дойч? - хрипло проговорила Таня.
     Фигура молча двинулась к огню.
     - Шпрехен зи дойч? - пятясь, повторила Таня, - глухой, что ли?
     Красноватый свет костра упал на крепкого мужика лет сорока в  кожаной
куртке и  летном  шлеме.  Подойдя,  он  сел  напротив  хихикнувшей  Тыймы,
скрестил ноги и поднял глаза на Таню.
     - Шпрехен зи дойч?
     - Да брось ты, - спокойно сказал мужик, - заладила.
     Таня разочарованно присвистнула.
     - Кто будете? -  спросила  она.  -  Я-то?  Майор  Звягинцев.  Николай
Иванович. А вы вот кто?
     Маша с Таней переглянулись.
     - Непонятно, - сказала  Таня,  -  какой  еще  майор  Звягинцев,  если
самолет немецкий?
     - Самолет трофейный, - сказал майор.  -  Я  его  на  другой  аэродром
перегонял, а тут...
     Лицо майора Звягинцева перекосилось - было  видно,  что  он  вспомнил
что-то до крайности неприятное.
     - Так вы что, - спросила Таня, - советский?
     - Да как сказать, - ответил  майор  Звягинцев,  -  был  советский,  а
сейчас не знаю даже. У нас там все иначе.
     Он поднял взгляд на Машу; та отчего-то смутилась и отвела глаза.
     - А вот вы здесь к чему, девушки? - спросил он. - Ведь пути  живых  и
мертвых различны. Или не так?
     - Ой,  -  сказала  Таня,  -  извините  пожалуйста.  Мы  советских  не
тревожим. Это из-за самолета так вышло. Мы думали, там немец.
     - А немец вам зачем?
     Маша подняла глаза  и  поглядела  на  майора.  У  него  было  широкое
спокойное лицо, слегка курносый нос и многодневная щетина на щеках.  Такие
лица нравились Маше - правда, майора  немного  портила  пулевая  дырка  на
левой скуле, но Маша уже давно решила, что совершенства в мире нет,  и  не
искала его в людях, а тем более в их внешности.
     - Да понимаете, - сказала Таня, - сейчас  ведь  время  такое,  каждый
прирабатывает как может. Ну и мы вот с ней... - Она кивнула на безучастную
Тыймы. - Короче, работа у нас такая. Сейчас  ведь  все  отсюда  валят.  За
фирму замуж выйти - это четыре косаря зеленых. А мы в среднем  за  пятьсот
делаем.
     - Что же, с усопшими? - недоверчиво спросил майор.
     -  Да  подумаешь.  Гражданство-то  остается.  Мы  с  таким   условием
оживляем, чтоб женился. Обычно немцы бывают. Немецкий труп у нас  примерно
как живой негр из Зимбабве идет или русскоязычный еврей  без  визы.  Лучше
всего, конечно, - испанец из "Голубой дивизии", но это  дорогой  покойник.
Редкий. Ну и итальянцы еще есть, финны. А  румын  с  венграми  даже  и  не
трогаем.
     - Вот оно что, - сказал майор. - А долго они потом живут?
     - Да года три, - сказала Таня.
     - Мало, - сказал майор. - Не жалко их?
     На минуту Таня задумалась, ее красивое лицо стало совсем серьезным, и
между бровями  наметилась  глубокая  складка.  Наступила  тишина,  которую
нарушало только потрескивание сучьев в костре да тихий шелест листвы.
     -  Строгий  вопрос,  -  сказала  она  наконец.  -  Вы  как,   всерьез
спрашиваете?
     - На всю катушку. - Таня подумала еще чуть-чуть. - Я так  слышала,  -
заговорила она, - есть закон земли и есть закон неба.  Проявишь  на  земле
небесную силу, и все твари придут в движение,  а  невидимые  -  проявятся.
Внутренней основы у них  нет,  и  по  природе  они  всего  лишь  временное
сгущение тьмы. Поэтому и недолго остаются в круговороте превращений.  А  в
глубинной сути своей пустотны, оттого не жалею.
     - Так и есть, - сказал майор. - Крепко понимаешь.
     Морщинка между таниных бровей разгладилась.
     - А вообще, если честно - работы столько, что и  думать  некогда.  За
месяц обычно штук десять делаем, зимой меньше. На Тыймы в  Москве  очередь
на два года вперед.
     - А эти, которых вы оживляете, они что, всегда соглашаются?
     - Почти, - сказала Таня. -  Там  же  тоска  страшная.  Темно,  тесно,
благодати нет. Скрежет. Правда, как у вас, не знаю, из верхнего мира у нас
еще клиента не было. Но, конечно, и внизу все мертвецы разные.  Год  назад
под Харьковом такое было - жуть. Танкист один из "Мертвой головы" попался.
Одели мы его, значит, помыли, побрили, объяснили  все.  Вроде  согласился.
Невеста у него хорошая была, Марина с журфака. Сейчас за японского морячка
вроде пристроили...  Господи,  видели  б  вы,  как  они  всплывают...  Как
вспомню... Про что это я говорила?
     - Про танкиста, - сказал майор.
     - А, ну да. Короче, мы ему денег дали немного,  чтоб  человеком  себя
почувствовал. Он, понятно, пить начал, сначала  они  все  пьют.  И  тут  в
какой-то палатке ему водку не продали. Рубли попросили. А  у  него  только
купоны были и марки  оккупационные.  Так  он  им  сначала  из  парабеллума
витрину разнес, а ночью на "тигре" приехал и  все  ларьки  перед  вокзалом
утрамбовал. С тех пор танк этот часто по  ночам  видят.  Так  и  ездит  по
Харькову, коммерческие палатки давит. А днем исчезает. Куда - непонятно.
     - Бывает такое, - сказал майор, - в мире много странного.
     - С тех пор мы только по вермахту работать стали. А с СС никаких дел.
Они все двинутые какие-то.  То  сельсовет  захватят,  то  петь  начнут.  А
жениться не хотят, устав запрещает.
     Над поляной пронесся сильный порыв  холодного  ветра.  Маша  оторвала
завороженный  взгляд  от  майора  Звягинцева  и  увидела,  как   из   трех
ответвлений стоявшего на краю поляны дерева вышли три прозрачных  человека
неопределенного вида. Тыймы испуганно вскрикнула и мгновенно забилась Тане
за спину.
     - Ну вот, - пробормотала Таня, - начинается. Да не бойся  ты,  дуреха
старая, не тронут.
     Она встала и пошла навстречу  прозрачным  людям,  издалека  делая  им
успокаивающие жесты, совсем как нарушивший правила водитель  остановившему
его инспектору. Тыймы сжалась в комок, вдавила голову  в  колени  и  мелко
затряслась. Маша на всякий случай подвинулась ближе к костру и вдруг  всем
телом почувствовала  обращенный  на  нее  взгляд  майора  Звягинцева.  Она
подняла глаза. Майор печально улыбнулся.
     - Красивая вы, Маша, - тихо сказал он. - Я  ведь,  когда  Тыймы  ваша
звать меня стала, в саду работал. Звала она, звала, надоела страшно. Хотел
уж вас всех шугануть, выглянул, значит, и тут вас увидел, Маша. И  так  вы
меня поразили, слов не найду. В школе у меня подруга была  похожая,  Варей
звали. Такая же, как вы, была, и  тоже  нос  в  веснушках.  Только  волосы
длинные носила. Любил я ее. Если б не вы, Маша, я бы сюда пришел разве?
     - А у вас там что, сад есть? - чуть покраснев, спросила Маша.
     - Есть.
     - А как это место называется, где вы живете?
     - У нас никаких названий нет, - сказал майор. -  Поэтому  и  живем  в
покое и радости.
     - А как там у вас вообще?
     - Нормально, - сказал майор и опять улыбнулся.
     - Что, - спросила Маша, - и вещи есть, как у людей?
     - Как вам сказать, Маша. С одной стороны как бы есть, а  с  другой  -
как бы нет. В общем,  все  такое  приблизительное,  расплывчатое.  Но  это
только если вдуматься.
     - А где вы живете?
     - У меня там как бы домик с участком. Тихо так, хорошо.
     - А машина есть? - спросила Маша и сразу же смутилась,  таким  глупым
показался ей собственный вопрос.
     - Если захочется, бывает. Отчего не быть.
     - А какая?
     - Когда как, - сказал майор. - И печь бывает микроволновая, и  это...
машина стиральная. Стирать только  нечего.  И  телевизор  цветной  бывает.
Правда, канал всего один, но все ваши в нем есть.
     - Телевизор тоже когда какой?
     - Да, - сказал майор. - Когда "Панасоник" бывает, когда  "Шиваки".  А
как припомнишь - глядь, и нет ничего. Только пар зыбкий клубится...  Да  я
же говорю, все как у вас. Единственно, названий нет. Безымянно все. И  чем
выше, тем безымянней.
     Маша не нашлась, что еще спросить, и замолчала,  обдумывая  последние
слова майора. Таня тем временем что-то горячо доказывала  трем  прозрачным
людям:
     - А я вам еще раз говорю, что она от  грома  шаманит,  -  долетал  ее
голос, - все по закону. Ее в детстве молнией ударило, а потом ей дух грома
кусочек жести подарил, чтоб она себе козырек сделала... А чего это  я  вам
предъявлять буду? Почему она с собой носить должна? Никогда таких  проблем
не возникало... Постыдились бы к старой женщине придираться.  Лучше  бы  в
Москве с народными целителями порядок навели. Такая чернуха  прет  -  жить
страшно, а вы к старухе... И пожалуюсь...
     Маша почувствовала, как майор прикоснулся к ее локтю.
     - Маша, - сказал он, - я пойду сейчас. Хочу тебе одну  вещь  подарить
на память.
     Маша заметила, что майор перешел на "ты", и ей это понравилось.
     - Что это? - спросила она.
     - Дудочка, - сказал майор.  -  Из  камыша.  Ты,  как  от  этой  жизни
устанешь, так приходи к моему самолету. Поиграешь, я к тебе и выйду.
     - А в гости к вам можно будет? - спросила Маша.
     - Можно, - сказал майор. - Клубники поешь. Знаешь, какая у  меня  там
клубника.
     Он поднялся на ноги.
     - Так придешь? - спросил он. - Я ждать буду.
     Маша еле заметно кивнула.
     - А как же вы... Вы ведь живой теперь?
     Майор пожал плечами, вынул из кармана  кожаной  куртки  ржавый  ТТ  и
приставил к уху.
     Грохнул выстрел. Таня обернулась и в  страхе  уставилась  на  майора,
который  пошатнулся,  но  удержался  на  ногах.  Тыймы  подняла  голову  и
захихикала. Опять подул  холодный  ветер,  и  Маша  увидела,  что  никаких
прозрачных людей на краю поляны больше нет.
     - Буду ждать, - повторил майор  Звягинцев  и,  покачиваясь,  пошел  к
оврагу, над которым разлилось еле видное радужное сияние. Через  несколько
шагов его фигура растворилась в темноте,  как  кусок  рафинада  в  стакане
горячего чая.
     Маша глядела в окно тамбура на проносящиеся мимо огороды и  домики  и
тихо плакала.
     - Ну чего ты, Маш,  чего?  -  говорила  Таня,  заглядывая  подруге  в
заплаканное лицо. - Плюнь, бывает такое.  Хочешь,  поедем  с  девками  под
Архангельск. Там в болоте Б-29 лежит  американский,  "Летающая  крепость".
Одиннадцать человек, всем хватит. Поедешь?
     - А когда вы ехать хотите? - спросила Маша.
     - После пятнадцатого. Ты,  кстати,  пятнадцатого  приходи  к  нам  на
праздник  чистого  чума.  Придешь?  Тыймы  мухоморов  насушила.  На  бубне
верхнего мира тебе постучим, раз уж понравилось так. Слышь, Тыймы,  правда
здорово будет, если Маша к нам в гости придет?
     Тыймы подняла лицо и широко улыбнулась в ответ, показывая  коричневые
осколки зубов, в разные стороны торчащие из десен.  Улыбка  вышла  жуткая,
потому что глаза Тыймы были скрыты свисающими с шапки кожаными  ленточками
и казалось, что она улыбается одним только ртом,  а  ее  невидимый  взгляд
остается холодным и внимательным.
     - Не бойся, - сказала Таня, - она добрая.
     Но Маша уже смотрела в окно,  сжимая  в  кармане  подаренную  майором
Звягинцевым камышовую дудочку, и напряженно о чем-то думала.





                         ЗАТВОРНИК И ШЕСТИПАЛЫЙ


                                    1

     - Отвали.
     - ?..
     - Я же сказал, отвали. Не мешай смотреть.
     - А на что это ты смотришь?
     - Вот идиот, Господи... Ну, на солнце.
     Шестипалый поднял взгляд от черной поверхности почвы, усыпанной едой,
опилками и измельченным торфом, и щурясь уставился вверх.
     - Да...  Живем,  живем  -  а  зачем?  Тайна  веков.  И  разве  постиг
кто-нибудь тонкую нитевидную сущность светил?
     Незнакомец  повернул  голову  и  посмотрел  на  него   с   брезгливым
любопытством.
     - Шестипалый, - немедленно представился Шестипалый.
     - Я Затворник, - ответил незнакомец.  -  Это  у  вас  так  в  социуме
говорят? Про тонкую нитевидную сущность?
     - Уже не у нас, - ответил Шестипалый и вдруг присвистнул. -  Вот  это
да!
     - Чего? - подозрительно спросил Затворник.
     - Вон, гляди! Новое появилось!
     - Ну и что?
     - В центре мира так никогда не бывает. Чтобы сразу три светила.
     Затворник снисходительно хмыкнул.
     - А я в свое время сразу одиннадцать видел. Одно в зените и  по  пять
на каждом эпицикле. Правда, это не здесь было.
     - А где? - спросил Шестипалый.
     Затворник  промолчал.  Отвернувшись,  он  отошел  в  сторону,   ногой
отколупнул от земли кусок еды и стал есть. Дул слабый  теплый  ветер,  два
солнца отражались в серо-зеленых плоскостях далекого горизонта, и  в  этой
картине было столько покоя и печали,  что  задумавшийся  Затворник,  снова
заметив перед собой Шестипалого, даже вздрогнул.
     - Снова ты. Ну, чего тебе надо?
     - Так. Поговорить хочется.
     - Да ведь ты не умен, я полагаю, - ответил Затворник. - Шел бы  лучше
в социум. А то вон куда забрел. Правда, ступай...
     Он махнул рукой в направлении узкой  грязно-желтой  полоски,  которая
чуть извивалась и подрагивала, - даже не верилось, что так отсюда выглядит
огромная галдящая толпа.
     - Я бы пошел, - сказал Шестипалый, - только они меня прогнали.
     - Да? Это почему? Политика?
     Шестипалый кивнул и почесал одной ногой другую. Затворник взглянул на
его ноги и покачал головой.
     - Настоящие?
     - А то какие же. Они мне так и сказали - у нас, можно сказать,  самый
решительный этап приближается, а у  тебя  на  ногах  по  шесть  пальцев...
Нашел, говорят, время...
     - Какой еще "решительный этап"?
     - Не знаю. Лица у всех перекошенные, особенно у Двадцати Ближайших, а
больше ничего не поймешь. Бегают, орут.
     - А, - сказал Затворник, - понятно. - Он, наверно, с каждым часом все
отчетливей и отчетливей? А контуры все зримей?
     - Точно, - удивился Шестипалый. - А откуда ты знаешь?
     - Да я их уже  штук  пять  видел,  этих  решительных  этапов.  Только
называются по-разному.
     - Да ну, - сказал Шестипалый. - Он же впервые происходит.
     - Еще бы. Даже интересно было бы посмотреть, как он будет  во  второй
раз происходить. Но мы немного о разном.
     Затворник тихо засмеялся, сделал несколько  шагов  по  направлению  к
далекому социуму, повернулся к нему задом и стал с  силой  шаркать  ногами
так, что за его спиной вскоре повисло целое облако, состоящее из  остатков
еды, опилок и пыли.  При  этом  он  оглядывался,  махал  руками  и  что-то
бормотал.
     - Чего это ты?  -  с  некоторым  испугом  спросил  Шестипалый,  когда
Затворник, тяжело дыша, вернулся.
     - Это жест, - ответил Затворник. -  Такая  форма  искусства.  Читаешь
стихотворение и производишь соответствующее ему действие.
     - А какое ты сейчас прочел стихотворение?
     - Такое, - сказал Затворник.

                      Иногда я грущу,
                      глядя на тех, кого я покинул.
                      Иногда я смеюсь,
                      и тогда между нами
                      вздымается желтый туман.

     - Какое ж это стихотворение, - сказал Шестипалый. -  Я,  слава  Богу,
все стихи знаю. Ну, то есть не наизусть, конечно,  но  все  двадцать  пять
слышал. Такого нет, точно.
     Затворник поглядел на него с недоумением, а потом, видно, понял.
     - А ты хоть одно помнишь? - спросил он. - Прочти-ка.
     - Сейчас. Близнецы... Близнецы... Ну, короче, мы там говорим одно,  а
подразумеваем другое. А потом опять говорим одно, а подразумеваем  другое,
но как бы наоборот. Получается очень красиво.  В  конце  концов  поднимаем
глаза на стену, а там...
     - Хватит, - сказал Затворник.
     Наступило молчание.
     - Слушай, а тебя тоже прогнали? - нарушил его Шестипалый.
     - Нет. Это я их всех прогнал.
     - Так разве бывает?
     - По-всякому бывает, - сказал Затворник, поглядел на один из небесных
объектов и добавил тоном перехода от болтовни к  серьезному  разговору:  -
Скоро темно станет.
     - Да брось ты, - сказал Шестипалый, - никто  не  знает,  когда  темно
станет.
     - А я вот знаю. Хочешь спать спокойно - делай как я.  -  И  Затворник
принялся сгребать кучи разного валяющегося  под  ногами  хлама,  опилок  и
кусков торфа. Постепенно у него получилась огораживающая небольшое  пустое
пространство стена, довольно высокая, в  его  рост.  Затворник  отошел  от
законченного сооружения, с любовью поглядел на него и сказал: - Вот. Я это
называю убежищем души.
     - Почему? - спросил Шестипалый.
     - Так. Красиво звучит. Ты себе-то будешь строить?
     Шестипалый начал ковыряться.  У  него  ничего  не  выходило  -  стена
обваливалась. По правде говоря, он и не особо старался, потому что  ничуть
не поверил Затворнику насчет наступления тьмы, -  и  когда  небесные  огни
дрогнули и стали медленно гаснуть, а со стороны социума донесся похожий на
шум ветра  в  соломе  всенародный  вздох  ужаса,  в  его  сердце  возникло
одновременно  два  сильных  чувства:  обычный   страх   перед   неожиданно
надвинувшейся тьмой и незнакомое прежде преклонение перед кем-то знающим о
мире больше, чем он.
     - Так и быть, - сказал Затворник, - прыгай внутрь. Я еще построю.
     - Я не умею прыгать, - тихо ответил Шестипалый.
     -  Тогда  привет,  -  сказал  Затворник  и  вдруг,   изо   всех   сил
оттолкнувшись от земли, взмыл вверх и исчез  за  стеной,  после  чего  все
сооружение обрушилось на него,  покрыв  его  равномерным  слоем  опилок  и
торфа. Образовавшийся холмик некоторое время подрагивал, потом в его стене
возникло  маленькое  отверстие  -  Шестипалый  еще  успел  увидеть  в  нем
блестящий глаз Затворника, - и наступила окончательная тьма.
     Разумеется, Шестипалый, сколько себя помнил, знал все необходимое про
ночь.  "Это  естественный  процесс",  -   говорили   одни.   "Делом   надо
заниматься", - считали другие, и таких было большинство. Вообще,  оттенков
мнений было много, но происходило со всеми одно и то же: когда без  всяких
видимых причин свет гас, после короткой и безнадежной борьбы с  судорогами
страха все впадали в оцепенение, а  придя  в  себя  (когда  светила  опять
загорались), помнили очень мало. То же самое происходило и  с  Шестипалым,
пока он жил в социуме, а  сейчас  -  потому,  наверное,  что  страх  перед
наступившей тьмой наложился на равный ему по силе страх перед одиночеством
и, следовательно, удвоился, - он не впал в обычную спасительную кому.  Вот
уже стих далекий народный стон, а он все сидел  съежась  возле  холмика  и
тихо плакал. Видно вокруг ничего не было,  и,  когда  в  темноте  раздался
голос Затворника, Шестипалый от испуга нагадил прямо под себя.
     - Слушай, кончай долбить, - сказал Затворник, - спать мешаешь.
     - Я не могу, - тихо отозвался Шестипалый. - Это сердце. Ты б со  мной
поговорил, а?
     - О чем? - спросил Затворник.
     - О чем хочешь, только подольше.
     - Давай о природе страха?
     - Ой, не надо! - запищал Шестипалый.
     - Тихо ты! - прошипел Затворник. - Сейчас сюда все крысы сбегутся.
     - Какие крысы? Что это? - холодея спросил Шестипалый.
     - Это существа ночи. Хотя на самом деле и дня тоже.
     - Не повезло мне в жизни, - прошептал Шестипалый. -  Было  б  у  меня
пальцев сколько положено, спал  бы  сейчас  со  всеми.  Господи,  страх-то
какой... Крысы...
     - Слушай, - заговорил Затворник, - вот ты все повторяешь  -  Господи,
Господи... у вас там что, в Бога верят?
     - Черт его знает. Что-то такое есть, это точно. А  что  -  никому  не
известно. Вот, например, почему темно становится? Хотя, конечно,  можно  и
естественными причинами объяснить. А если про Бога  думать,  то  ничего  в
жизни и не сделаешь...
     - А что, интересно, можно сделать в жизни? - спросил Затворник.
     - Как что? Чего глупые вопросы задавать - будто сам не знаешь. Каждый
как может лезет к кормушке. Закон жизни.
     - Понятно. А зачем тогда все это?
     - Что "это"?
     - Ну, вселенная, небо, земля, светила - вообще все.
     - Как зачем? Так уж мир устроен.
     - А как он устроен? - с интересом спросил Затворник.
     - Так и устроен. Движемся  в  пространстве  и  во  времени.  Согласно
законам жизни.
     - А куда?
     - Откуда я знаю. Тайна веков. От тебя, знаешь, свихнуться можно.
     -