-то другая его
часть осторожно перебирала нити памяти, но все они были давно  оборваны  и
никуда  не  приводили.  Однако  ведь  было  же  что-то?   Или   не   было?
Сосредоточенно пытаясь понять, о чем же это он не помнит,  он  на  секунду
перестал чувствовать бочку и как-то отделился от нее.
     В этот самый момент во двор въехал  велосипед,  и  ездок  без  всякой
причины дважды прозвонил звоночком на руле. И этого хватило  -  Номер  XII
вдруг все вспомнил.


     Велосипед.


     Шоссе.


     Закат.


     Мост над рекой.


     Он  вспомнил,  кто  он  на  самом  деле,  и  стал  наконец  собой   -
действительно собой. Все связанное с бочкой отпало, как  сухая  корка,  он
почувствовал  отвратительную  вонь  рассола  и  увидел   своих   вчерашних
товарищей, Номеров 13 и 14, такими, какими они были. Но думать об этом  не
было времени - надо было спешить, потому что он знал, что проклятая бочка,
если он не успеет сделать того, что задумал, опять подчинит его и  сделает
собой.
     Бочка между тем проснулась, поняла, и Номер XII ощутил знакомую волну
холодного отупения: раньше он думал, что это  его  отупение.  Проснувшись,
бочка стала заполнять его, и он  ничем  не  мог  ответить  на  это,  кроме
одного.
     Под выступом  крыши  шли  два  электрических  провода.  Когда-то  они
проходили через вырез в доске, но уже давно  выбились  из  него  и  теперь
врезались оголенной медью в дерево на палец  друг  от  друга.  Пока  бочка
приходила в себя и выясняла, в чем дело, он сделал единственное, что  мог:
изо  всех  сил  надавил  на  эти  провода,  использовав   какую-то   новую
возможность, появившуюся у него от отчаяния. В следующий момент его  смела
непреодолимая сила, исшедшая из бочки с огурцами, и на какое-то  время  он
просто перестал существовать. Но дело было сделано - провода, оказавшись в
воздухе,  коснулись  друг  друга,  и  на  месте   их   встречи   вспыхнуло
лилово-белое пламя. Через секунду где-то выгорела пробка и ток в  проводах
пропал, но по сухой доске вверх уже подымалась узкая ленточка дыма,  потом
появился огонь и, не встречая на своем  пути  никакого  препятствия,  стал
расти и подползать к крыше.
     Номер XII очнулся после удара и понял, что  бочка  решила  уничтожить
его. Он  сжал  все  свое  существо  в  одной  из  верхних  досок  крыши  и
почувствовал, что бочка не одна - ей помогали  Номера  13  и  14,  которые
давили на него снаружи.
     "Очевидно, - со странной отрешенностью подумал Номер XII, -  для  них
сейчас  происходит  что-то  вроде  обуздания  помешанного,   а   может   -
прорезавшегося врага, который так ловко притворялся своим..." Додумать  не
удалось, потому что бочка, всей своей гнилью навалившись  на  границу  его
существования, удвоила усилия. Он выдержал, но понял, что  следующий  удар
будет для него последним, и приготовился к смерти.  Однако  шло  время,  а
нового  удара  не  было.  Тогда  он  несколько  расширил  свои  границы  и
почувствовал две вещи. Первой был страх, принадлежавший бочке, - такой  же
холодный и медленный, как все  ее  проявления.  Второй  вещью  был  огонь,
полыхавший вокруг и уже подбиравшийся к  одушевляемой  Номером  XII  части
потолка. Пылали стены, огненными слезами рыдал  толь  на  крыше,  а  внизу
горели пластмассовые бутылки  с  подсолнечным  маслом.  Некоторые  из  них
лопались, рассол в бочке кипел, и она, несмотря на  все  свое  могущество,
погибала. Номер XII  расширил  себя  по  всей  части  крыши,  которая  еще
существовала, и вызвал в своей памяти тот день,  когда  его  покрасили,  а
главное - ту ночь: он хотел умереть с этой мыслью. Сбоку уже  горел  Номер
13, и это было последним, что он заметил. Но смерть не шла,  а  когда  его
последнюю щепку охватил огонь, случилось неожиданное.


     Завхоз семнадцатого овощного, та самая женщина, шла домой  в  поганом
настроении. Вечером, часов в шесть, неожиданно  загорелась  подсобка,  где
стояли масло и огурцы. Масло разлилось, и огонь  перекинулся  на  соседние
сараи - в общем, выгорело все что могло. От  двенадцатого  сарая  остались
только ключи, а от тринадцатого и четырнадцатого - по нескольку  обгорелых
досок.
     Пока составляли акты и объяснялись с пожарными, стемнело, и идти было
страшно, так как дорога была пустынной  и  деревья  по  бокам  стояли  как
бандиты. Завхоз остановилась и  поглядела  назад  -  не  увязался  ли  кто
следом. Вроде было пусто. Она сделала еще несколько  шагов  и  оглянулась:
кажется, вдали что-то мигало. На всякий случай она отошла  в  сторону,  за
дерево, и стала напряженно вглядываться в темноту, ожидая,  пока  ситуация
прояснится.
     В самой дальней видимой точке дороги появилось  светящееся  пятнышко.
"Мотоцикл!" - подумала завхоз и  крепче  вжалась  в  дерево.  Однако  шума
мотора слышно не было. Светлое пятно приближалось, и стало видно, что  оно
не движется по дороге, а летит над ней. Еще секунда, и пятно  превратилось
в совершенно нереальную вещь - велосипед  без  велосипедиста,  летящий  на
высоте трех или  четырех  метров.  Странной  была  его  конструкция  -  он
выглядел как-то грубо, будто был сколочен из досок, -  но  самым  странным
было то, что он светился и мерцал, меняя цвета, становясь  то  прозрачным,
то зажигаясь до нестерпимой  яркости.  Не  помня  себя,  завхоз  вышла  на
середину дороги, и велосипед явным образом отреагировал на  ее  появление.
Он снизился, сбавил  скорость  и  описал  над  головой  одуревшей  женщины
несколько кругов, потом поднялся вверх, застыл  на  месте  и  строго,  как
флюгер, повернул над дорогой. Провисев так мгновение или два, он  тронулся
наконец с места,  разогнался  до  невероятной  скорости  и  превратился  в
сверкающую точку в небе. Потом она исчезла.


     Придя в себя, завхоз заметила, что  сидит  на  середине  дороги.  Она
встала, отряхнулась и, совсем позабыв... Впрочем, Бог с ней.




                        ДЕВЯТЫЙ СОН ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ


                           "Здесь мы можем видеть, что солипсизм совпадает
                           с чистым реализмом, если он строго продуман."
                                                        Людвиг Витгенштейн



     Перестройка ворвалась в сортир на Тимирязевском бульваре одновременно
с нескольких направлений. Клиенты стали дольше  засиживаться  в  кабинках,
оттягивая  момент  расставания  с  осмелевшими  газетными  обрывками;   на
каменных лицах толпящихся в маленьком кафельном холле педерастов  весенним
светом заиграло предчувствие долгожданной свободы,  еще  далекой,  но  уже
несомненной; громче стали те части матерных монологов, где помимо  господа
Бога упоминались руководители партии и правительства; чаще стали перебои с
водой и светом.
     Никто из  вовлеченных  во  все  это  толком  не  понимал,  почему  он
участвует в происходящем - никто, кроме уборщицы  мужского  туалета  Веры,
существа неопределенного возраста и совершенно бесполого,  как  и  все  ее
коллеги. Для Веры начавшиеся перемены тоже были некоторой неожиданностью -
но только в смысле точной даты их начала и конкретной формы проявления,  а
не в смысле их источника, потому что этим источником была она сама.
     Началось все с того, что как-то однажды днем Вера первый раз в  жизни
подумала не о смысле существования, как она обычно делала раньше, а о  его
тайне. Результатом было то, что  она  уронила  тряпку  в  ведро  с  темной
мыльной водой и издала что-то вроде тихого "ах". Мысль была неожиданная  и
непереносимая, и, главное, ни с чем из окружающего не связанная  -  просто
пришла вдруг в голову, в которую ее никто не звал; а выводом из этой мысли
было то, что все  долгие  годы  духовной  работы,  потраченные  на  поиски
смысла, оказывались потерянными зря, потому что дело было, оказывается,  в
тайне. Но Вера как-то все же успокоилась и стала мыть дальше. Когда прошло
десять минут, и значительная часть кафельного пола  была  уже  обработана,
появилось новое соображение - о том, что другим  людям,  занятым  духовной
работой, эта мысль тоже вполне могла приходить в голову, и даже  наверняка
приходила, особенно если они были старше и опытнее. Вера стала думать, кто
это может быть из ее окружения, и сразу безошибочно поняла, что ей не надо
ходить слишком далеко, а надо поговорить с  Маняшей,  уборщицей  соседнего
туалета, такого же, но женского.
     Маняша  была  намного   старше.   Это   была   худая   старуха   тоже
неопределенных, но преклонных лет; при взгляде на  нее  Вере  отчего-то  -
может быть, из-за того, что та сплетала волосы в седую косичку на  затылке
-  вспоминалось  словосочетание  "Петербург  Достоевского".  Маняша   была
вериной старшей подругой; они часто обменивались ксерокопиями Блаватской и
Рамачараки,  настоящая  фамилия  которого,  как  говорила   Маняша,   была
Зильберштейн; ходили в "Иллюзион" на Фосбиндера и Бергмана,  но  почти  не
говорили на серьезные темы; маняшино руководство духовной жизнью Веры было
очень ненавязчивое  и  непрямое,  отчего  у  Веры  никогда  не  появлялось
ощущения, что это руководство существует.
     Стоило Вере только  вспомнить  о  Маняше,  как  раскрылась  маленькая
служебная дверь, соединявшая оба  туалета  (с  улицы  в  них  вели  разные
входы), и Маняша появилась. Вера тут же принялась  путано  рассказывать  о
своей проблеме; Маняша, не перебивая, слушала.
     - ...и получается, - говорила Вера, - что поиск смысла жизни  сам  по
себе единственный смысл жизни. Или нет, не так -  получается,  что  знание
тайны жизни в отличие от понимания ее смысла позволяет  управлять  бытием,
то есть действительно прекращать старую  жизнь  и  начинать  новую,  а  не
только говорить об этом - и у каждой  новой  жизни  будет  свой  особенный
смысл. Если  овладеть  тайной,  то  уж  никакой  проблемы  со  смыслом  не
останется.
     - Вот это не совсем верно, - перебила внимательно слушавшая Маняша. -
Точнее, это совершенно верно во всем, кроме того,  что  ты  не  учитываешь
природы человеческой души. Неужели ты действительно считаешь, что знай  ты
эту тайну, ты решила бы все проблемы?
     - Конечно, - ответила Вера. - Я уверена. Только как ее узнать?
     Маняша на секунду задумалась, а потом словно  на  что-то  решилась  и
сказала:
     - Здесь есть одно правило. Если кому-то известна эта тайна,  и  ты  о
ней спрашиваешь, тебе обязаны ее открыть.
     - Почему же ее тогда никто не знает?
     - Ну почему. Кое-кто знает, а остальным, видно, не приходит в  голову
спросить, - ответила Маняша. - Вот ты, например, кого-нибудь  когда-нибудь
спрашивала?
     - Считай, что я тебя спрашиваю, - быстро проговорила Вера.
     -  Тогда  коснись  рукой  пола,  -  сказала  Маняша,  -   чтобы   вся
ответственность за то, что произойдет, легла на тебя.
     - Неужели нельзя без этих сцен из Мейринка, - недовольно пробормотала
Вера, наклоняясь к полу и касаясь ладонью холодного кафельного квадрата, -
ну?
     Маняша пальцем подозвала Веру к себе, и, взяв ее за голову и наклонив
так, чтобы верино ухо приходилось точно напротив ее рта, прошептала что-то
не очень длинное.
     И в эту же секунду за стенами раздался гул.
     - Как? И все? - разгибаясь, спросила Вера.
     Маняша кивнула головой.
     Вера недоверчиво засмеялась.
     Маняша развела руками, как бы говоря, что не она это придумала, и  не
она виновата. Вера притихла.
     -  А  знаешь,  -  сказала  она,  -  я  ведь  что-то  похожее   всегда
подозревала.
     Маняша засмеялась.
     - Так все говорят.
     - Ну что ж, - сказала  Вера,  -  для  начала  я  попробую  что-нибудь
простое. Например, чтоб здесь  на  стенах  появились  картины  и  заиграла
музыка.
     - Я думаю, что это у тебя получится, - ответила Маняша,  -  но  учти,
что произойти в результате твоих усилий может что-то  неожиданное,  совсем
вроде бы не связанное с тем, что ты хотела сделать. Связь выявится  только
потом.
     - А что может произойти?
     - А вот посмотришь сама.


     Посмотреть удалось не скоро, только через  несколько  месяцев,  в  те
отвратительные ноябрьские дни, когда под ногами чавкает не то снег, не  то
вода,  а  в  воздухе  висит  не  то  пар,  не  то  туман,  сквозь  который
просвечивают   синева   милицейских   шапок   и   багровые    кровоподтеки
транспарантов.
     Произошло  это  так:  в  уборную  спустились  несколько   праздничных
пролетариев с  большим  количеством  идеологического  оружия  -  огромными
картонными  гвоздиками  на  длинных  зеленых  шестах  и  заклинаниями   на
специальных листах фанеры. Справив нужду, они поставили двуцветные копья к
стене, заслонили писсуары своими промокшими транспарантами  -  на  верхнем
была непонятная надпись  "Девятый  трубоволочильный"  -  и  устроились  на
небольшой пикник в узком пространстве  перед  зеркалами  и  умывальниками.
Сильней, чем  мочой  и  хлоркой,  запахло  портвейном;  зазвучали  громкие
голоса. Сначала доносился смех и  разговоры;  потом  вдруг  стало  тихо  и
строгий мужской голос спросил:
     - Что ж ты, сука, на пол льешь специально?
     - Да не специально я,  -  затараторил  неубедительный  тенор,  -  тут
бутылка нестандартная, горлышко короче. А я тебя заслушался. Проверь  сам,
Григорий! У меня рука всегда автоматически...
     Тут раздался звук удара во что-то  мягкое  и  одобрительная  матерная
разноголосица, но после этого пикник как-то быстро сошел на нет, и голоса,
гулко взвыв напоследок с  ведущей  на  бульвар  лестницы,  исчезли.  Тогда
только Вера решилась выглянуть из-за угла.
     В центре кафельного холла сидел  на  полу  мужичонка  с  расквашенной
мордой  и  через  равные  интервалы  времени  плевал  кровью  на   залитый
портвейном кафель. Увидев Веру, он отчего-то перепугался, вскочил на  ноги
и убежал на улицу, под открытое небо. После него в холле  осталась  мокрая
надломленная  гвоздика  и  маленький  транспарантик  с  кривой   надписью:
"Парадигма перестройки безальтернативна!" Вера совершенно не поняла, какой
в этих словах заключен смысл, но долгий опыт жизни ясно говорил:  началось
что-то новое, и даже не верилось, что это  новое  вызвано  ею.  На  всякий
случай она подхватила гигантский цветок с транспарантом  и  отнесла  их  в
свою каморку, представлявшую собой две крайних кабинки - перегородка между
ними была убрана, и места было  как  раз  достаточно,  чтобы  разместились
ведра, швабры и стул, на котором можно было иногда передохнуть.


     После этого все еще долго тянулось по-старому (да и что нового  может
быть в туалете?) Жизнь текла размеренно и предсказуемо; только  количество
пустых бутылок, которое приносил день, стало падать, а народ стал злее.
     Но вот однажды в туалете  появилась  компания  зашедших  явно  не  по
нужде. Они были в одинаковых джинсовых костюмах и темных очках, а с  собой
у них был складной метр и такая специальная штучка на треножном штативе  -
Вера не знала, как она называется - в  которую  какие-то  люди  на  улицах
часто глядят на особым образом разграфленную палку, которую держат  другие
люди. Гости обмерили входную дверь, озабоченно оглядели  все  помещение  и
ушли, так и не  воспользовавшись  своим  оптическим  приспособлением.  Еще
через несколько дней они появились в сопровождении человека  в  коричневом
плаще и с коричневым портфелем - Вера знала его, это  был  начальник  всех
городских  туалетов.  Вели  себя  прибывшие  непонятно  -  они  ничего  не
обсуждали и не измеряли, как в прошлый раз, а просто прохаживались взад  и
вперед, задевая плечами спины переливающихся в писсуары (как  зыбок  мир!)
трудящихся, и время  от  времени  замирали,  мечтательно  заглядываясь  на
что-то, Вере и посетителям невидимое, но, очевидно,  прекрасное:  об  этом
можно было догадаться по  улыбкам  на  их  лицах  и  по  тем  удивительным
романтическим положениям, в которых застывали их тела - Вера не смогла  бы
выразить своих чувств  словами,  но  поняла  она  все  безошибочно,  и  на
несколько мгновений перед ее глазами встала  когда-то  висевшая  у  них  в
детдоме  репродукция  картины  "Товарищи  Киров,  Ворошилов  и  Сталин  на
строительстве Беломоро-Балтийского канала".
     А еще через два дня Вера узнала, что теперь работает в кооперативе.


     Обязанности остались, в общем, прежние, но невероятно изменилось  все
вокруг.  Как-то  постепенно  и  быстро,  без  остановки   производственных
мощностей, был сделан ремонт. Сначала бледный советский кафель  на  стенах
заменили на крупную плитку с изображением зеленых цветов. Потом переделали
кабинки - их стены обшили пластиком  под  орех;  вместо  строгих  унитазов
победившего социализма поставили какие-то розово-фиолетовые  пиршественные
чаши, а у входа установили турникет, как в метро - только  вход  стоил  не
пять, а десять копеек.
     В завершение этих изменений Вере подняли зарплату на целых сто рублей
в месяц и выдали новую рабочую одежду: красную шапку с козырьком и  черный
полухалат-полушинель с петлицами - словом, все  как  в  метро,  только  на
петлицах и кокарде сверкала не буква "М", а две скрещенные струи,  выбитые
в тонкой меди. Две соединенные кабинки, где  раньше  можно  было  хотя  бы
поспать, теперь превратились в склад туалетной бумаги, куда  уже  было  не
втиснуться. Теперь Вера  сидела  возле  турникетов  в  специальной  будке,
похожей на трон марсианских коммунистов  из  фильма  "Аэлита",  улыбалась,
разменивала деньги; в ее жестах появилась счастливая плавность, совсем как
у виденной однажды в детстве и запомнившейся на всю  жизнь  продавщицы  из
Елисеевского - та, белокурая и женственно полная,  резала  семгу  на  фоне
настенной  фрески,  изображавшей  залитую  солнцем  долину,  где  прямо  в
полуметре от реальности висела прохладная  виноградная  кисть,  -  и  было
утро, и нежно пело радио, и Вера была девушкой в красном ситцевом платье.
     В  турникетах  весело  звенели  деньги  -  за  каждый  день  набегало
полтора-два больших холщовых мешка. "Кажется,  -  смутно  думала  Вера,  -
Фрейд где-то сопоставил экскременты и золото. Все-таки  умный  мужик  был,
чего говорить... за что только  его  так  люди  ненавидят...  вот  тот  же
Набоков..." И  она  погружалась  в  привычные  неторопливые  мысли,  часто
состоявшие из одного только начала и так и не доползавшие до  собственного
конца, потому что им на смену приходили другие.


     Жить постепенно становилось все лучше -  у  входа  появились  зеленые
бархатные портьеры,  которые  посетитель  должен  был,  входя,  раздвинуть
плечом, а на стене  у  входа  -  купленная  в  обанкротившейся  пельменной
картина, в какой-то странной перспективе изображавшая тройку:  трех  белых
лошадей, впряженных в заваленные сеном  сани,  где,  не  обращая  никакого
внимания на бегущих следом  сосредоточенных  волков,  сидели  трое  -  два
гармониста в расстегнутых полушубках и баба без  гармони  (отчего  гармонь
казалась признаком пола). Единственным, что  смущало  Веру,  был  какой-то
далекий грохот или гул, иногда доносившийся из-за  стен  -  она  никак  не
могла взять в толк, что может так странно  гудеть  под  землей,  но  потом
решила, что это метро, и успокоилась.
     В кабинках зашуршала настоящая туалетная бумага - не то  что  раньше.
На умывальниках появились куски  мыла,  рядом  -  настенные  электрические
ящики для сушения рук. Словом, когда один постоянный клиент  сказал  Вере,
что приходит сюда как в театр,  она  не  удивилась  сравнению  и  даже  не
особенно была польщена.
     Новым начальником был румяный парень  в  джинсовой  куртке  и  темных
очках - он появлялся на месте редко, и как понимала  Вера,  курировал  еще
два-три  туалета.  Вере  он  казался  очень  загадочным  и  могущественным
человеком, но однажды выяснилось, что заправляет всем вовсе не он.
     Обычно румяный молодой человек, входя с улицы,  раскидывал  половинки
зеленой бархатной портьеры коротким и  властным  движением  ладони;  затем
появлялось его лицо с двумя черными стеклянными