ю    универсальность    для   всего
континуумального космоса, вторгаясь в нем и  в  жизненный мир. Причем если в
микромире он  отражает  условия пространственной локализации  вещества, то в
мире рациональностей - вероятностное распределение значимостей.
     Таким образом, в континуумальном мире значимость, кроме статистического
веса, приобретает вес и онтологический.  Так  же,  как масса  сообщает нам о
реальности  в  том, что мы  привыкли  называть материальном мире, значимость
сообщает  о  реальности  в  пространстве рациональностей.  Мы  же  и  раньше
говорили, что континуумальный мир - это мир значимостей.
     Значимости    составляют     вертикальное    измерение    распределений
индивидуальных    рациональностей   в   вероятностных    волнах    групповых
рациональностей.  Каждые  две соседние,  метрически  близкие  рациональности
обеспечивают геометрическую неразрывность континуума жизненного мира  (хотя,
скорее  всего, это  не обязательно  должно  выполняться  совсем  уж  везде -
локальных аномалий отрицать оснований не видно).
     Приблизительно так работает геометрический  генератор рациональностей -
жизненный мир. Причем, как это ясно из сказанного, - квантовый генератор. То
есть пространство рациональностей квантуется, как и весь континуумальный мир
(что, впрочем, показывает и наш  феноменологический опыт). Это и есть третье
соображение, в силу которого нам потребовалась идея геометризации жизненного
мира для его описания.
     В жизненном мире как в пространстве рациональностей интерсубъективность
выражает  его  интегральную  геометрическую  неразрывность. Неразрывность  в
пространстве  групповых  рациональностей, как это следует  из его геометрии,
обеспечивается их  маргинальными зонами, которые их соединяют,  одновременно
своими  размерами  задавая  и  расстояния  между  ними.  И расстояния  между
групповыми рациональностями,  и  связь  между ними  -  это базовые  условия,
необходимые   для   динамической   устойчивости  их  пространства,  то  есть
жизненного  мира.  Иначе говоря,  для  нашего выживания одинаково ценны  как
общественное согласие, так и общественные разногласия.  Если первое выражает
то геометрическое общее, что содержится в каждой  групповой рациональности и
составляет  глобальную групповую рациональность человека вообще,  то  вторые
выражают условие комбинаторной полноты жизненного мира.
     Мы должны мириться с тем, что кто-то мыслит не  так, как мы -  мириться
просто потому что это обеспечивает  наше выживание.  В континуумальном  мире
трудно  нанести удар по тому,  кто раздражает нас  своим  инакомыслием и при
этом не задеть себя. (А тем  более - уничтожительный  удар: не спрашивай, по
кому выстрелит оружие, которое ты продаешь - оно выстрелит по тебе.)  Трудно
понять, насколько мы отдаем себе отчет в такой элементарной геометрии. Может
быть, вполне отдаем, но согласны жертвовать собой, когда не  соглашаемся  на
жизнь  и  рациональность  каких-то  ближних вокруг  нас? Христианская мораль
прощения, во всяком случае, исповедует геометрический идеал  индивидуального
выживания,  но,  видимо,  существуют  какие-то  менее тривиальные геометрии,
задающие мотивацию наших поступков, если мы так часто и уверенно  этот идеал
обходим.
     Да, война и агрессия -  это удел  не только  неразумных  хищников, но и
нас, детей цивилизаций. Значит, конфликты и войны - это вполне геометрически
обеспеченные  подробности континуумального мира. (Гераклит:  "Должно  знать,
что война общепринята, что вражда - обычный порядок вещей, что все возникает
через вражду  и заимообразно"; "Гомер,  молясь о том,  чтобы "вражда сгинула
меж богами и меж людьми", сам того не ведая, накликает проклятье на рождение
всех существ".)
     Если  все в  жизненном мире сводится  к  взаимодействию и  столкновению
рациональностей,  а  это  так,  то  войны  и  конфликты  отражают  особенную
трансцедентальную геометрию жизненного мира.
     В этой геометрии живут, взаимодействуют и соперничают рациональности, и
именно эти обстоятельства жизненного мира задают все, что в  нем происходит.
Все самое  на первый взгляд  нерациональное  в нем  подчиняется сторогой его
геометрии. Она оправдывает  и войну  Монтекки с  Капулетти, и гражданские, и
этнические, и религиозные, и мировые  войны, равно как и разнообразные формы
примирения сторон  - вплоть до взимного их  уничтожения. Даже если  в войнах
присутствует  пошлый мотив  грабежа, все  равно  они сводятся к столкновению
рациональностей  и  к  соответствующей  геометрии,  потому  что  необходимым
условием  конфликта является предшествующее  ему деление  на своих и  чужих.
Причем  каждое новое время создает новые условия  для такого  разделения или
его усиления.
     "Французы  разорили  мой  дом  и  идут  разорить Москву, и оскорбили  и
оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники  все, по моим
понятиям." - говорит князь Андрей Пьеру Безухову в "Войне и мире". "Мой дом"
-  говорит  князь  Андрей, и  Москва для него  тоже  "моя",  и  оскорбили  и
оскорбляют  его  французы  как  русского,  то  есть как  носителя  особой  и
неповторимой  русской этнической  рациональности.  Французы стали  для  него
преступниками потому, что стали угрожать его  праву быть таким носителем, то
есть, праву  быть самим  собой.  (Хотя, понятно,  сами  французы  во главе с
Наполеоном  и Шовиньи  преступниками себя не считали. Наоборот, они  считали
себя  героями -  они  воевали за  могущество  французской идеи.  Вот  пример
рационального релятивизма, обязательного условия для конфликта.)
     Война начинается  там,  где одна рациональность заявляет свои права  на
жизненное пространство другой рациональности, стремясь  подчинить его  себе,
часто несмотря на то, как мало на первый взгляд они различаются. Так же, как
один вид животных стремится либо сохранить,  либо приумножить свое жизненное
пространство,  но уж никак не поступиться им,  потому что  оно  обеспечивает
соответствующую  своим  размерам  вероятность  выживания  вида,  так  и  для
рациональности  экспансия  - средство,  которым достигается ее  максимальная
устойчивость.
     Когда  в  середине 13-го века над раздробленной и  разрушенной  татаро-
монгольским нашествием, а потому  сильно уязвимой Русью по-прежнему нависали
две угрозы  -  с востока  и с  запада, именно логикой сохранения  самобытной
этнической  рациональности пришлось руководствоваться Александру Невскому  в
его  геополитическом  выборе.  В силу  слабости  своих  возможностей  будучи
вынужден  выбирать  наименьшее  из  зол, он шел  на соглашения  и уступки  в
отношениях  с  восточной   угрозой  русскости,  и   без  долгих  размышлений
разбирался  с  западной  всей  силой  своего  оружия.  Дело  в  том,  что  в
действительности   угроза  с  востока  была   в  большей   степени   угрозой
экономических  и,  может быть в  какой- то степени политических потерь, но в
самой меньшей степени ее можно было назвать угрозой  культурного поглощения.
В угрозе же с  запада присутствовал весь спектр потерь, и последняя из  трех
перечисленных была представлена едва ли не с самой большой силой.
     Позднее политическую  логику Александра Невского по сути дела продолжил
московский князь Иван Калита. Ведя дипломатическую игру с Золотой  Ордой, он
начал  процесс   объединения  русских  земель  как   процесс   политического
укрепления  русскости  (для него,  а  в принципе и  для  нас неважно, какими
способами  он этого добивался - выигрышная политическая цель  всегда  бывает
обеспечена  стихией, а  "С  стихией  божией  царю не совладеть"). Тем  самым
оригинальная  русская  этническая рациональность получила определенный запас
устойчивости, который затем был развит.
     Та особая геометрическая составляющая, которая обеспечила  исторический
путь  русской  этнической рациональности, оказалась  одним  из  многовековых
залогов  устойчивости  пространства  рациональностей, в то время  как многие
этносы  история "рассосала".  Примеры  из человеческой  истории, на  которых
построены, например, теория "вызова- ответа" А.  Тойнби  или  этногенеза  Л.
Гумилева, хорошо  описывают  мировой океан рациональностей, когда штормовой,
когда спокойный, но  всегда живой,  способный с легкостью  поглотить  в свои
глубины или наоборот, долго держать на  своих волнах. (Для Сартра этот океан
- мутная бессмысленность существования, в которую заброшен человек,  но это,
конечно, не так. Море и все, что в нем происходит, имеет  свою логику, пусть
и  очень сложную, и океан рациональностей, в котором в постоянных состояниях
взаимодействия и конфликта находятся способы воспринимать мир - тоже.)
     Рациональности в своем мире живут, эволюционируют и умирают, как виды в
животном мире.  А мы,  как  это естественно  для  жизненного мира,  в той же
степени,     что    являемся    носителями    собственных,    индивидуальных
рациональностей, вмещаем в себя  и рациональности групповые,  в пространства
которых мы  вовлечены геометрией  Универсума. (В том числе мы представляем и
некую  глобальную  групповую   рациональность,  ту,  которая  отражает  весь
горизонтальный слой, временной слой рациональностей.)
     Человек живет  в постоянном  состоянии одновременных  взаимодействия  и
конфликта  в  себе  сразу  нескольких  рациональностей,  и  одной  из  самых
напряженных  коллизий, обеспеченных  таким  его  состоянием,  всегда  было и
остается напряжение  между рациональностями индивидуальной  и групповой. Все
трагедии  мира,  можно  утверждать  без риска  ошибиться, построены на  этом
напряжении.  И Ромео,  и Гамлет, и Акакий Акакиевич, и мадам Бовари в полной
мере  отражают  тот  факт  континуумального  мира,  что  фронт  между  этими
геометрическими   разновидностями  рациональности   проходит  внутри  героя,
вовлеченного  в конфликт.  В этом смысле можно  сказать,  что герой Сартра и
Камю  (не Сизиф,  конечно, а тот,  кого принято называть  обычным человеком)
боится самого себя, когда боится бессмысленности мира.
     Бессмысленность  - это  вполне рациональный  феномен, то  есть  из  той
области,   где    сталкиваются    рациональности,   образуя   особенный    и
непредсказуемый  вкус  жизни, не описываемый Госпланом, десятью заповедями и
моральным кодексом строителя коммунизма. Когда иррационалистическая традиция
мировой мудрости, запущенная заметно  повзрослевшим 19-м веком  и  открывшая
для процедурного использования понятие витальности, заявила о своих правах в
логике вещей, она лишь смутно догадывалась, какую онтологическую цену  имеет
этот особый вкус жизни. Бессмысленность - это то же, что и иррациональность,
а  мы   знаем,  что   иррациональность   в  конечном   счете   оборачивается
рациональностью - все зависит от сложности геометрии оценочной среды.
     Война  -  это то место,  где составляющая иррациональности  выражена  с
самой  страшной и экстремальной  силой.  И  если иррациональность  логически
совмещается  с  витальностью,  то  значит  война   -  это  предельная  форма
витальности,  такая,  что  своей экстраординарностью обеспечивает устойчивую
полноту  жизненного мира,  то  есть пространства  рациональностей. На  войне
происходит   самое  напряженное,  и   притом  самое   массовое  столкновение
рациональности  индивидуальной  и рациональности групповой  (того, что Сартр
называл "бытием-для-себя" и "бытием-для-других").
     Война   может   быть  охарактеризована  как   такой   феномен   в  мире
рациональностей,   внутри  которого  вероятность  сублимации  индивидуальной
рациональности  в групповую резко возрастает,  что приводит к  экстремальным
значениям  иррациональности  (ведь  свое  линеанизированное  представление о
рациональности  мы в первую очередь составляем на редуцированной логике "для
себя", то есть  на рациональности индивидуального  выживания).  Последняя не
исчезает  на  войне,  но  так как война  как  событие в жизненном мире  есть
столкновение групповых рациональностей, то групповая рациональность необычно
сильно   поглощает   индивидуальную.   (Именно   этот   феномен   эффективно
использовали  во   вторую  мировую  войну   японцы,  когда  придумали  своих
камикадзе, хотя, конечно, в этом они просто повторили раньше уже сказанное.)
     С точки зрения логики индивидуальной  рациональности совершенно  нелепо
выглядит  случай,  когда на недавней  войне в Чечне рота русских десантников
погибла  в  бесспорно неравном  бою,  само  решение  о  начале  которого,  в
сущности,  зависело  только от тех, кто входил в состав этой  роты.  В таких
случаях полагаются красивые слова, и они, конечно, не могут быть лишними. Но
помимо  всего прочего - это и случай,  характеризующий  не освоенную логикой
сложность  пространства  рациональностей,  как видно,  мало изменившуюся  со
времен Спарты и ее трехсот легендарных десантников.
     Каким бы способом не  комментировать  то, что происходило последние два
века в  Чечне,  это  все  равно  в  конечном  счете  может  быть  сведено  к
столкновению    рацинальностей.   Один    из   свободных    профессиональных
комментаторов  происходящих вокруг  нас  событий  в  то  время, когда боевые
действия  только   разворачивались,   и  его   зарплатоплательщики,  видимо,
задержались   с   инструкциями  по  поводу  тональности  их  информационного
сопровождения,  или по еще какому-то  недосмотру, высказал собственную точку
зрения на это  событие,  объясняя происходящее  как  стихию  столкновения на
одной географической территории реликтовой жизни шариатских судов, набегов и
зинданов  с одной стороны и открытой цивилизации с другой стороны. И похоже,
он  был   прав.  Реликтовые,  то  есть   закрытые  метрические  образования,
несомненно, имеют право на существование,  но до тех пор, пока они не начнут
оспаривать   свои  зонные  интересы   с   открытой  цивилизацией.  Тогда  их
существование ставится под вопрос.
     Причем  вопрос,  конечно,  не  касается  существования  самого  этноса,
участвующего  в конфликте  групповых  рациональностей (хотя  бывает и  так -
например, европейская цивилизация, та  самая, которая сейчас всех  учит, как
вести  себя прилично, конкистой, длившейся несколько веков -  от Кортеса  до
Дикого  Запада  - стерла  с лица  планеты несколько аутентичных американских
цивилизаций).  Но там, где происходит военное столкновение  рациональностей,
вопрос с самого начала стоит  о том, чтобы одна рациональность отвоевала как
можно  больше зоны влияния у другой.  В таких условиях неизбежное деление на
"наших"  и "чужих"  приобретает отнюдь не безобидный  спортивный характер  и
создает особые правила игры - логику борьбы рациональностей за выживание,  в
которой тесно сантиментам и придуманным глупостям, далеким от этой логики.
     В  Европе середины второго тысячелетия война часто приобретала характер
этакого рискованного спорта, способа поддержать свои кондиции, чего-то вроде
охоты  или  гладиаторских боев,  со  своим  кодексом  чести,  допустимого  и
недопустимого, и т.д. и т.п. Утомленные сражениями средневековые воины время
от  времени  объявляли  перерывы,  чтобы  состирнуть свои ставшие  несвежими
кружева.  Культура  поведения,  созданная  таким пониманием  войны,  пустила
глубокие  корни.  Не  удивительно,  что  французы,  в  значительной  степени
унаследовавшие  эту  культуру,  сильно  обижались  после  провального похода
1812-го года на  совершенно  лишенных рыцарского благородства русских за то,
как те вели против них войну: уклонялись от боев после Бородино, блокировали
их обозы,  обрушили на  них "дубину  партизанской войны". Это они, французы,
конечно,  зря:  российская  империя,  против которой  они воевали,  никакими
официальными  распоряжениями   не   санкционировала   такого  неблагородного
поведения  защитников  родины.  Вне  желанных  и привычных  для французского
разума правил таким  образом озаботилась  своим выживанием сама неповторимая
русская  этническая  рациональность,  которая  жила  свою  такую  сложную  и
наполненную  опасностями  жизнь,  видимо, для несколько более содержательных
событий, чем быть умерщвленной  какими-то французами или, скажем, немцами (в
общем, чурками нерусскими).
     Впрочем,   может   быть,   кроме   силы   русского   не   по-европейски
нецивилизованного  сопротивления  мощным  французскому,  а  затем  немецкому
нашествиям противостоял еще и внутренний цензор этих французов и немцев? Тот
самый, который после  всего воочию им  увиденного  способен был  внушить  им
оставшуюся  незамеченной,  но  влиятельную   мысль:  зачем  им   эти  дикие,
неприветливые просторы со  сволочной, совсем нецивилизованной  зимней стужей
(они же в Амудсены и Нансены не записывались!) и грубым, непонятным народом,
который скорее вего так и не удастся приручить, как это в свое время удалось
сделать,  например,  с  податливыми, как женщина,  имеющая  небольшой  выбор
заработать себе на хлеб, прибалтами.
     Русские  же, с  легкой руки  Ермака  начавшие и  закончившие  покорение
Сибири, явно не были отягощены сопротивлением подобного внутреннего цензора:
новые  земли  их не  смущали, они  им вполне подходили,  вот и  остались под
влиянием фирменной русской рациональности.
     В  пространстве рациональностей  выживают  те  из  них,  которые  своей
геометрией  убедили континуумальный мир,  что они готовы способствовать  его
устойчивому  благополучию,  и  для  этого  часто  оказываются  хороши  самые
неожиданные для наших самонадеянных ограничений способы добиться этого.
     Каждый из нас находится в зоне пересечения нескольких  рациональностей.
Например, своей этнической  рациональности, рациональности профессиональной,
конфессиональной, и при этом рациональности отца, мужа, брата, сына и т. д.
     Профессиональная  составляющая в  наших  индивидуальных рациональностях
весит неожиданно много.  (Чаще  всего она  в  силу  множества  обстоятельств
вокруг  нас и формируется,  скорее всего, рано - должно быть, в  детстве,  и
потом нам или кому-то рядом остается  рассмотреть ее  и найти ей применение,
что  правда, никогда не дается без труда.) Профессиональные рациональности и
не могут быть маловесомыми,  потому  что как раз-то они и образуют поле  для
устойчивой жизни  процедур,  той  реальности  жизненного  мира, которая, как
говорилось,   обеспечивает   наше   выживание.   В   своих  профессиональных
рациональностях  мы  пространственно  дистанцируемся  от  других  таких  же,
образуя устойчивые группы в рамках условия  устойчивости  всего пространства
рациональностей. Группы эти - не что иное, как касты, они же - тусовки.
     Собственно, и дожившие до  нас  плоды индийской и египетской социальных
инженерий  - касты -  сложились  в первую  очередь  как  идея  расслоения по
профессиональным диапазонам.
     Причем профессиональные диапазоны, охватываемые  разными  кастами,  как
получилось,  оказались  образованными  по  принципу  сходства  или  различия
рациональностей   как   довольно-таки   закрытых   организмов,   которые   и
формироваться-то  должны  были  начинать с  детства, с  младенчества,  чтобы
вырасти в конце концов в как можно более качественный, или хотя бы во вполне
удовлетворительный продукт.
     Кастовость - это не такая уж и глупая геометрия  социальной жизни,  а о
том, насколько она соответствует  топологии жизненного  мира, может говорить
тот факт, что идея ее в той или иной  степени присутствует в истории каждого
этноса, и как видно, сама по себе никогда не вредила его здоровью. (Впрочем,
не только в истории - ведь и сейчас известно,  что  сын генерала может стать
только генералом - потому что у маршалов есть свои дети.)
     Несмотря  на  то,   что   идея   кастовости   как  образец   идеального
общественного  устройства представлена, кажется, во всех утопиях,  начиная с
платоновского  "Государства",  она  сложилась   не  как  результат  плановых
мозговых  атак интеллектуалов, а скорее как внутреннее условие  устойчивости
свободного рынка социаль