ожили ни одного байта угрозы режиму, внутри  которого им случилось
стать теми, кем они стали, и на первый взгляд совершенно  непонятна активная
настороженность коммунистических лидеров, направленная против,  казалось бы,
безобидных   небожителей.  Ну,   пожала  бы  власть  плечами:  "Мы  в   этих
эстетических изысках не разбираемся,  ну и бог с ними, пусть  живут себе,  а
нам некогда, нам нужно шпионов и диссидентов ловить." Но ведь нет же:  всем,
кто   пытался   что-то  сделать   в   одиночку,   за   пределами   конвейера
социалистического   реализма,   были    обеспечены   вполне    диссидентские
неприятности.  (Социалистический реализм - название какое смешное, как будто
для  умников  придумано: не захотите,  морщиться будете,  а  ведь все  равно
съедите,  никуда не денетесь; и  действительно, ели.) Такая же  странность в
поведении власти вызвала удивление  и у  чешских интеллектуалов, во время  и
сразу после  "пражской весны" совершенно неожиданно  для себя  обнаруживших,
что коммунистический ответ на  эту весну пришелся не столько по политическим
бунтарям, сколько по свободному стилю художников.
     Но  что  значит:  свободный  стиль?  За   какими  границами,  например,
начинался  тот геометрический прорыв,  который неизменно должен был  вызвать
багровение  Хрущева  и неотложный  вызов  бульдозеров?  Как  определяли  это
коммунистические лидеры, которые, какими бы невеждами ни оставались в  нашей
памяти, а были  все-таки лидерами. Да все с помощью своего чутья, что и есть
эстетический  уровень отношения  к  реальности. Они составляли особую касту,
внутри которой  была особенно, экстремально  развита  интуиция  в  отношении
всего, что могло угрожать генеральной идее, обеспечивавшей их лидерство.
     Интересный вопрос: почему Советский Союз с самого своего основания стал
самым  надежным  пристанищем  классической  европейской  культуры  из  всех,
которые  возможно  только  себе  представить? Да  потому что  на  культурных
пространствах великой  пролетарской страны трудно  было  отыскать место  для
искусства,  выходящего  за  пределы  наивной и  без  особых интеллектуальных
усилий  доступной  классической  эстетики.  Поэтому  джаз  и  рок   в  своем
эстетически атакующем режиме  в этой стране были персонами нон грата (можно,
например,  вспомнить  историю  с  "Beatles",  которая  закончилась  забавной
песенкой "Back in USSR"). Поэтому даже о  своих Малевиче и Кандинском в этой
стране активно заговорили  только тогда, когда дух  классовой  борьбы  в ней
сильно  выветрился;  тогда   же  массовыми  тиражами  в  стране  так   и  не
состоявшегося коммунизма начали выходить и книги Анри Перрюшо.
     Классическое   искусство  эстетически   поддерживало   (в  сущности   -
содержало)   коммунистическую   идею,   и   потому  на   правах  "крыши"  на
подконтрольной этой идее  территории пользовалось неограниченной монополией.
И  это  лишь   отчасти   потому,  что  наивность   классического   искусства
соответствовала  эстетической  наивности  вождей и народа  страны-экспортера
мировой   пролетарской   революции.   Главной  причиной   монопольных   прав
классического  искусства,  имевших  в  этой  стране  добротное  политическое
обеспечение,  было   то,   что  наивный  дух  этого   искусства  эстетически
соответствовал  наивному  духу классовой  идеи  Маркса,  а тем  более,  духу
классической метафизики,  на рациональных основаниях которой эта идея и была
построена.
     Эстетические и рациональные основания  нашего  мышления -  это, по сути
дела,  одно и то же (геометрически  одно и то же), потому что  как те, так и
другие  сводятся  к  в меньшей  или  большей  степени  освоенному  нами слою
рациональностей.  Когда  в  Европе позапрошлого  века новые,  неклассические
рациональность и эстетика постепенно стали стимулировать друг друга, на этой
территории   естественно   начала   выветриваться   рациональная   (она   же
эстетическая) почва для  марксовой классовой идеи. Поэтому  ростки последней
оказались  на  западных территориях  тщедушными и  нежизнеспособными.  Те же
семена  этой идеи, которые  оказались занесенными  на восточные  территории,
попали   на   еще   не   тронутые    эстетическими   переменами   (читай   -
антикоммунистическими ядохимикатами), а потому благоприятные для себя почвы.
     Большевистское   социальное  упрощение  мира  оказалось   настолько  же
поддержано наивной  эстетикой классического искусства неожиданно  для самого
этого искусства, как  в  свое время  библейское  упрощение миропорядка  было
поддержано аристотелевскими упрощенными физикой и метафизикой неожиданно для
последних.  Политическая  интуиция подсказывала  святой католической  церкви
безжалостно  искоренять  с  помощью костра,  дыбы  и испанского  сапога  все
отклонения от ортодоксального  аристотелизма.  (Одну  из самых  впечатляющих
картин   безысходной   интеллектуальной   диктатуры    церкви,   и   вообще,
антиинтеллектуальной атмосферы,  царивших  в Европе Позднего  Средневековья,
можно  найти в  известном романе М. Юрсенар.) Точно так же  интуиция лидеров
диктатуры  пролетариата  вполне  разумно (как  это  видно  из геометрических
соображений) подсказывала  им  каленым  железом  выжигать  саму  возможность
интеллектуальной   инфекции,  которую  могло   бы  разнести   неклассическое
искусство.
     Существует только одна,  причем  очень немногочисленная каста,  которая
обладает еще более острым ситуативным зрением, чем каста лидеров. Члены этой
касты никогда  не жмут друг другу руки и слышат друг друга только издалека -
потому что они слишком растворены во  времени  для того, чтобы  организовать
рабочую  встречу без  галстуков или  на охоте. Вряд  ли на столетие выпадает
более, чем один из этой касты. Эта каста - каста пророков.
     В рамках корпускулярного мышления пророки - загадочный и противоречивый
объект: с одной стороны, трудно отрицать многочисленные свидетельства о  них
(тем более, оставляемые ими самими), а с другой стороны, старая метафизика в
своем онтологическом  ядре не  оставляет для  них места среди нас, не приняв
специальных для этого случая мистифицирующих допущений. Для континуумального
же мира  пророки - вполне легитимный геометрический объект, разрешенный всей
мощью его полиметрического законодательства. Геометрия континуумального мира
создает пророков  в  особые времена  специально  для того, чтобы выделить им
место  в своих междуметрических  коридорах.  Она  позволяет  им заглянуть  в
расположенные  вдоль этих коридоров  двери новых миров, но в  оплату  за это
приковывает их к этим дверям. Она так и оставляет их в междумировых проемах,
и по их телам  мы рано или поздно  устремляемся в спасительные для нас новые
миры - нам только нужно посмотреть себе под ноги, и мы увидим их.
     Сейчас  у нас  под ногами лежит Ницше. Это ему  было позволено сказать,
что  Бог  умер  -  точнее,  этот  неистовый полунемец-полуполяк  был  послан
объявить это.  Это  он увидел  сегодняшнего бога -  виртуальный континуум, в
котором  ницшевский идеал власти  может быть  реализован  каждым из  нас над
своим собственным миром. Это он увидел новую геометрию Универсума, в которой
размножение миров может быть  поставлено  на промышленную ногу  где-нибудь в
Силиконовой долине. (Правда, сетевая жизнь снова объединяет хотя и в  новый,
но в сравнительно  общий  мир,  но  доступ к кнопкам,  к  кнопкам, с помощью
которых, например, создан мир этой книги, получает в принципе каждый.)
     Кажется,  теперь анаграммы Ницше становятся  понятными  для нас,  и уже
пора начинать стыдиться, как мы не рассмотрели тех простых вещей, на которые
он  нам показывал. Впрочем, зато  теперь, зная  это, мы можем  обращаться  к
зрению этого пророка, чтобы попытаться понять, какой длины путь нам все-таки
осталось пройти, чтобы закончить наш Исход.
     Для чего нам нужно знать это? Может  быть, кстати, и  не так уж  нужно?
Может  быть. Ведь это дело вкуса  -  идти, зная,  куда  идешь, или  не зная.
Многим  хватает  и  поводыря.  Но  уж по крайней  мере  поводырей-то  должна
интересовать география ориентиров.
     Довольно-таки,   как   мы    знаем,   неблагодарную   и   через   очень
непродолжительные промежутки времени сильно роптавшую толпу тысяч Израилевых
в земли обетованные  кроме  непрекращающихся подарков и  милостей божьих вел
ортодокс Моисей  с  довольно  идеологически неустойчивыми  помощниками.  Для
Моисея  Исход - это был не просто путь, как для тех, кто следовал  за ним, а
постоянный   душевный  труд,  строительство  внутри  себя  и  таким  образом
узнавание  мира, в котором  рано или поздно придется обосноваться всем, кого
он поднял в Египте. Моисей постепенно узнавал несократимую  дистанцию  этого
пути из того, что этот мир открывался перед ним после актов Откровений, и он
начинал  видеть его.  Одним словом, видеть цель,  к  которой ты идешь, - это
стоит некоторых небесполезных усилий, а потому заслуживает какой-то цены.
     Откровения Ницше,  давшие удивительно точную  геометрическую распечатку
изменений, которым должен  подвергнуться человек в новом мире, скорее  всего
могут оказать нам незаменимую услугу. А именно: они,  похоже, могут показать
нам конечный пункт нашего исхода - сетевой мир. Человек сетевого мира  - это
человек,  для  которого  реализован  ницшевский  идеал  власти,  поэтому,  в
сущности, это сверхчеловек  Ницше. Сеть, правда, - это уже связь. Но вряд ли
Ницше  полагал, что человек может быть свободным от связей. Власть -  это не
свобода от связей, а скорее другая геометрия  их.  Да кроме  того, жизненный
мир устойчив только тогда, когда обладает стабильной геометрией связей.
     Сетевой  мир - это и  есть то, что не может существовать без тотального
рационального обеспечения  континуумальным мышлением.  Оказавшись на  пороге
сетевого  мира,  мы уже не можем отказаться от  того, чтобы  континуумальное
мышление  стало  повсеместной  данностью  новой  геометрии  жизненного мира.
Сетевой мир -  это вещевое выражение новой  устойчивой геометрии  жизненного
мира и мира вообще.
     Теперь-то, с помощью  геометрического взгляда на мир,  нам должно  быть
понятно, что сверхчеловек  Ницше  гораздо глубже,  чем его видел день - наше
ограниченное  эвклидово  дневное   зрение.   Вместо  той  убогой  распечатки
ницшевской идеи нового человека, которую представили европейские составители
учебников по  философии  и той,  которую с благодарностью усвоили основатели
третьего  рейха, континуумальный  образ  мира объясняет  нам, что  приставка
"сверх-"  сочеталась в  эстетике Ницше  с  новым  геометрическим расширением
человека,  открытое положение по отношению к которому своим  особым  зрением
увидел тщательно перевранный философ.
     Мы не поняли анаграмм образов, оставленых нам  Ницше, и после того, как
пережили  два  прыжка  в новый  мир, точно  так  же,  как  не  приняла землю
обетованную  комиссия  из  двенадцати избранных международных  наблюдателей,
посланных Моисеем для того,  чтобы  увидеть и хорошо рассмотреть  эту землю.
Два прыжка в новый мир, которые дались нам  дорогой ценой, не донесли нас до
него,  а  стали лишь  промежуточной  площадкой  на пути к нему, чем-то вроде
Синайской  пустыни, каждое новое вхождение в  которую, правда,  и приближало
нас  к нему,  увеличивая число тех, кто, как Халев и  Иисус  Навин, принимал
новый мир и начинал жить в нем.
     Да, два прыжка в новый мир - первая и вторая мировые войны, революции и
прочие  одновременные  с  ними  напасти - все-таки  чему-то  нас  научили  и
несомненно  приблизили  к цели  нашего исхода -  континуумальному  миру.  Во
всяком  случае,  появились   новые  поколения,  которые  своей  эстетической
смелостью гораздо  ближе  к континуумальному  миру, чем те, чья  еще недавно
была очередь с умным выражением лица делать глупости.  Эти новые поколения и
готовятся совершить третий и, похоже, последний прыжок в новый мир.
     Уже  названо одно веское соображение, исходя из которого можно судить о
том, что пути до новой устойчивой геометрии мира осталось на один прыжок.  А
именно:  цель, которую видел Ницше,  но  которая  нам  долго не была  видна,
наконец,  показалась: это глобализация виртуальной жизни, а значит,  и новой
геометрии жизненного мира. Но есть и другие соображения.
     Одно  из  этих   соображений  получается,   если   проследить  динамику
глобализации  изменений,  вносимых  в  вещевую картину мира  континуумальным
мышлением  и соответствующей эстетикой, и сравнить ее с динамикой расширения
географии потрясений, которые при этом выпадают миру. Сравнить -  опять-таки
оглядываясь на доступные нашему наблюдению первые два взрыва,  потрясших мир
- первую и вторую мировые войны и окружающие их события.
     Нетрудно   заметить,  что  центр  изменений  в  вещевой  картине  мира,
связанных с  изменениями  в нашем понимании  мира, пришелся  в  основном  на
европейскую цивилизацию (большую  часть североамериканского континента можно
и нужно по  основным культурным и рациональным параметрам объединить с  этой
цивилизацией).  Но  так  же  нетрудно  заметить,  что   и  эпицентр  взрыва,
произведенного первой мировой войной, пришелся на европейскую цивилизацию, а
зона  влияния  этого взрыва в основном не  вышла за пределы  рационального и
культурного влияния  этой  цивилизации.  Специфические,  связанные  с  новой
геометрией мышления изменения  в вещевой картине мира  после  первой мировой
войны  заметно  расширили  свою  географию,  расширилась и география мировых
потрясений в период, в центре которого лежала вторая мировая война.
     Если  проэкстраполировать  динамику  глобализации  мировых  потрясений,
связывая ее  с динамикой расширения влияния новой геометрии жизненного мира,
остается увидеть, что  простора как у первой, так и у второй осталось не так
уж много - как раз на еще один прыжок в геометрически новый мир (в сущности,
нам осталось перейти  Иордан).  Попутно, похоже,  становятся  ясными  цена и
подробности этого прыжка.
     Как   показала  история  по  крайней  мере  двух  последних  взрывов  в
пространстве социальных событий, детонаторами этих взрывов оказываются идеи,
в какой-то момент попадающие в резонанс с подходящим рациональным состоянием
этноса,  который   в  сложившихся  вокруг  него   условиях  может  считаться
маргинальным. И если во время первого взрыва роль  такого маргинала выпала в
конечном счете на долю российского  этноса, а во  время второго - немецкого,
то  и  для  третьего  взрыва  должен  найтись свой  носитель идеи, способной
сработать  как детонатор  или  как  усилитель  (потому что идея пролетарской
революции все-таки всего лишь усилила  и поддержала взрыв, начавшийся без ее
непосредственного участия).
     И, кажется, не  надо особенно вооружать  глаза, чтобы увидеть эту новую
идею,  способную в очередной раз взорвать  мир. Достаточно только оглянуться
вокруг и попробовать обнаружить характерные  признаки, которые  воинствующая
идея всегда начинает проявлять исподволь, загодя.
     Характерные  признаки  взрывоопасной   воинственности  какой-либо  идеи
распознать нетрудно. И классовая, и расовая  идея, инициировавшие два первых
взрыва,  уже  в   тот  период   своего  развития,  который   можно   назвать
внутриутробным, активно проявляли совершенно экстремальную форму агрессии по
отношению ко всему, что становилось у них на пути.
     Большевистская  идея  начиная со  своих  первых  младенческих  шагов не
задумываясь  перевирала   в  свою  пользу  все  сколько-нибудь  рациональные
возражения против  оседланного  ею  террора  (а  еще  лучше  -  стирала  эти
возражения вместе с теми, у кого они возникали в голове, - сначала с помощью
боевых  тергрупп,  а  затем  с  помощью  уголовного кодекса).  Расовая  идея
третьего  рейха по этой же кальке действовала  едва ли не с большим размахом
(причем дело начиналось тоже со штурмовых отрядов).
     Теперь дело  Ленина и Гитлера живет и, похоже, побуждает  в руках новой
маргинальной идеи  мирового  значения  -  того,  что  стало нам  известно  в
последние  два-три   десятка   лет  как  исламский  фундаментализм.   Трудно
рассмотреть что-либо  по всем признакам  более подходящее на роль детонатора
нового  мирового взрыва, чем  как  раз эта идея,  тем  более, что, очевидно,
основным ее носителем является самая маргинальная часть планеты.
     Большая  часть стран, в которых поведение людей определяется в основном
исламским распорядком жизни, даже если и существует в терпимом экономическом
режиме, все равно  находится  в огромной, витально  значимой  зависимости от
развитых стран.  Это -  та самая  маргинальная  позиция, которая  активирует
особые, экстремальные формы защиты собственного выживания тех, кто чувствует
себя загнанным в угол.
     Как известно, в  таких  формах  защиты  рациональность  индивидуального
выживания   овобождает  место  рациональности  самопожертвования  в   пользу
выживания   видового,   потому   что  именно   таким  образом  переключаются
рациональные  приоритеты в  случаях  острых видовых угроз, потому что именно
такова рациональная  архитектура жизненного мира.  Вот почему  лососи  после
нереста остаются умирать  в тех  озерах, где  должно появиться их потомство,
чтобы  собою  обеспечить  им  первое необходимое питание.  Вот почему  пчелы
защищают свою главную,  "системную" для роя пчелу. Вот почему досадно, когда
окажется  поврежденным  частный  файл,  но  гораздо  хуже, если  эта  участь
постигнет файл  системный - все геометрически более  сложное гораздо  меньше
имеет энергетических шансов быть восстановленным, чем менее сложное.
     Вот почему  когда  во  время войны  осознается угроза для  этноса,  для
защитников  этого  этноса  происходит переключение  из "нормального"  режима
индивидуальной  рациональности  в режим  защиты групповой  рациональности. В
недавней  попытке  выйти  из России  на  собственные хлеба  чеченцы  сделали
решающую и  непростительную ошибку. Не будь этой ошибки, они,  скорее всего,
своей цели добились бы. А заключалась эта ошибка в очень грубом обращении  с
архитектурой пространства рациональностей.
     В  сущности,  исход  чеченской   попытки  был  предрешен  тогда,  когда
задействованными в  ней боевыми группами были  атакованы российские города и
безжалостно расстреляны ни в чем не повинные люди. После этого России ничего
не  оставалось,  как  сгруппироваться  перед  опасностью  постоянной  угрозы
набегов из  Чечни  и эту опасность устранить  при любых обстоятельствах.  Но
вполне возможно, что  Россия  в конце  концов  вынуждена была  бы махнуть на
Чечню  рукой,  как  в свое время махнула на Афганистан,  если бы  чеченцы не
зацепили столь неуклюже российского чувства угрозы своему этносу.
     Кстати, в Афганистане Россия  прошла через то, чего в ближайшее  время,
похоже, не  удастся миновать  ни одной из  стран западного  технологического
образца -  через столкновение с воинствующей исламской  идеей.  При нынешнем
состоянии дел такая перспектива для Запада более чем  реальна. В мире сейчас
существует не  менее  десятка горящих  или  тлеющих, но  готовых разгореться
очагов,  где  исламская  идея  атакует   или  готова  атаковать  мир  любыми
доступными ей способами (а потенциальных - и того больше).
     Конечно, на первый взгляд,  если учитывать технологическую оснащенность
актуальных  вооруженных сил,  таких способов  у  воинствующей исламской идеи
немного,  чтобы всерьез  угрожать  имеющейся  на  сегодняшний  день  мировой
стабильности. Но с другой стороны, возможности влиять на события всегда шире
возможностей имеющегося в распоряжении оружия.
     Широкие  возможности,   например,  открывает  то   обстоятельство,  что
взрывоопасные очаги исламской идеи так или иначе  находятся в зоне интересов
государств-тяжеловесов,  которые  скорее склонны организовать по поводу этих
интересов политическое противостояние в самых разнообразных формах, чем идти
на уступки и  договарив