с  самым  серьезным потребительским
интересом востребовал  эти лукавые  геометрические  игры  и  начал,  похоже,
создавать целую интеллектуальную традицию вокруг них.
     Во  всяком  случае, к  началу  века  21-го  мысль  использовать  образы
неэвклидовой  геометрии для всего, что является средой, континуумом,  уже не
кажется  дикой. Для  любой  среды,  описывающей  фрагмент физического  мира,
процедура   ее  геометризации  стала  совершенно  стандартной  процедурой  в
дедуктивной  традиции 20-го века -  неограниченные  возможности неэвклидовых
геометрических образов снимают разговоры  о  принципиальных препятствиях для
такой нормы. А так как единственным принципиальным требованием для процедуры
геометризации   является  наличие  среды,  то  есть  математически   говоря,
пространства,  то   для  этой  процедуры  нет   препятствий   и  со  стороны
пространства нашего мышления,  то есть пространства рациональностей. Вот чем
ценна догадка Гуссерля и Тейяра де Шардена об интегральном виде нашего дома,
мира человеческих отношений, как о среде - возможностью геометризации  этого
дома.
     Таким образом, как теперь это стало уже видно,  параллельно с попытками
поймать  генеральную  архитектурную  идею  нашего   междучеловеческого  мира
независимо  от  них  происходили  разработки  онтологического материала  для
строительного воплощения  этой  идеи  в  виде  универсальных  геометрических
образов  с  неограниченными  возможностями, позволяющих,  с  одной  стороны,
принципиально обособить этот мир от всего остального Универсума,  а с другой
стороны, все-таки связать его с ним.
     Под  два  последних  настоятельных  пожелания,  кажется, все  же  лучше
подходит гуссерлевская идея жизненного мира,  чем тейярдовской ноосферы. И в
первую  очередь  в  силу   большего  соответствия  второму  пожеланию:  идея
жизненного  мира носит явный оттенок рациовитальности, связывающей витальное
и рациональное  в одно  целое.  В силу  этого жизненный мир уже постулятивно
привязан  к остальному Универсуму, образуя с ним геометрическое общее, и это
выгодно отличает его от не то что обособленной, а изолированной тейярдовской
ноосферы, в  которой, кажется, жив еще призрак абстракного гегелевского духа
и вообще, старой доброй субстанциальной онтологии. (Кроме того, по сравнению
с   аморфной  ноосферой  жизненный  мир   Гуссерля  выгодно   структурирован
субъективностью,      исходным      онтологическим       материалом      для
интерсубъективности.)
     Необходимым атрибутом жизненного мира является человек мыслящий, он  же
человек,  создающий  образы.  Хотя, что касается  мышления,  то  тут  мы,  в
общем-то, привыкли думать по-другому. Мы скорее  привыкли разделять мышление
и способность создавать образы. Такое отношение  к мышлению мы  унаследовали
от старинного идеализма, который очень любил все разделять, в то время как в
жизни все,  наоборот,  связано  так,  что  разделять  в  нем  -  это  значит
ампутировать,  а  даже  медицина  сейчас  к  ампутации  прибегает в  крайних
случаяхе.
     Когда Гете сказал, что суха теория, а приблизительно одновременно с ним
Байрон - о  том, что древо знания  -  не древо  жизни,  они всего лишь точно
выразили    интеллектуальные    обстоятельства    своего   времени    вокруг
теоретического  творчества.  Мир  теорий  тогда  представлялся  как  царство
неподвижных и  одномерных идеалов, надвитальный характер которых не нуждался
в комментариях, то есть царство, оторванное от жизни.
     Впрочем,  и сейчас считается,  что образами мыслят те, кто их создает -
поэты и  художники,  а те,  кто пишет диссертации (в том числе и о поэтах  и
художниках),  мыслят  понятиями  и  категориями. Что касается последнего, то
скорее  всего,  так  оно и  есть -  без понятий  не напишешь диссертиции,  а
Гомеру, по-видимому, не нужны были теоретические подробности об амфибрахии и
хорее.
     Понятия  - это  слепки  с  образов,  их  следы,  окаменевшие останки, а
довольно часто - и святые мощи.  Образы соединяют  нас  с жизнью, потому что
растут из нее, а понятия в меру своих возможностей отделяют от нее.
     Древнегреческая теория, когда она вырастала из жизни, а  не из слоя уже
созданных  теорий, и бурно  развивалась,  вовсю орудовала образами, живыми и
подвижными  образами.  Античная  эстетика  умозрения  росла  и  развивалась,
конечно,  и  после Аристотеля, но именно  с него начинается окаменевание ее.
Именно его систематизаторскими  усилиями  право  теоретического первородства
было  передано от  образов  к  понятиям.  С  тех  пор  теория  действительно
занималась тем,  что ампутировала нас от жизни,  и  не удивительно,  что все
теории, в  основания которых были  заложены не образы,  а понятия,  рано или
поздно  попадали в кунсткамеру заспиртованными уродцами, а образы Гераклита,
каждый длиной в одну сторочку, все-таки вечно зеленеют.
     Имидж теориии,  созданный  традицией  аристотелевского  идеализма, стал
включать в себя настоятельное пожелание ее строгой понятийной однозначности.
Многомерный   и   подвижный   образ   новыми   поколениями   законопослушных
рационалистов  больше не  принимался  в рамках этой  традиции как легитимный
операционный материал для теории.
     Первыми  нарушили  это рациональное табу  образы воли и  представления,
неожиданно для правоверных рационалистов  введенные  в теоретический  оборот
Шопенгауэром.  Они-то  положили начало  традиции  иррационализма. "Философия
жизни" вообще  сильно растревожила классический понятийный  тоталитаризм. То
расширение,  которое  она  фактически  использовала  для  теории  с  помощью
образов,   должно   было   стереть   с   образа   интеллектуального   клеймо
антивитального. (Не удивительно, что Шопенгауэр, Киркегор и Ницше были столь
непримиримы к  Гегелю: начальный материал для  гегелевских дедукций имел все
шансы   претендовать  на  интеллектуальную  свободу,  какую  могло  бы  дать
использование  его  в   качестве  комплекса  мобильных  образов,  но  Гегель
умудрился вогнать его в жесткий категориальный аппарат своей диалектики.)
     Гуссерль, век спустя  после  Гете  и Байрона унаследовавший  совсем еще
юные образы "философии жизни"  и  новый, во многом континуумальный взгляд на
феноменологию   мышления,   скорее    всего   не   поспешил   бы   разделить
интеллектуальный  пессимизм двух великих европейских  классиков относительно
витального  веса  теоретической жизни. Он первый,  кстати, и  решил  извлечь
процедурную пользу  из  докатегориальных  форм  мышления, и этим,  по  сути,
развил антирационалистический протестантизм Ницше, Шопенгауэра и Киркегора в
новую рациональную веру.
     Впрочем,  уже 19-век  усилиями своих  революционеров  от  геометрии уже
много чего успел сделать в этой области, и прежде чем Гуссерль придумал, как
обозначить   онтологическую   среду   обитания   для   образов   как  нового
рационального  материала для  теорий -  жизненный мир, - уже  было запущенно
математическое обеспечение  для  этой среды - топология,  так  же,  как,  не
дожидаясь  новой  механики Эйнштейна,  Лобачевский  и  Риман  обеспечили  ее
математически неэвклидовой геометрией. И  даже поэтический взгляд 19-го века
время от времени уже  излучал  некоторую бодрость  в  отношении возможностей
теории.
     Пушкин,  который  был моложе Байрона  всего  на  десятилетие,  вряд  ли
представлял  другую  эпоху, но рациовиталист  он  был  изрядный:  взгляд  на
просвещенья дух у него был гораздо более  оптимистическим. Он, похоже, сумел
рассмотреть,  может  быть,  и  не лежавшее на  поверхности современного  ему
образа мира  то  обстоятельство,  что жизненные страсти и жизнь мысли  - это
ветви  одного дерева - того, что составляет собой  особый тип жизни  - жизни
человека, и  что мир мышления  - самый интригующий ответ человека  на его же
мир страстей.
     Присутствие  такого  ответа в жизни человека  определяет особенную  его
феноменологию    как    феноменологию    исключительного     геометрического
обстоятельства  универсального  космоса.  Жизненный  мир - это  прежде всего
особая  геометрическая  среда,  которая  среди  всего  прочего  обеспечивает
интеллектуальный ответ на все, что происходит с миром (ответ, который в свою
очередь обеспечивает выживание самой этой среды).
     В таком  виде жизненный  мир с легкостью  ассоциируется  с последним из
принятых нами  метрических  пакетов Универсума, - психологическим миром, что
дает возможность  определить  геометрические размеры  человека в  обобщенном
полиметрическом пространстве.
     Человек как главное действующе лицо жизненного  мира и  вместе с тем  -
всего Универсума - имеет, оказывается,  самую  большую протяженность в  этом
пространстве. В геометрическом смысле человек - это узел, в котором сходятся
вместе все  выделенные выше  метрические  пакеты  и посредством которого они
связаны  между  собой. То  есть  человек - это геометрический  канал,  через
который сообщаются  между  собой абсолютно  все космологические слои. В этом
смысле  человек,  например,  объемнее  любого другого  животного, потому что
последнее не выходит в самый верхний метрический  слой - слой мышления (или,
по крайней  мере, в верхние  его подслои:  "Упанишады", "Одиссея" и  теорема
Пифагора не являются витальным обстоятельством ни собаки, ни льва).
     То есть человек живет в таком геометрическом мире, эволюционно- слоевое
расширение   которого  происходит   за  счет  порционного   обновления   его
метрических обстоятельств. В этом смысле, вообще говоря, человек принадлежит
к онтологическому слою реальности, открытому для геометрической эволюционной
экспансии  Универсума,  а значит  живет  в  актуальном  метрическом  слое (в
отличие от мира животных, живущих в реликтовом слое).
     Первым,   кто   обратил  внимание   на   эту   онтологическую   планку,
непреодолимую  для нечеловека, был, кажется,  Ницше. Это ведь он сказал, что
лев должен стать ребенком, чтобы стало возможным новое начинание. Лев - царь
зверей, символ силы духа, символ бергсоновского жизненного порыва. Складывая
в  одно  онтологическое целое  открытое  интеллектуальное  начало  ребенка и
жизненный  порыв  льва, Ницше,  по  сути,  назначает группу  преобразований,
которая из старых разрозненных образов создает новую, комплексную  онтологию
жизненного мира.
     (В геометрическую  онтологию континуумального мира  вписывается и образ
открытости-закрытости,  придуманный  Максом  Шелером: человек  действительно
открыт  для  новых  пространств  мышления:  для  образов, рациональностей  и
эстетик.)
     Ребенок андерсеновский и  ребенок ницшевский  - это символ tabula rasa,
на который жизненный мир запишет вместе со старыми обязательно какие- нибудь
новые образы и скорее всего -  новый способ понимать мир. Способ выстраивать
свой ответ на обстоятельства  вокруг - это и есть рациональность, которая, в
конечном  счете и  представляет интеллектуальное начало человека в жизненном
мире.
     Таким  образом, рациональность -  и есть  скрытый  геометрический герой
верхнего,  открытого, а  значит  актуального  метрического  слоя Универсума.
Иначе  говоря, мир рациональностей - это единственный мир,  который подлежит
тотальному  онтологическому   эволюционированию   для  насущного   состояния
Метасистемы. А значит,  если интересоваться миром,  основываясь на как можно
более развернутой его  онтологии, то  составлять геометрический путеводитель
по миру рациональностей вполне созрело время.
     География   мира  рациональностей,  составленная  только  на  основании
обобщенного  феноменологического  опыта, вряд ли  сможет обепечить нас всеми
подробностями  для  реализации  контовской  максимы:   "Познание  нужно  для
предвидения, а предвидение  необходимо, чтобы  действовать". А  нужно нам  в
отношении мира рациональностей знать по крайней мере следующее:
     Первое. Как распределены рациональности  в своем мире  в каждый  момент
его жизни?
     Второе. Как интерсубъективируются рациональности, то есть как они  хотя
бы  частично становятся  общими?  (К  этому вопросу примыкает вопрос  о том,
каковы отношения между индивидуальными  и групповыми рациональностями и  как
формируются групповые рациональности?)
     Что может ответить нам наш обобщенный феноменологический опыт на первый
вопрос?  В  сущности, немного. А  именно: что мир рациональностей состоит из
наслоений  вдоль  вертикальной   оси,  вдоль  которой  изменяется  некоторая
генеральная, осевая функция рациональности,  и горизонтильных  полей, рельеф
которых должен давать слепки мгновенного распределения рациональностей.
     Это - единственный итог нашего прямого феноменологического  опыта (или,
скорее, потолок его  возможностей),  потому  что ответа на второй  вопрос он
дать вообще не может. Но опыт поставляет нам комплексы фактов, эти комплексы
формируют устойчивую  геометрию нашей рациональности,  наша рациональность в
соответствии  со  своей геометрией  запускает  универсальные  онтологические
образы, исходный  материал для теорий, а теории на основании этого материала
составляют  картину  подробностей  о тех фрагментах  реальности, которые они
охватывают.  (Если  комплексы  значимых  для нас фактов,  поставляемых нашим
опытом,   расширяются   и   перестают   вписываться    в   геометрию   нашей
рациональности,  нам приходится изменять эту геометрию, то есть переходить к
новой рациональной эстетике.)
     Что касается мира  рациональностей, то их никогда не охватывала никакая
теория, способная описать поведение этого мира. Что может говорить об одном:
геометрия  нашего  способа  видеть  мир   слишком  уступала  по  метрической
сложности геометрии  мира рациональностей, чтобы наша рациональная  эстетика
оказалась  способной  разродиться  универсальными  онтологическими образами,
необходимыми для запуска соответствующей теории.
     Космологическая геометризация Универсума - эта как раз такая процедура,
которая    позволяет   говорить   об    онтологических    основаниях    мира
рациональностей,   распространяя  на   него   универсальную   геометрическую
онтологию Метасистемы.  В результате ее мы можем использовать геометрические
условия  организации низших  метрических  пакетов, известные  нам  по нашему
корпускулярному опыту мышления, в интересах понимания континуумальных правил
игры, которые действуют в мире рациональностей.
     Как  уже  было сказано,  основным количественным вопросом к  этому миру
(вопросом, уже подготовленным и в рамках корпускулярного мышления), является
вопрос, касающийся природы интерсубъективации.
     Основной   логический   конфликт   корпускулярного    мышления   вокруг
интерсубъективности     знания     сводится     к     проблеме     частичной
интерсубъективности. То есть  корпускулярное мышление не может онтологически
прокомментировать  мир  значимостей, тот реальный  мир знания,  в котором мы
живем, в котором истины могут быть значимыми, но никогда не бывают абсолютно
значимыми. То есть фактически проблема интерсубъективности мышления сводится
к проблеме распределения рациональностей.
     Проблема  интерсубъективности,  в  сущности,  легко   конвертируется  в
математические образы:  вопрос  о возможности  общего знания можно свести  к
анализу   непрерывности  или  связности   между   пространством,  в  котором
существует знание,  и  пространством, в котором  существуем мы как  носители
этого    знания.   Геометрическая   среда,    соответствующая   традиционной
субстанциальной   логике,   принципиально   разрывна   на    границе   между
субстанциями,  поэтому проблема разрывности процедурно неразрешима в  рамках
корпускулярного  мышления,  так   же,  как  характерные  квантовые   эффекты
процедурно неразрешимы вне геометрической среды уравнения Шредингера.
     Проблема интерсубъективности - один  из самых  сильных доводов в пользу
геометризации нашего жизненного мира
     Здесь  нужно сделать  существенную  оговорку.  В свое время ортеговская
формула субъективности "Я = Я + мои обстоятельства" по сути  дела определила
онтологическую среду, в  которой проблема интерсубъективности может получить
решение,  и  эта  среда  -  континуумальный мир.  (Ортега-и-Гассет во многом
наследует  Гуссерлю,  который  своей идеей  интенциональности  достиг  почти
такого же эффекта в  отношении онтологии субъективности,  что и  ортеговская
формула. Но Гуссерль, в отличие от Ортеги, остался  в рамках объективистской
традиции, а потому свою формулу "Я =  Я +" он  не замкнул. Поразительно, что
для,  казалось  бы,  незначительной  метафизической   работы  по  расширению
тавтологии Декарта,  Беркли,  Юма, Канта и  Фихте  "Я =Я"  потребовалось три
столетия поколений философов: мельницы богов мелют медленно.)
     Онтологическую  среду, в  которой  работает  формула Ортеги, определяет
пространство  рациональностей. Рациональность как  геометрический герой  No1
этого метрического  пакета  является  прежде  всего  носителем  условия  его
устойчивости. То есть  распределение рациональностей в жизненном мире должно
подчиняться  внутреннему  для пакета условию устойчивости. И  если мы сможем
что-нибудь  сказать  об  этом  условии,  мы  в  общем-то  получим  очертания
принципа,  по  которому  внутри   жизненого  мира  происходит  распределение
рациональностей.
     Сказать  же  что-то можно, оказывается,  на  удивление скоро.  Как  уже
говорилось,  для  этого  можно  использовать  общие  принципы геометрической
организации,  действующие  во  всех  метрических  слоях  Универсума, взяв  с
соответствующими   оговорками  или  (если   они   не  нужны)  без   них  эти
характеристики из  тех пакетов,  в которых о  них что-то  известно из нашего
корпускулярного теоретического опыта.
     Известно,  что устойчивость  статистической  системы  обеспечивает  так
называемое нормальное  (гауссовское)  "шляпообразное"  (если по  Экзюпери  -
"слонообразное")   распределение   ее   элементов   по   своим   параметрам.
Приблизительно таково, например, распределение Максвелла молекул  в газе  по
скоростям, или распределение людей по весу или росту. В центре распределения
(тулья "шляпы")  располагается  основной его массив  ("масса"), на периферии
(чуть  опущенные  вниз  поля   "шляпы")  -  существенно  меньшая  его  часть
(маргиналии).
     Впрочем, и без полиметрического образа Универсума  приблизительно такое
распределение в мире рациональностей - не новость по крайней мере с тех пор,
как жива идея вероятностного распределения элементов систем по их свойствам.
И даже наверное  раньше  -  образы "массы" того, что мы называем социумом, и
"маргинальной" его части существуют с тех пор,  как существует образ социума
как самодостаточного организма.
     "Масса" -  это  не  обязательно то,  что в недалекие  недемократические
времена называли  чернью, но  в  конечном  счете  это  обязательно  то,  что
скрывается за словом "толпа", обозначающего спаянный  общей реакцией  на мир
массив людей.  Пушкин,  которого  трудно  уличить  в  снобизме,  под  чернью
подразумевал именно  феномен толпы. В его произношении это  обозначение было
скорее  констатацией факта, сообщающего  о природе  мира,  чем  импульсивным
актом  социальной  защиты.  (Хотя,  конечно,  защищаться  от  толпы  ему как
отчаянному маргиналу тоже нужно было.)
     Маргиналиями старинные  книжники-латинисты называли  пометки  на  полях
книг, и с тех пор это  хороший  образ для всего, находящегося на краю. Люди,
воспринимающие вещи  не так, как  все, занимающие  место  вне массы мыслящих
приблизительно одинаково, являются несомненными маргиналами. Конечно, Пушкин
был маргиналом, как, собственно, и Байрон, и Бруно, и Спиноза, и Киркегор, и
Ницше, и Христос, и Будда -  список можно долго продолжать. Расстояние между
ними  и массой и создавало с одной стороны  напряжение, служившее источником
эпизодических взаимных защитных действий, а  с другой  стороны  - постоянную
связь взаимной необходимости (Гегель и диамат на этом