взрыв, в том числе и на
взрыв Перемен.  Но  кроме  того,  смятение  - это  то сигнальное  состояние,
которое  запускает  новый  Мир.  Оно  запускает  тот сканер,  тот загадочный
механизм  выбора, который  конструирует внутри нас  новую архитектуру факта,
новую  архитектуру  теоретических  связей с  нашими  обстоятельствами.  Ведь
только благодаря этим связям мы можем говорить о мире на одном  их конце и о
себе - на другом.

     Теории
     Если источник  смятения - настоящее,  то  адресат  у страха -  будущее.
Что-то должно связывать нас с будущим. Даже если кто-то не устает  объявлять
о своей  неприязни ко всему теоретическому, это не отражается  на том факте,
что  теории  спрятаны глубоко внутри  нас, что они глубоко  витальны. Именно
теории  открывают для  нас  диалоговый  режим  в  наших  связях  с  будущим.
Оказывается, нет другого материала, из которого мы могли бы выстраивать свою
активность по отношению  к миру и из которого мы могли бы  производить самые
большие  наши  ценности  -  иллюзии  и  заблуждения.  (Именно  за  них  мы с
исключительной нежностью вспоминаем детство, а когда избавляемся от них,  мы
всего  лишь  меняем  их  на новые.)  Сегодняшний  расхожий образ  теории как
чего-то, отстоящего  весьма  далеко  от живой материи  жизни,  отличается от
старого,  авторитарного,  внушавшего к себе  пиетет  как к возвышающейся над
прозой  жизни.  (То  есть  на  смену  ореолу  надвитальности  пришло  клеймо
вневитальности.)  Проблема  тут  -  в  труднорастворимости  созданной  двумя
десятками столетий  оболочки вокруг феномена  теоретического,  созданной  из
неограниченной претензии теории на  общезначимость по части ее применения, и
вместе с тем - на интеллектуальный элитаризм по части ее генезиса.
     Такое привычное атрибутирование теории закрепило за ней  обязательства,
вовсе   не   обязательные  для   нее,  как  подковы  для   блохи,   служащие
свидетельством  мастеровитости  подковавших  ее  мастеров,  но  лишающие  ее
возможности  делать  дансе.  Это  безудержный  оптимизм  великих  левшей  от
объективизма заставил теорию  искать идеальное и конечное знание, абсолютную
и  объективную   истину,  эти   величины  общего  пользования  и  элитарного
происхождения.
     В  рамках  этой  традиции (вполне,  кстати, жизнеспособной  и  сегодня)
теория как высокий и общеобразовательный стандарт  архитектуры мира (или его
части) потеряла  право  на  интимность.  Но  ведь  это о  природе  умозрения
декартовская аксиома  No1: "Мыслю, значит существую". Не "мыслим", а "мыслю"
положено в начало.
     Абсолютный чемпион  мира по  демонстративной  очевидности,  эта формула
кажется общедоступной и простой (уж, во  всяком  случае, проще и  доступнее,
чем  аналитический метод  в геометрии  того  же  Декарта).  Но  именно  этой
рефлексией  Декарт совершил глобальный интеллектуальный переворот.  В новой,
декартовской конституции опыта впервые была декларирована первая и неделимая
реальность опыта - личный опыт.
     Личный опыт умозрения, принадлежавший  Демокриту,  подарил нам гипотезу
об атоме  как структурной единице вещества. Но только  личный опыт Дальтона,
обставившего  атом  флажками  неуничтожимых  свойств,  открыл  нам  его  как
общепризнанный материал для  теоретического строительства. Опыт Дальтона был
богаче: в нем, кроме  гениальной догадки, только и доступной  для Демокрита,
присутствовала   вся   культура   экспериментального   наблюдения,   которой
обзавелась индустрия добычи знания к 19-му  веку. С их  помощью Дальтон смог
сделать  происхождение  своих  выводов  достоянием  каждого,  кто  желал  им
следовать.  То  есть   он   сделал  свою  теорию   демонстративной,  показав
возможность свой личный опыт сделать личным опытом всех своих последователей
(что, впрочем, не мешало даже в 1895-м еще спорить о реальности атома).
     С  декартовской атомарной теорией субъекта, кажется, дело обстоит менее
наглядно. Она  не предлагает для повторения с демонстративными  целями серию
экспериментов  над  материей,  от  которой  можно дистанцироваться  и  таким
образом  ее  умозреть.  Объект декартовского  умозрения  -  его  собственное
мышление, которое  невозможно  умозреть на расстоянии. То есть, дистанция от
своего  мышления до  мышления  о  нем -  нулевая. Нужно  вступить  в богатый
логическими  неожиданностями  мир  рефлексии,  чтобы  выяснить: мое мышление
существует, значит существую  я  (то есть я о себе могу говорить потому, что
для меня вне сомнения тактильный факт моего мышления).
     Радикализм  декартовского  принципа сомнения  не  оставил  ему  никаких
других  возможностей  в  поиске  оснований  для новой метафизики,  как поиск
твердых тактильных оснований, и эти основания стали результатом его  личного
интеллектуального  опыта.  Нулевая дистанция  до  объекта умозрения  и  есть
секрет парадоксальной демонстративности опыта Декарта. Каждый,  кто вслед за
ним  оказался способным сократить эту  дистанцию до нуля, может  сделать его
личный опыт своим личным опытом с помощью умозрительного акта, направленного
вглубь себя. Значимость  личного опыта  составляет  проблему,  выходящую  за
архитектурные   возможности   декартовской   атомарной   формулы   субъекта.
Транспортирование  опыта между  субъектами  - это  проблема,  от которой  не
отмахнется  ни один метафизик, даже  если  рядом с ним всего только Пятница.
История  решения  ее  изобилует:  а)  титаническими  усилиями, б)  жертвами.
Отношение   к  готовности   приносить   эти  жертвы  выделило  две  основные
метафизические линии: субъективизм и объективизм. Объективизм  в чистом виде
на жертвы по  большому счету не согласен  -  он  честно  останавливается  на
формуле   Декарта,   не  допуская  необоснованных  предположений   о  других
источниках  знания,  кроме  личного  опыта.  Это,  конечно,   благородная  и
последовательная позиция. Но  и непроизводительная вместе  с тем. Потому что
вопрос, как полученное в  ограниченном личном опыте знание может стать общим
хотя бы  для  двух субъектов, остается без ответа  в  границах этой позиции.
(Хорошо  быть  честным!  В  ответ  на  вопрос,  как  достигнуть  согласия  с
реальностью, можно сослаться на честность, как  ссылаются на инструкцию там,
где   разговор   идет  о  проявлении  здравомыслия.)   Объективизм   -   это
олицетворенное желание достичь согласия с реальностью, в которой личный опыт
обладает хотя бы  некоторой значимостью,  выходящей  за его пределы. Поэтому
объективизм  на  жертвы  согласен:  пусть  тогда,  когда решается  вопрос  о
введении   мира  объективного  знания,  присутствие   принципа  радикального
сомнения будет ограниченным.

     Значимость
     Универсальный  метафизический проект  Декарта  состоял  в  отчаянной по
смелости  попытке  углубить  логическое  основание  под  башней классической
метафизики, расшатанной взрывом  идей гуманизма  Данте, Эразма  и  Джордано.
Привлекательность  философии гуманизма  обеспечил  по-детски  свежий  призыв
признать право реально осязаемых вещей на уважение к себе. Голос гуманистов,
подобно  голосу андерсеновского  ребенка,  впервые  авторитету  абстрактного
мышления   античного  рационализма  противопоставил   тактильную  реальность
личного опыта конкретного человека.  После этого неистовому  шевалье Декарту
оставалось в одном  метафизическом законопроекте одновременно пролоббировать
как интересы  объективного мира, так и право каждого Я  на собственный мир и
на  собственную истину. Учитывая  величину интеллектуального скачка проекта,
можно догадаться,  что  это  потребовало  титанических  усилий декартовского
сомнения,  не менее титанических, чем ученическое рвение не одного поколения
его метафизических последователей.  Но именно  потому, что  Декарт как судья
реальности хотел быть  в  согласии с  нею, он первый  принес в  жертву  свой
принцип радикального сомнения,  чтобы освободить свою метафизику от проблемы
интерсубъективной  значимости  знания: " как коллективный мир мышления может
существовать без коллективного мира восприятия?"*
     *Формулировка А.Н. Уайтхеда.
     Идеал  коллективного мира восприятия, доведенный  Платоном до блеска  в
его  теории  мира  идей,  оказался  достаточным   средством  для  объяснения
интерсубъективной значимости знания,  но он не смог объяснить, почему знание
не бывает значимым абсолютно. Ведь даже физика,  с ее  самыми основательными
претензиями на значимость, абсолютно общезначимой не является. **
     ** Возьмите, например, квантовую теорию калибровочных полей.
     Звездное небо  не  обладает одинаковой значимостью  для всех,  кто  его
когда-нибудь  видел. И моральный закон  внутри  нас  не обязательно  тот же,
каким он  был  внутри  Канта.  И уж, конечно, трудно ожидать  общезначимости
оперы  "Запорожец за Дунаем" или красоты женщин,  едущих в  конкретно взятом
трамвае. Когда Ницше объяснил, что нет  фактов, а есть их интерпретации, это
было проявлением элементарного тактильного реализма, которого, например, так
не хватало андерсеновской толпе, собравшейся по  поводу нового  королевского
костюма. Истинно то, что значимо, а значимость - величина переменная.
     Теории - это результаты наших личных опытов. Но так  же, как каждый  из
нас не может производить все, что  он потребляет,  мы не  производим лично и
всех теорий, необходимых нам для выживания. Сам смысл социальности состоит в
том, что большую  часть теорий мы приобретаем у других. Но личный опыт наш и
тут не  остается в стороне:  он участвует в  выборе. Истинность потребляемых
теорий определяется личным выбором, то есть все равно личным опытом.
     Перенесение вопроса  о ценности знания из поля объективной истинности в
поле  значимостей  -  это  процесс,  оплодотворенный  кризисом  классической
метафизики  и  успехами методологии  познания, этой  спецслужбы,  призванной
решать проблемы  кризиса. Это  процесс,  сильно растянутый  во  времени, как
растянуто  во времени приживление  всего нового и  тяжеловесного  (например,
обрядов и обычаев). Это  -  не  рациональный в классическом  смысле импульс,
который может быть тут же повсеместно реализован, как только получен в одном
месте.
     Это   -  витальный   процесс  выбора,   примерки  идей  и  верований  к
обстоятельствам  жизненного  мира.  Выбор  -  это  вообще  нечто,  требующее
обстоятельности. Логика витального выбора должна подчиняться по крайней мере
одному правилу:  время от времени она должна сама себя  изменять. Потому что
изменяются витальные обстоятельства.
     Святое Писание, эта официальная версия все еще современного монотеизма,
составленная  из  удивительно  глубоких  мест  и  безнадежных  противоречий,
оправдывает авторитет Святой Церкви, а авторитет Святого Писания держится на
авторитете Церкви. В  этом  факте нет логики  рационального, но  есть логика
витального, поэтому  потребовалось несколько  столетий, чтобы сформировались
социальные  ожидания,  достаточные для принятия  этой  совершенно  алогичной
диады.  Если  бы  витальная  необходимость   диады,   состоящая   из  барона
Мюнхгаузена  с  лошадью, с  одной  стороны,  и его руки, вытаскивающей их из
болота*,
     *Эта диада  как нарочно придумана бароном для комментария  ситуации  со
Святым Писанием и Церковью.
     с  другой  стороны,  оказалась столь  же  большой,  как у  христианской
доктрины,  она была бы в течение необходимого для  этого времени  принята, а
вместе  с  ней  - та  рациональность, которая  оправдывала бы ее  формально.
Рациовитальные   основания   нашей  жизни,   открытые   20-м  веком,  внесли
радикальные изменения в  правила метафизической игры. Если  понятие истины в
старой метафизике  целиком  и  полностью относилось  к  теории  познания, то
понятие  значимости,  которое  старый   Объективный  мир  мультиплицирует  в
континуумальное  хитросплетение  множества  личных   миров,   вторгается   в
фундаментальные основания Универсума - в  онтологию. Онтология.  Если теория
проявляет  интерес к самим основаниям реальности, то это - онтология.  Любая
наука как теория в конечном счете сводится к  изучению чего-то, порождающего
причины  - бытия,  ограниченного рамками своих частных интересов,  и  в этом
смысле  имеет свою  онтологическую  структуру.  Частный  спрос на  структуру
основательных причин определяет свою  глубину бытийных принципов, на которой
этот спрос  надеется получить приемлемую  верификацию,  или на худой  конец,
опровержение.
     Для  классической механики  глубина этих принципов -  законы  Ньютона и
сохранения,  для  квантовой  -  уравнение  Шредингера.  Уравнения  Максвелла
достаточны для онтологических амбиций электродинамики.
     Если верно, что глубину бытийных принципов теории определяет глубина ее
верификации,   то  степень   доверия   к   онтологической  структуре  теории
определяется  мерой  ее  универсальной значимости.  Существует на  удивление
простой  показатель   того,  когда  истинность  онтологической  базы  теории
становится предметом веры. Он обнаруживает неожиданную связь  между  теорией
познания  и  областью  криминального.  Это -  мера ответственности,  которая
законодательно   предъявляется   обществом   авторам  инженерных   проектов,
сделанных   на  основании   канонического  знания   в  границах  каждой   из
верифицированных   теорий.   Выберите   теорию,   востребованное   обществом
применение которой не повлечет никакой меры ответственности за отрицательные
последствия этого  шага -  это и будет  наименее верифицированное знание. То
есть знание,  о котором можно говорить, что внутри него отсутствует значимая
бытийная структура. Дедуктивное  ядро науки всегда  содержит в себе какую-то
метафизику, а метафизика - онтологию. Значимость знания тем выше, чем больше
оно позволяет  инженерных  применений  внутри  себя,  не  вызывая  при  этом
необходимости возвращаться к выяснению своей онтологии.
     Алхимия для себя инженерных применений не допускала, потому что ее идея
химического превращения металлов из дешевых  в  дорогие не была выстроена на
сколько-нибудь  прочной  онтологической основе. (Правда, она  способствовала
множеству  полезных применений внутри накопленного опыта, а  самое главное -
создала верификационную базу для будущих естественнонаучных теорий.)
     Если  сосчитать глобальные научные лаборатории, внутри  которых сегодня
работают инженерные мастерские, трудно  избежать чувства удивления по поводу
того,   сколько   их   мало:   физика,   химия,  математика  (как   источник
информационной инженерии), да генная биология, примыкающая к ним. Все, что в
медицине можно считать поставленным на инженерную основу, тоже так или иначе
пересекается с этими  науками. Ни психология, ни экономика, ни весь комплекс
социальных  наук  в своем сегодняшнем состоянии  не  обладают  теоретической
значимостью, достаточной для полноприводной инженерии.
     Недаром Джордж Сорос,  весь  успех которого нанизан  на  его  стартовое
недоверие  к  устоявшимся  схемам  знания,  назвал  книгу  о своем  опыте  в
финансовом  ремесле "Алхимия  финансов". Реальность  совсем не однородна  по
отношению к методам ее изучения, объясняет  Сорос. Те ее участки,  в которых
взаимодействие  изучающего  Я  с ее фрагментами незначительно, обслуживаются
старыми   добрыми   научными    технологиями,    отличающимися   однозначной
определенностью и  точечной четкостью  модельных  образов. К  такому  идеалу
научности  приучила  нас классическая  физика,  но он не  работает там,  где
взаимодействие Я с  изучаемыми обстоятельствами реальности заметно влияет на
состояние реальности. Эту отличительную и  решающую близость  Я и реальности
Сорос  называет рефлексивностью,  что довольно  точно адресует  нас к теории
множеств и к парадоксу Бертрана Рассела.
     Предсказательные    возможности    классической    физики    обеспечены
силлогистической простотой аристотелевской формальной логики.
     В мире, наполненном междучеловеческими отношениями, классическая логика
служит  только  антиисторицисту Карлу Попперу для того,  чтобы  опровергнуть
возможность научных предсказаний. Мир междучеловеческих отношений, постоянно
изменяющих  его,  -  это  мир  социальности.  Х.  Ортега-и-Гассет  как-то  с
удивлением обнаружил,  что  самые авторитетные труды и самые фундаментальные
исследования по социологии не  содержат и намека не  только  на  определение
материи социальности, но и на  сами поиски ее. То есть социальность как слой
реальности  в  них  не только не кодифицирована онтологически,  но  даже  не
попала под вопрос о такой  возможности. Это открытие, сделанное им в разгаре
20-го  века, поразило его. Оно способно  поразить любого, кто приучил себя к
мысли,  что  социология -  это  надежно разработанная  наука  с  устойчивыми
квалификационными возможностями.
     Без фундаментальных  разработок  на  глубине  онтологических  оснований
любое  знание  остается  алхимическим. Кажется,  интуитивно  это поняли  еще
математики  конца прошлого века,  когда бросились создавать  теорию чисел, а
затем  теорию  доказательств.   (Математику   19-го   века   трудно  назвать
алхимической -  несколько  веков  до  этого  она  имела  дело  с  числами  и
доказательствами,   ее    онтологическое   начало    присутствовало   в   ее
аксиоматических системах.) Казалось, оставалось  навести дедуктивный блеск в
математическом доме, сделать евроремонт в стиле кантовских "Критик". Но  так
иногда бывает: рассчитываешь на легкие поправки, снимаешь старую штукатурку,
а  то,  что  находишь  под   ней,  отправляет  к  краеугольным  камням.  Так
прогулочный проект Гильберта  создать унифицированную теорию математического
доказательства  закончился   теоремой  Геделя  о  неполноте,  ограничивающей
глубину доказательности для любой дедуктивной системы.
     Еще  история  с   5-м   постулатом   Эвклида,  счастливо  разрешившаяся
исторически совсем  незадолго до замыслов Гильберта, дала повод задуматься о
том,  что сколько  угодно глубокое  умозрение  не имеет бесконечно  глубоких
аксиоматических корней.
     Онтологическая   структура   любого   знания  подвержена   эволюции   -
таинственным образом приходит  время ее углубления. Но еще прежде она должна
сформироваться вообще, положив начало нормативной  значимости  этого знания.
Как показала  практика  последних  4-х  веков, нормативная значимость  науки
заполняет пространство за зоной устойчивого онтогенеза*
     *Здесь и далее  слово  "онтогенез не  имеет  отношения  к биологии: оно
обозначает процесс рождения и развития онтологической идеи теории.
     внутри нее. За отчетный период такая зона  пришлась для физики на 17-20
века,  для  химии -  на  18-20. Онтологическая кодификация биологии - вообще
дело  недавних  лет,  когда  Уотсон  и  Крик  структурировали  биологическую
реальность с помощью информационной молекулы ДНК.
     Онтологический  прорыв   в  физике  18-го   века  инициировал   и  ныне
процветающую   механическую   инженерию,   хотя,   с   другой   стороны,  ее
потребностями  в нормативно значимом  знании  он и  был  востребован.  То же
справедливо и для  теплоинженерии, электроинженерии и химической инженерии в
19-м веке. Триумфальным  событиям, связанным с ДНК-инженерией  в конце 20-го
века мы все - живые свидетели.
     Вопрос  о возможности  онтогенеза кажется  более прозрачным, чем вопрос
Канта о возможности метафизики. Это  и понятно:  метафизика, как  ее понимал
еще  Кант,  должна одновременно решать  все  вопросы и сразу, а  онтогенез -
постепенно  и  только  некоторые.  Слишком ли молоды  социальные  науки  для
онтогенетического  взрыва, и возможен ли  он вообще  для  такого особого, по
Соросу,  знания  -  это  вопрос  отдельный, но,  кажется,  музыкальное чутье
Ортеги-и Гассета  не  подвело  его  в том,  что  в  этой  области знания  об
онтогенезе  говорить  рано. Когда  речь  заходит  об  идеях  закона,  права,
государства,    национального    и    интернационального,    коллективности,
авторитарнос