлось переступать
через  синюшных,  стянутых  пеленками  младенцев,  которые  передвигались,
извиваясь всем телом, как черви. Пахло внутри совкома  мочой  и  гречневой
кашей.
     - Вот так, - обернувшись, сказал Копченов. -  Отдали  детям.  Дети  -
наиважнейший участок, а бывает порой и самым узким.
     Поднялись на пятый этаж.  В  коридорном  тупике  в  глубоких  креслах
неподвижно  сидели  пять-шесть  ребят  в  круглых  авиационных  шлемах   с
прозрачными запотевшими забралами.
     - Это кто? - полюбопытствовал Валерка.
     - Эти-то? Юные космонавты.  Подсекция  Дворца  пионеров.  У  нас  тут
теперь Дворец пионеров, а внизу - еще детский сад и ясли.
     - А зачем они в шлемах?
     - Чтоб ацетон дольше не испарялся. За каждую бутылку деремся.
     Наконец  дошли  до  кабинета  Копченова.  Кабинет   оказался   совсем
маленьким и скудно обставленным. Почти весь его объем занимал длинный стол
для заседаний, из-под которого Копченов за ухо вытащил и пинком выпроводил
в коридор маленького слюнявого олигофрена. Иван заметил, что штора на окне
как-то подозрительно шевелится - видно, за ней тоже прятались дети,  -  но
решил не вмешиваться.
     - Садитесь, - сказал Копченов и показал на стол. Иван с Валеркой сели
под портретом матери  Санделя,  пронзительно  глядящей  в  комнату  из-под
белого чепца, а остальные присели к столу.
     -  Вот,  значит,  -  сказал  химик,  который  пытался  состязаться  с
Валеркой, - хотим, значит, на хозрасчет переходить. И на  самоокупаемость.
Коллектив прислал.
     - Хозрасчет, - сказал Копченов, - дело  хорошее.  Вы  как,  по  какой
модели собираетесь?
     - А май его знает, - ответил, подумав, химик. - Ты  и  расскажи.  Мы,
думаешь, понимаем? Вот допустим, сколько  фосгена  к  хлорциану  добавлять
надо, чтоб "Колхозный ландыш" получился, это я знаю, а про  модели  эти  -
откуда? Вся жизнь в цеху прошла.
     - Верно, - сказал Копченов. - Ох, верно. И правильно сделали, ребята,
что сюда пришли. Куда ж вам, как не сюда...
     Он встал из-за стола и заходил взад-вперед по  узкому  проходу  вдоль
стола, одной рукой держа себя сзади под  пиджаком  за  брючный  ремень,  а
другой - с  оттопыренным  большим  пальцем  -  тыкая  вперед,  словно  для
незримого рукопожатия, сильно наклоняя  при  этом  туловище  вперед.  Иван
вспомнил виденную когда-то дээспэшную брошюру,  называвшуюся  "Партай-чи",
где был описан целый комплекс движений,  благодаря  которым  человек  даже
самых острых умственных способностей мог настроить  себя  на  безошибочное
проведение линии  партии.  Упражнение,  которое  выполнял  Копченов,  было
оттуда.
     - Да... - сказал он, вдруг остановившись.
     Иван поглядел на него и поразился - глаза Копченова изменились  и  из
прежних хитро прищуренных щелочек превратились  в  два  оловянных  кружка.
Теперь он как-то по-другому дышал, и его голос стал на октаву ниже.
     - Чего сказать-то вам, - медленно произнес  он  и  вдруг  с  каким-то
горьким пониманием затряс головой. - Вижу! Все  ведь  вижу,  что  думаете,
газет почитавши! Верно, долго нам  врали.  Долго.  Но  только  прошло  это
время. Все теперь знаем - и как шашель порошная нам супорос закунявила,  и
как лубяная сутемень нам уд кондыбила. Почему знаем? Да потому что  правду
нам сказали. Теперь так спрошу - должны мы о детях и  внуках  думать?  Вот
ты, Валерий, соловей наш, скажи.
     - Вроде должны, - сказал Валерка. - Конечно.
     - Понятно. Так вот прикинь:  они  подрастут,  дети  наши,  а  к  тому
времени и новая правда поспеет. Так как мы,  хотим,  чтобы  им  эту  новую
правду сказали, как нам нынче?
     - Хотим, чего спрашивать-то, - зашумели за столом. - Ты дело говори!
     - А дело самое простое.  Руководство-то  сейчас  приглядывается:  как
народ работает? Будем плохо работать, так кто ж нам правду скажет? Да уж и
из благодарности простой надо бы. А не икру чужую считать и дачи. Вот  это
и есть настоящий хозрасчет.
     Копченов о чем-то на секунду задумался и подобрел лицом.
     - А вообще, - сказал он, - если сказать, черт возьми,  по-человечески
- до чего же хочется жить!
     Видно, он нажал какую-то кнопку - тотчас после  его  слов  в  кабинет
ввалилась толпа  пионеров  и  плотно-плотно  обступила  Валерку,  Ивана  и
химиков. Пионеры были в отглаженных белых рубашках с  галстуками  и  пахли
леденцами и крахмалом, отчего у Ивана  в  прокуренной  груди  поднялась  и
опала волна ностальгии  по  собственному  детству,  а  точнее  даже  -  по
выветрившейся памяти.
     - В музей их, - сказал Копченов.
     - Пошли, - скомандовал один из пионеров, и красногалстучный  поток  в
две секунды смыл и Ивана  с  Валеркой,  и  химиков  с  пола  копченовского
кабинета.
     Дальнейшее Иван помнил весьма смутно. От музея славы у него  остались
только обрывки воспоминаний - сначала их всех подвели к  совсем  маленькой
стеклянной витрине, за которой хранились первые документы народной  власти
в Уран-Баторе (тогда называвшемся как-то по-другому) - "Декрет  о  земле",
"Декрет о небе" и исторический "Приказ N_1":

                 "С первого числа мая месяца сего года
                 под страхом смертной казни запрещается
                       въезд и выезд из города.
               Комиссары: Сандель, Мундиндель, Бабаясин".

     Дальше почему-то шел стенд "Жизнь народов нашей страны до революции",
где к обтянутой холстом доске были проволокой прикручены  подкова,  желтая
лошадиная челюсть и сморщенный  лапоть.  Рядом,  в  освещенном  стеклянном
шкафу, висели крошечные дамские браунинги Санделя и Мундинделя, а под ними
- зазубренная сабля Бабаясина, показавшаяся не такой уж и  большой.  Всюду
были фотографии каких-то усатых рож, и  все  время  что-то  говорил  голос
пионера-экскурсовода, объяснявший, кажется, какую-то  непонятную  разницу.
Потом голос приобрел глубокие и мягкие бархатные обертона и начал говорить
о смерти - описывал разные ее виды, начиная с утопления.  Неожиданно  Иван
понял...



                                    3

     - Я тебе покажу, щенок, как надо при матери разговаривать! Я тебе дам
"майский жук"!
     Это кричал где-то за стеной Валерка, и еще долетал детский плач.
     - Маратик, потерпи, -  говорил  другой  голос,  женский.  -  Потерпи,
милый, - папа ведь...
     Иван повернулся на спину и уставился на чуть золотящийся под потолком
крендель люстры. Это была Валеркина комната, и он почему-то лежал  на  его
кровати в брюках и пиджаке. Но главным было не это,  а  тот  сон,  который
только что кончил ему сниться.
     В  этом  сне  он  попал  в  какое-то  странное  место  -  в  какую-то
мрачноватую комнату  со  стрельчатыми  окнами,  бывшую  когда-то,  видимо,
церковным помещением, а сейчас полную старых ободранных лыж  с  размокшими
ботинками, от которых шел сырой тюремный дух. В узкой щели окна был  виден
кусочек серого неба и изредка мелькали поднимающиеся вверх клубы пара. Сам
Иван сидел на крохотной скамеечке, а перед ним, на  огромной  куче  старых
ватников, спал старик с широкой бородой на груди -  так  во  сне  выглядел
Копченов. Иван попытался встать - и понял, что  не  может  сделать  этого,
потому что ноги Копченова лежат у него на плечах. И еще  Иван  понял,  что
умирает, и это связано не столько даже  с  ушибленной  почкой,  сколько  с
лежащими у него на плечах ногами. А наступить смерть  должна  была  тогда,
когда Копченов проснется.
     Иван попытался осторожно снять со своих  плеч  копченовские  ноги,  и
Копченов начал просыпаться - зашевелился,  замычал,  даже  чуть  приподнял
руку. Иван в  испуге  притих.  Старик  захрапел  опять,  но  спал  он  уже
неспокойно, вертел во сне головой и мог, как казалось, проснуться в  любую
минуту. Иван очень не хотел умирать - в его жизни было что-то,  ради  чего
имело смысл терпеть и кислую вонь этой комнаты,  и  копченовские  ноги  на
плечах, и даже тяжелую мысль, словно висящую в воздухе  вместе  с  запахом
размокшей кожи, - о том, что ничего, кроме этой  комнаты,  в  мире  просто
нет.
     "Должен  быть  какой-то  способ,  -  подумал   Иван,   -   выбраться.
Обязательно должен быть." И тут он  заметил,  что  на  копченовских  ногах
надеты лыжи - их концы только чуть-чуть не доставали до пола.  Тогда  Иван
вытащил из-под себя скамеечку и стал  осторожно  сгибаться,  прижимаясь  к
полу. Концы лыж уперлись в пол, и Иван  почувствовал,  что  может  вылезти
из-под копченовских ног. И как только он выбрался из-под них и сделал  два
шага в сторону, так сразу же перестала болеть ушибленная  почка.  А  потом
Иван понял, что он вообще никакой не Иван, - но эта мысль  его  совершенно
не опечалила. Главное, он уже твердо  знал,  что  нужно  делать.  В  стене
напротив стрельчатого окна была маленькая дверца. Иван на  цыпочках  дошел
до нее, открыл, протиснулся в тесную черноту и стал на ощупь  продвигаться
вперед.  Его  руки  прошлись   по   каким-то   пыльным   рамам,   стульям,
велосипедному рулю - и нащупали новую дверь впереди. Иван  перевел  дух  и
толкнул ее.
     Снаружи был жаркий солнечный день. Иван стоял в маленьком  дворе,  по
которому расхаживали куры и петухи. Двор был обнесен корявым,  но  прочным
забором, за которым были видны поднимающиеся  вверх  оранжевые  каменистые
склоны с  торчащими  кое-где  синими  домиками.  Иван  подошел  к  забору,
схватился за его край и поднял над ним голову. Совсем недалеко,  метрах  в
трехстах, был берег моря. И там  ослепительно  сверкал  на  солнце  тонкий
белый силуэт... Больше Иван ничего не запомнил.
     - Оклемался? - спросил Валерка, входя в комнату.
     - Вроде, - вставая, ответил Иван. - А что со мной было?
     - Переутомился, маек. Нас в музей этот повели, на четвертый  этаж,  а
потом Копченов спустился, стал говорить, как ты тонущего ребенка от смерти
спас, - и хотел тебе от имени совкома альбом преподнести. Вот тут-то ты  и
грохнулся. Тебя сюда на совкомовской телеге привезли, прямо как короля.  А
альбом вот он.
     Валерка протянул Ивану пудовую книжищу в глянцевой  обложке.  Иван  с
трудом удержал ее в руках. "Моя Албания" - было крупными буквами  написано
на обложке.
     - Что это?
     - Картины, - ответил Валерка. - Да ты погляди, там интересные есть. Я
тоже сначала думал, что одно гээмка, а посмотрел - ничего.
     Иван открыл альбом и попал на большую, в разворот,  репродукцию.  Она
изображала большое полено и лежащего на нем животом вниз  голого  толстого
человека.
     - "В поисках внутреннего Буратино", - прочел Иван название. Непонятно
только, где он Буратино ищет - в бревне или в себе.
     - По-моему, - ответил Валерка, - одномайственно.
     Иван перевернул страницу и вдруг чуть не выронил альбом  из  рук.  Он
увидел - и сразу узнал - огороженный дворик с петухами и курами, забор, за
которым по оранжевым горным склонам взбегали вверх синие домики  с  белыми
андреевскими крестами на ставнях. В центре двора на растрескавшейся  лавке
сидел человек в сером военном френче с закатанными  рукавами  и  играл  на
небольшом аккордеоне, открытый футляр от которого лежал рядом.
     - "Ожидание белой подводной лодки", - прочел Иван, подхватил альбом и
отправился в свою комнату, даже не поглядев на Валерку.
     Ключ лежал не как у всех, под половиком,  а  в  кармане  висящего  на
гвозде ватника. Иван понял, почему он оказался  в  комнате  у  Валерки,  -
видимо, те, кто привез его домой, не смогли отпереть дверь.
     Все в его комнате было по-прежнему: на скатерти - пятно  от  селедки;
громоздился маленький бутылочный кремль у двери  шкафа  и,  изо  всех  сил
стараясь казаться обнаженной, улыбалась фотографу голая баба у "Запорожца"
на календаре. Иван повалился спать.
     С той самой минуты, как он коснулся головой поролоновой подушки,  ему
снова начали сниться сны. Он стоял на какой-то невероятно высокой крыше  и
глядел вниз, на раскинувшийся  далеко  кругом  ночной  город,  похожий  на
нагромождение гигантских кварцевых кристаллов, освещенных изнутри тысячами
оттенков электрического света, и совершенно  не  боялся,  что  сейчас  его
схватят и куда-то поволокут  (в  Уран-Баторе  самым  высоким  зданием  был
пятиэтажный совком, но и мечтать было  нечего  когда-нибудь  поглядеть  на
город с его крыши). Потом он оказался внизу, на широкой и  светлой  улице,
полной веселых и беззаботных людей, и даже не сразу  сообразил,  что  дело
происходит ночью, а светло вокруг от фонарей и витрин. В следующий  момент
он уже несся по висящей на тонких опорах дороге в тихо ревущей  машине,  и
перед ним на приборной доске загорались синие, красные, оранжевые цифры  и
линии, а вокруг в несколько рядов шли  машины,  среди  которых  невозможно
было найти и двух одинаковых. Потом он оказался за столиком в ресторане  -
вокруг сидели несколько человек в военной форме, которых он отлично  знал,
а  на  столе,  между  неправдоподобными  стаканами  и  бутылками,   лежало
несколько пачек "Винстона".
     - А-а-а, - завыл Иван, просыпаясь, - а-а-а-а...
     Странный сон рассыпался и исчез - когда  Иван  открыл  глаза,  вокруг
была знакомая комната, и за черным окном привычно тренькала гитара. У него
осталось неясное воспоминание об испытанном потрясении, а в чем было дело,
он не помнил совершенно. Но оставаться в кровати было страшно. Он встал  и
нервно заходил по крашеным доскам пола. Надо было чем-то себя занять.
     "А не убраться ли в комнате? - подумал он. - Такое  свинство,  просто
страшно делается... свинство... свинство, - повторил он несколько раз  про
себя, чувствуя, как от этого слова внутри что-то начинает  подниматься,  -
свинство..."
     Странное ощущение постепенно прошло.
     Оглядевшись, он решил начать с бутылок. "Чего-то такое странное было,
- вспомнил он, раскрывая окно и  выглядывая  вниз,  в  заваленный  мусором
двор, - насчет аккордеона..."
     Во дворе было пусто - только в  его  дальнем  конце,  там,  где  были
качели и песочница, дрожали сигаретные огоньки. Дети  давно  разошлись  по
домам, и можно было выкидывать мусор прямо  вниз,  на  помойку,  не  боясь
кого-нибудь изувечить. Иван  швырнул  несколько  бутылок  в  окно,  прошла
примерно секунда, и тут снизу долетел немыслимый по своей  пронзительности
кошачий вой, которому немедленно ответило радостное улюлюканье со  стороны
качелей и песочницы.
     - Давай, трудячь, в партком твою Коллонтай! - закричал оттуда  пьяный
голос Валерки - видно, успел спуститься. Захохотали какие-то бабы. -  Всем
котам первомай сделаем в три цэка со свистом!
     - Со свистом, - повторил Иван, - свинство... со свистом... винстон...
     Он вдруг отшатнулся от окна  и  схватился  руками  за  голову  -  ему
показалось, что его плашмя ударили доской по лицу.
     - Господи! - прошептал он. - Господи! Да как я забыть-то мог?
     Он кинулся к шкафу, раскидал оставшиеся бутылки - они  покатились  по
полу, несколько  разбилось  -  и  распахнул  косые  дверцы.  Внутри  стоял
ободранный футляр от аккордеона; Иван вытащил его  из  шкафа,  перенес  на
кровать, щелкнул замками, откинул крышку и положил ладони  на  шероховатую
панель передатчика. Одна его ладонь  поползла  вправо,  перешла  в  другое
отделение и нащупала холодную рукоять  пистолета;  другая  нашла  пакет  с
деньгами и картами.
     - Господи, - еще раз прошептал он, - а ведь все позабыл, все-все.  Не
долбани эта штука по спине, так ведь и сейчас с ними пил бы... И завтра...
     Он встал и еще раз прошелся по комнате, вороша волосы ладонью.  Потом
сел на место, пододвинул к себе раскрытый  футляр  и  включил  передатчик,
который  словно  раскрыл  на  него  два  разноцветных  глаза:  зеленый   и
желтоватый.



                                    4

     На следующее утро Ивана  разбудила  музыка.  Проснувшись,  он  первым
делом ощутил ужас от мысли