аналитиков, зарабатывающих
деньги на  идее  Фрейда, то уж во  всяком  случае  Голливуд вовсю использует
инженерию психоанализа,  а Голливуд - это все-таки индустрия вполне мирового
масштаба).  Дело,  конечно, не в  том что фрейдовская  философия  психологии
влиятельна. А дело в том, что определенный инженерный успех ее  обеспечен не
какими-то фантомными  научными достоинствами, о  которых можно так же  долго
спорить,  как о  мистических свойствах Святой Троицы, а вполне отчетливой ее
онтологией, может быть,  даже  не столько онтологией, сколько онтологическим
призывом.  Суть этого  призыва, скрытого  во псхологической  идее  Фрейда  и
обеспечившего ей не  всем  понятный  успех,  можно  сформулировать  довольно
просто: в понимании того, что образует  причинную базу человеческой психики,
нужно копать глубоко, очень глубоко, гораздо глубже, чем когда кажется,  что
уже достаточно. (Нечто похожее мы уже встречали у Д.Бруно*:
     *"О бесконечности, Вселенной и мирах" (1584 г.)
     "Утверждение, что Вселенная находит свои пределы там,  где прекращается
действие наших чувств, противоречит всякому разуму...")
     Фрейд, конечно,  несмотря на  свое  стремление  докопаться  до  природы
психического,  все-таки был  в большей степени практиком, чем теоретиком. Он
имел  возможность  сам,  на  своем  врачебном  опыте   убеждаться,  что  его
психологическая  идея работает.  И при  этом он  имел  повод  и  право  быть
удовлетворенным  глубиной,  до  которой  он  докопался.  Можно сказать,  что
достигнутый им теоретический  пласт был настолько богат, что вряд ли у  него
хватило бы жизни, исчерпав его возможности, искать новый.
     И потом, вот  ведь как  много значит принадлежать  своему  поколению, к
тому,  что  Ортега-и-Гассет  сравнивал  с  караваном,   внутри  которого  мы
добровольно   движемся  вперед:   даже  Фрейд   оказался  пленником   своего
каравана-поколения, а может быть, правильнее  сказать -  своей эпохи. Потому
что по 1879 году проходит  водораздел, который,  в  сущности,  разделил нашу
историю на две эпохи: в короткий промежуток времени длиной приблизительно  в
одно десятилетие (предпоследнее десятилетие 19-го века) родились практически
все те, кто образовал  первое  поколение  гениев-революционеров,  радикально
преобразивших  рациональное  лицо мира  в недавно минувшем 20-м веке,  некое
особое  поколение:  Эйнштейн, Вейль, Бор, Ортега-и-Гассет,  Пикассо, Брауэр,
Гедель,  де  Бройль,  Шредингер, Борн, и т. д. Произошло то,  что  время  от
времени  происходит,  когда  мир  созревает для  открытий:  массовый  выброс
первооткрывателей.
     Фрейд никак не принадлежал  к этому  поколению,  поэтому  он остался  в
добром старом времени, в котором гении мыслили по-старому, не геометрически,
как Планк, запустивший  квантовую идею,  но,  как он  признавался, так  и не
смогший  ее  понять. Мыслить  геометрически -  это,  пожалуй,  самая  точная
характеристика,  которая могла бы  объединить  поколение гениев начала 20-го
века.  В сущности, именно  ей, геометрической эстетике  мышления принадлежат
все невероятные открытия, сделанные ими.
     Выброс  гениев, произошедший на  границе  эпох,  можно объяснить  очень
просто, если воспользоваться  геометрическим, континуумальным образом  мира:
это  был выброс связей в новый слой реальности, он же новый слой мышления из
картины фрейдовских напластований. Во всяком случае,  именно так отнестись к
этому  странному феномену можно было бы  в рамках топологической  психологии
Курта  Левина,  тоже  одного   из   "поколения  гениев".  Кажется,   он  был
единственным, кто в этом поколении представлял психологию.
     Топологическая   психология   Левина   была,   в   общем-то,   довольно
естественным  образованием  в  новой  традиции   полевого  мышления,  вполне
сформировавшейся  к  30-м  годам   только  что  прошедшего  века.  Это  была
непонятная  для  традиционной,  корпускулярной,  психологии попытка включить
мышление в  общую  структуру мира, у которой  к  тому времени  уже появилось
новое,  геометрическое  лицо.  Идея  универсальной  геометризации  мира была
эстетической  находкой  не  только  для мира  физических событий, но  и  для
Левина, пытавшегося конституировать среду для психологической жизни.
     В рамках такого  стремления идея представить среду для жизни мышления в
виде пространственных образов была безумной только что по отношению к  нашим
вековым инертным  представлениям,  но  никак  не  с  точки  зрения логически
непротиворечивой процедуры. Потому что  процедурное  обеспечение со  стороны
топологии - науки о  пространственных преобразованиях, - как никакое  другое
давало возможность,  наконец,  корректно умозрительно сшить мышление со всем
остальным миром.
     Мах  считал, что  удачно  подобранное  слово  экономит  нашу  мысль,  а
Пуанкаре на заре 20-го века с  большим знанием дела  писал, что очень хорошо
можно  экономить мысль с помощью удачно подобранных  образов. Идее Пуанкаре,
пожалуй, лучше всего  соответствует  свобода  математических  образов,  чаще
всего не достижимая любыми  другими. В силу этого действительность,  которая
пустилась вдогонку за мыслью Пуанкаре, похоже, превзошла его ожидания.
     Если до 20-го века математика обслуживала мир, формализуя наше знание о
нем, превращая его в стандартные блоки, и тем самым экономя нашу мысль, то в
начале его она  впервые начала вторгаться в самую природу мира. Ничем более,
как витальной необходимостью, это вызвано не было: поля старых образов все с
меньшей и  меньшей  готовностью  способны были  обслуживать  наши  витальные
амбиции.
     Пришлось прибегать к услугам универсального оружия, которое мы не любим
за холодность и удаленность его от жизни, но которое, оказывается, способно,
на  очень сильные результаты.  (Собственно, эти  результаты очень настойчиво
подталкивают  к  мысли, что  математика вообще,  а геометрия в  особенности,
холодна  и  удалена не по отношению к нашей  жизни,  а  всего лишь к  нашему
сегодняшнему  отношению  к  жизни, которое,  приспеет  пора, и  сменится  на
другое. Пожалуй, эта мысль и руководила Левиным, когда он всерьез  заговорил
о своей нетрадиционной, топологической псхологии.)
     Пожалуй,  самым  важным препятствием на пути его новой  психологической
идеи, не считая технологических трудностей ее воплощения, оказалась проблема
интеллектуального   тонуса   -   проблема   удержания   на   уровне   новых,
геометрических  образов,  проблема,  в  общем-то,  вполне  понятная: старые,
корпускулярные образы постоянно незаметно возникают среди новых в старом, не
адаптированном  к  новым  образам   виде,  и,  вмешиваясь  в  картину  новых
представлений, создают безнадежную путаницу.
     То,  что   мы  условились  называть  и  называли  выше  континуумальным
мышлением, можно вполне назвать и геометрическим, и топологическим мышлением
-  с  потерей  незначительного  количества смысловых нюансов. Левин,  скорее
всего,   должен  был   бы  назвать   свое  новое  психологическое   мышление
геометрическим,  потому  что  он, кажется,  не  подходил  к нему  с  позиций
непрерывности,   но   топология   "сшивки"   левиновского   психологического
пространства  с   другой  реальностью  подразумевалась   такой  же,  как   и
расмотренная  выше  топология  сшивки  метрических   слоев  континуумального
космоса.
     А  именно:  для  Левина главным действующим лицом в пространстве был не
индивид   как   обособленная   единица,   корпускула,    а   психологическое
пространство, включающее  в  себя группу индивидов. В  сущности, это  то  же
самое,  что и достигнутая выше топологическая картина континуумального мира:
связи  между  его   элементами   действуют  только   внутри  соответствующих
метрических слоев,  образуя  систему горизонтальных  связей, вертикальные же
связи, проходящие через  эти элементы-узлы, связывают между  собой геометрии
этих слоев, а не сами элементы.
     Полученная таким образом топологическая сетка для мышления иллюстрирует
уже   высказанную  ранее  мысль.   А  именно:  За  любую  нашу  мысль  несет
ответственность, в сущности, не  столько мозг ее  обладателя (обладателя - в
давно  ставшем для нас привычным понимании этого указателя  принадлежности),
сколько среда, в  которой эта мысль  (или  рациональная программа поведения)
возможна. А  привычное определение обладания этой мыслью соответствует всего
лишь причастности к  этой среде  (читай  - рациональному  слою)  каждого  ее
носителя, то есть, его геометрическим местом в пространстве рациональностей.
Такая    картина    принципиально   отличает    традиционное    пространство
психологических  событий  от  "геометризованного":  если  топология  первого
является закрытой (несмотря на все натужные разговоры о связи психического и
физического),  то топология второго  открыта (что означает, что  связь между
психическим и физическим реализована вполне).
     Открытой  является  и топология  пространства  информационных  событий,
реализованная в  информационной  инженерии  вообще  и в идее  искусственного
интеллекта в частности: в ней  горизонтальные связи работают  в операционной
оболочке, а  вертикальные  связи связывают эту  оболочку с программистом или
пользователем.
     Кажется, именно идею именно  такой топологии угадал и К. Г. Юнг в своем
образе коллективного бессознательного. Идея универсальной геометризации мира
овеществляет коллективизацию Юнгом  бессознательного, его теорию архетипов и
комплексов,  равно  как  и  образы  национального  характера,   национальных
особенностей  и  ностальгии,   она  делает  все  эти   образы  настолько  же
онтологически полноправными и вполне материальными образованиями,  как песок
под ногами или программа в компьютере.
     Когда   мы   повзрослеем,   наконец,  настолько,  что   без  особенного
сакрального   напряжения   сможем   ассоциировать   неприкасаемые    образы,
относящиеся  к  сфере  нашей  высшей   нервной   деятельности,  с   образами
информационной инженерии,  мы поймем,  что рациональности, сформированные  в
нас   слоями  витальных   обстоятельств,  повстречавшихся   нам   на   нашем
эволюционном  пути,   не  стираются  и   не  умирают,  а   нашей  заботливой
информационной  организацией  сворачиваются  тем  больше  и  компактнее, чем
дальше  они  отстоят  от  интерьера  наших   витальных  обстоятельств.  И  в
необходимый момент  они готовы развернуться  в полную боевую готовность, чем
обеспечить наше выживание (мы уже давно привыкли к электрическому освещению,
но на всякий случай держим где-нибудь недалеко стеариновые свечи).
     Произведенный   таким   образом   вертикальный   разрез    пространства
рациональностей позволяет вернуться к идее кастовой структуризации общества,
на  этот  раз  -  со  стороны  анатомии  каст  как  своеобразных   групповых
рациональностей:  принадлежность  к  касте  (вместо  "каста"  можно  сказать
"тусовка")  определяется  рациональным  слоем,  актуальным  для  этой  касты
(тусовки). Для других каст (тусовок) этот  слой является в известной степени
закрытым, в то время как для своей он определяет и ее специальный язык, и ее
специальные обычаи. Рациональная обособленность жителей слоя  отражает и тот
в общем-то  довольно очевидный факт (получивший  историческую известность  в
основном благодаря  внутреннему уставу  закрытого  пифагорейского общества),
что каждое  знание  на определенном уровне глубины (на  том, на котором  оно
задает отличительные особенности мышления) становится эзотерическим.
     Итак, суммируя  все сказанное о  топологии жизненного мира, выделим как
основное   геометрическое  обстоятельство   вертикально  стратифицированного
пространства   рациональностей   ранее  сформулированный   слоевой   принцип
континуумального  мира:  связи  между носителями  геометрических свойств  (в
данном  случае  -  рациональностей),  являются  горизонтальными,  то   есть,
осуществляются внутри каждого из метрических слоев (в данном случае  - слоев
рациональностей).    Это    геометрическое    обстоятельство    пространства
рациональностей есть топология  межиндивидуальной жизни, и она  генетически,
как  континуумальная   характеристика   жизненного   мира,  есть   топология
децентрическая.

     Этика децентризма
     Первой громкой  декларацией  идеи децентризма,  вынудившей со  временем
достаточно    повсеместно   себя    принять,    была    специальная   теория
относительности,  полученная в  начале прошедшего века  в  основном усилиями
Маха,  Пуанкаре и  Эйнштейна.  Децентрическая  (и,  видимо, в онтологическом
смысле,  главная)  идея ее сводилась  к новой геометрии физического мира:  к
смене  фантомной   центральной  системы  отсчета  мультиплетом  равноправных
децентрических систем.
     В принципе, идея была не такой уж новой: в сыром еще виде Д. Бруно она,
например, обеспечила аутодафе.  Легче было релятивистам Шопенгауэру и Ницше.
Но и  они  в этой роли оставили своих зрителей в лучшем случае равнодушными.
Чего-то  важного не хватало еще в 19-м веке, чтобы  инертная публика всерьез
отнеслась  к  мысли,  что  особенный  мир   каждого  из  нас  реальнее,  чем
стандартный мир всех.
     Но что значит реальнее? Разве не реален мир тот  вокруг нас, который мы
считаем общим?
     Дело в том, что общим миром мы все-таки привыкли считать мир каждого из
нас -  именно последний образует ту систему  вещей вокруг  нас, которые  нам
противодействуют  или  помогают,   в  центре  которой  находимся   мы   сами
(правильнее сказать, конечно, - каждый из нас). А  наш общий  мир, с которым
мы вынуждены считаться - это мир - какой бы  дикой ни показалась эта мысль -
все-таки  виртуальный,  это  нечто   среднее,   вроде  среднего   количества
прочитанных книг  или среднего количества  выпитого пива: может и не найтись
человека, который прочел ровно столько книжек или выпил ровно столько пива.
     Каждый из нас находится в центре выпитого им пива или прочитанных книг.
А как  указать  на центр для  усредненных обстоятельств общего для нас мира?
Разве как  на  среднего человека? -  существует  и такой, но  он  -  человек
виртуальный, а виртуальную реальность, все-таки, как уже  говорилось, потому
и назвали виртуальной, что она не столь реальна, как реальность реальная.
     Децентрический  мир  -  это  мир   значимостей  ("Кажущийся"  мир  есть
единственный:  "истинный  мир"  только прилган к  нему", сказал Ницше).  Мир
каждого  из   нас   настолько   же   реален  для   нас,   насколько  реальны
противодействие или помощь нам его обстоятельств. А наш общий мир, в котором
мы вынуждены считаться с отношением к миру своих ближних,  настолько реален,
насколько много общего между нами.  Чем этого общего больше,  тем больше наш
личный мир воспринимается нами как  общий  мир.  Но чем больше появляется  в
нашей  жизни обстоятельств, отличающих  нас от других, тем  домашнее и ближе
нам кажется свой собственный мир, и тем напряженнее при  этом мы ищем связей
с  личными  мирами  наших  ближних,  а  потому  тем  ценнее  нам  становится
содержание чужих миров: находя дороги к ним, мы так или иначе приобретаем их
в свое пользование.
     Если вспомнить  агрокультурные  рекомендации, которые дает для сеятелей
идей  святое писание,  можно сказать, что  семена  новых идей,  предлагаюших
новое  лицо  истины,  обречены  не  давать  обильных  всходов  и  оставаться
достоянием редких маргиналов до тех пор, пока поле,  на которое они время от
времени падают,  оставается  невспаханным. А  эстетические поля,  на которых
вырастает   наша   восприимчивость  к  новым  идеям  и  образам,  вспахивает
искусство. И не известно, какова была бы судьба релятивистских идей, если бы
не новое  искусство конца 19-го века  ("Впечатление:  Восход солнца"  Моне и
все,  что за  ним  последовало), которое хорошо  потрудилось над  совершенно
новой эстетикой -  эстетикой  атакующего релятивизма, полем  будущего нового
мышления.
     Вот что забавно: на 1872 год от РХ приходятся три знаменитых программы:
упомянутое "Впечатление:" Моне, "Рождение  трагедии из духа  музыки" Ницше и
"Эрлангенскую программу" Феликса Клейна. Если  История нас чему-то учит, так
это в первую очередь  тому, что она  не  раздаривает такие совпадения просто
так!
     Но говорить о новой  эстетике -  это значит,  по сути, говорить о новой
геометрии. Новое искусство  обнажило следующее обстоятельство, которое,  как
со временем  выяснилось, стало геометрическим обстоятельством нового способа
воспринимать  мир: обнаружилось,  что для  эстетически  и  этически значимых
вещей не существует выделенной, центральной, или истинной системы отсчета. К
началу  нового, 20-го века децентрическая геометрия  истины уже  не казалась
эстетически неприемлемой. И все же интересно, что переходные процедуры между
равноправными системами отсчета (преобразования  Лоренца)  появились раньше,
чем кто-то  смог  понять, что они могут что-то совершенно новое  сказать  об
устройстве мира.
     Вошедшая в историю растерянность Лоренца по поводу совершенно формально
полученных   им   из   уравнений   Максвелла   преобразований  лучше   всего
свидетельствует  о  том, как мало бывает одних только фактов для того, чтобы
понять, что они значат, и как много значит наш рациональный консерватизм для
того, чтобы не дать нам увидеть, что же скрывают в себе добытые нами факты.
     Уравнения  Максвелла - это  тоже добытые нами факты, и  как теперь  уже
видно,  в  них  с  самого  начало  было  спрятано  все,  что  образует  идею
континуумального    мира:    и    инвариантность     скорости    света,    и
пространственно-временной  континуум,  и децентрическая  геометрия истины, и
неэвклидова  геометрия  Минковского,  и  идея  геометризации  физики, и даже
преобразования  Лоренца (в сущности, можно  смело идти  дальше и утверждать,
что в  силу самого нового формата  реальности, который  и  делает возможными
уравнения Максвелла,  в них содержалось  даже большее  - и квантовая идея, и
идея геометризации реальности, и идея метрических слоев). Все это постепенно
вынималось из  фарадеевского рисунка  магнитного поля (потому что именно  из
него произошли уравнения Максвелла) как из цилиндра фокусника и прирастало к
традиции  континуумального  мышления  точно  так  же, как прирастают одно  к
другому годовые кольца дерева.
     По  сути  дела, уравнения Максвелла  дали вполне конкретную  форму  для
знаменитого вопроса Канта,  своим автором честно  оставленного  без  ответа:
"Как  возможна метафизика?"  Когда Кант  сформулировал свой  вопрос,  он,  к
сожалению, не располагал каким-то особенно сильным фактом, чтобы свести свой
вопрос к простой и конкретной форме, конкретному  факту, который бы не давал
успокоиться и заставлял  искать удовлетворительно глубокое объяснение  себя.
То есть, Канту,  в  сущности, не за что было  зацепиться, чтобы  иметь  шанс
получить какой-либо другой ответ на свой вопрос, кроме никакого.
     Такой факт  появился  благодаря усилиям  Фарадея  и  Максвелла  в очень
компактном  и  возбуждающем виде уравнений последнего. По сути, они  и стали
прежде всего  не  столько теорией,  сколько фактом, фактом-возбудителем, как
выяснилось со временем,  содержавшим в себе  гораздо  более парадоксального,
чем
     это можно было  рассмотреть  сразу. По крайней  мере, далеко  не  сразу
выяснилось, что удовлетворительно  глубокое объяснение всего, что содержал в
себе этот  факт, должно  потребовать совершенно нового формата реальности, а
значит, нового формата метафизики.
     Именно   поэтому   после   опилок   Фарадея   и   уравнений   Максвелла
по-декартовски  генально-простая форма  кантовского вопроса  могла считаться
вновь ожившей - теперь  по  отношению  к новому, сингулярному факту -  факту
континуумальной реальности.  С этих пор вопрос Канта  нужно  было задавать в
новой,  предельно конкретной форме:  "Как  возможны  уравнения Максвелла?" С
этого  вопроса,  пусть  даже  и не озвученного  сра