ти,  свободы,  социальной  справедливости   и  несправедливости,
капитализма,    социализации   и   либерализации,    общественного   мнения,
общественных  полномочий,  правильной и неправильной  политики, пацифизма  и
милитаризма, отечества и человека и т.д., и т.п.*,
     *Х. Ортега-и-Гассет, "Человек и люди"
     вы ведь  можете  заинтересоваться,  на  чем  стоят  эти  идеи?  Где  та
материковая  идея, та онтологическая почва, к которой  они прикреплены? Ведь
то, что  висит в воздухе, может оказаться миражом? Или алхимией.  Последнее,
собственно говоря, не так уж и плохо само по себе. Ведь было же время, когда
у  людей не  было ни физики,  ни  химии, а  одна  только алхимия.  И ничего,
выжили.
     Как  выжили  тогда,  когда  собирательство  и охота были  единственными
источниками поддержания жизни. Впрочем,  мы  и  сейчас  пользуемся  когда-то
удачно  подобранными  идеями, полагая вполне серьезно, что их будет  хватать
всегда.  Возможно,  демократия -  это  хорошо и  красиво, даже скорее  всего
именно так. Но какой глубины умозрением обосновано это убеждение Аристотеля?
На какой глубине лежит тот пласт, что есть "truth maker" этого убеждения?

     Контакты
     "Truth maker" - это индекс  доказательности, который определяет доверие
к умозрению, то есть его значимость. Значимость - величина переменная, как и
глубина  того  онтологического  пласта,  из  которого  в  свое,  исторически
конкретное  время  извлекается  в  качестве  теоретической  добычи  стандарт
доказательности.
     Только  простотой  онтологических  оснований,  достаточных   для   века
монополии механической  инженерии,  можно  объяснить  зонную  ограниченность
ньютоновской   механики,   выявившуюся   тогда,   когда  она   стала   перед
необходимостью сочетаться с  потребностями инженерии  электромагнитной. И из
того,  что ей это не очень-то удалось,  выяснилось самое главное, чего ей не
хватало: она  не учитывала  Контакты.  Точнее, телесность этих  динамических
фактов  реальности. Ньютонианская парадигма  дальнодействия исключала их  из
необходимости стать под  вопрос.  И  только  побеги  нового  онтологического
мышления возбудили этот вопрос вместе с теорией близкодействия.

     Связи
     Два   события  дают  отсчет   новой  интеллектуальной  эре.   Первое  -
хрестоматийной  известности -  произошло 23 февраля  1820 г., когда в стенах
Берлинского университета впервые  и демонстративно  противостояли друг другу
панлогист Гегель и иррационалист  Шоненгауэр. Начало второго  приходится  на
тот же 1820-й, когда лучший друг сказочника Ганса Христиана Андерсена, физик
Ганс Христиан Эрстед  обнаружил  связь между  электричеством и  магнетизмом.
Последствия этого открытия вышли далеко за пределы электроинженерии  (хотя и
для нее сыграли решающую роль). Когда Фарадей выложил идею Эрстеда железными
опилками, оказалось,  что  он перенес первые  связи  из  мира  Логоса  в мир
вещества.
     Не Ньютон поместил связи между вещами  в мир Логоса.  Но Ньютон  создал
авторитарную физику, в  которой вещный  мир делегировал  свои связи  Закону.
Фарадей  фактически вернул  их внутрь своего физического  мира и  открыл эру
Континуума в физике, а заодно - и в метафизике (если, конечно, это не одно и
то  же). Скорость распространения возмущений, изменяющих  мир полей Фарадея,
равна 300000 километров  в секунду. Скорость  распространения метафизических
возмущений, изменяющих мир нашего  мышления, гораздо меньше. Мельницы  богов
мелют  медленно.  Континуумальная физическая программа Фарадея  давно  стала
физико-метафизической  программой  Фарадея-Эйнштейна-де  Бройля-Ортеги,   но
большинство вопросов, возникающих в  нашем взаимодействии  с реальностью, до
сих пор решается  ньютоновой корпускулярной метафизикой, в которой отношения
между вещами так и не стали связями.

     Континуум
     Поле Фарадея-Максвелла заполнило промежутки между корпускулами Ньютона.
Позже де  Бройль  вообще убрал  границы у вещей. А Шредингер вместо вещества
предложил плотность его вероятности. В сущности, не мировые войны,  не Энола
Гей, не Сахаров  и не Чернобыль взорвали мир. Это сделали  пифагорействующие
Мах,  Минковский,  Эйнштейн,  Гейзенберг,  Шредингер и др.  "Метафизика есть
видение  природы  вещей  (например,  вселенная  Фарадея  как  поле   силовых
векторов)" -  пишет  Джозеф  Агасси  в  очерке "Природа научных проблем и их
метафизические корни". Это - очень короткое определение метафизики, но очень
емкое  и  точное по сути. Оно объединяет  физику и метафизику  в  одно тело.
Метафизика  - не более,  чем физика: это  справедливо  для  континуумального
видения вещей, так как в нем эти понятия ничем друг от друга не отделены.
     Континуум   -   это   тоже  способ   видения  вещей.  Первоначально   -
математический, но в конечном счете - и метафизический. То есть, на каком-то
уровне глубины умозрения континуум, физика и метафизика совпадают. Континуум
-  это  настоящий   (real)  математический  макет  Единого,  этого   старого
метафизического бога.
     Континуум  - это сплошное, неразрывное бытие,  причем бытие связей едва
ли не в первую очередь*.
     * В сущности, именно связей, и более того, единственно связей.
     Континуум  -  это  субстанциальная однородность  каждой  его точки, это
неразрывное месиво нашей  жизни.  Мир, состоящий из связей, становится общим
для  всех, кто так  или  иначе  вовлечен  в  него.  Поэтому  континууму  как
онтологическому  образованию  не  грозит   мировая  изоляция  субъекта,  эта
неустранимая проблема последовательного классического субъективизма.
     Общий - это не то  же самое, что объективный. Поэтому по крайней мере в
своем определительном основании континуум  не нагружен  проблемой абсолютной
значимости, этим бичом классического  объективизма.  Континуум  как реальное
онтологическое   образование  впервые  появился   в  эйнштейновской   теории
относительности.  Именно  с  его  помощью  Эйнштейн перевел пространство  из
области  идеально-геометрической в область  вещественно-геометрическую.  При
этом его пространство потеряло состояние пустоты. А идея пифагорейцев о том,
что  мир   целиком   составлен   из   математической   гармонии,   приобрела
вещественность.  Прививка  миру этой  идеи  древнегреческого  эзотерического
клана, кажется, удалась, но лишь на уровне частных применений релятивистской
и квантовой механик,  что, конечно,  трудно перепутать со способом мышления.
Потому  что  99 процентов всех  остальных  вопросов решаются  нынче  старым,
доконтинуумальным мышлением.

     Рациональность
     Все сколько-нибудь значимые перемены в  мире  социальности  сводятся  к
изменениям  способа мышления,  то  есть способа рационального  видения мира.
19-й век,  век  расцвета  свободной  конкуренции,  зародил подозрения,  что,
возможно,  витальная необходимость принципа  первородства отпала  и  следует
признать все права на  существование не только  для  одного способа задавать
вопросы и отвечать на них. Впервые отняв  монополию на истину власти у своих
королей,  Европа продолжила процесс тотальной либерализации  по  отношению к
истине,  когда  проявила  интерес к  Шопенгауэру  и позитивизму.  Шопенгауэр
задавал вопросы не так, как Гегель и Кант, и это казалось дикостью поначалу,
так  же,  как  впоследствии  геометрия  Лобачевского, импрессионизм,  музыка
Дебюсси, релятивизм Эйнштейна и "безумные" идеи квантовой физики.
     Почему мы сегодня задаем  вопросы не такие, какие задавали 200, 100, 30
и  10  лет  назад -  это  только  косвенно  относится  к вопросу  об  образе
миропонимания,   потому  что  количество  знания  арифметически  растет,  и,
поднимаясь выше, мы видим новые  вопросы. Но почему  мы сегодня задаем их не
так, как раньше и как-то не так на них отвечаем - это уже то, что определяет
суть нашей рациональности.
     Почему  мы сегодня  не  довольствуемся  теми  ответами, которые  вполне
успокаивали дотошность  наших предшественников  по контактам с миром? Почему
исчезают и появляются  понятия, а безотказный  вчера ответ "Потому  что  так
устроен мир (человек)" сегодня не  принимается или вызывает скуку? Почему  2
столетия  назад  гегелевская  метафизика  навсегда  решала  все  вопросы,  а
сегодня, в силу еще свежей в  памяти  марксистской  дрессировки  прибегая  к
диалектическим образам, мы предварительно просим нас за это извинить?
     Почему изменяются стандарты доказательности? Почему вопрос о них возник
в  зрелой  математике  конца 19-го  века?  Почему работы Ван  Гога ничего не
стоили  при его жизни?  Почему  новая идея побеждает тогда, когда умирают ее
противники*?
     *Формула М. Планка.
     Почему меняются вкусы и моды,  а  ценности одного поколения отторгаются
другим?
     Это слишком витально  значимые  вопросы, чтобы отказаться от попытки их
взломать.  Ключевая  идея, которая дает  шанс сделать это,  понятно,  должна
находиться в  области, которая объединяет их - в области мышления. 20-й век,
отважившись  на  структурную атаку мышления,  эту  ключевую  идею нащупал  в
понятии рациональности. В  сущности, трудно отыскать более естественную идею
для  того  поликультурного  и   мультирационального  мира,  который   широко
раскрытыми  глазами удалось рассмотреть только  что прошедшему  веку впервые
после  того,  как  этот  образ  мелькнул перед изумленным  детским  взглядом
средневековых гуманистов. Кажется,  20-й  век  пошел даже  дальше: он создал
культуру децентризма - культуру полирационального мышления.
     Несмотря  на  то,   что  20-й  век  создал  культуру   экзистенциальной
феноменологии,  он прошел  под  знаком  позитивизма.  Метафизический  вопрос
"почему?",  отмененный  О.  Контом, гораздо меньше волновал  20-й  век,  чем
ремесленный вопрос "как?". (Не потому ли прошедший век, как и Конт в своих 5
тысячах страниц,  открывающих науку социологию, так и  не поставил онтологию
общества под вопрос?)
     Специализация методологии  познания, этого  главного  интеллектуального
эстракта 20-го  века - как раз тот самый вопрос "как?", тщательно выжатый  в
отношении    правил    метафизической   игры   с   миром.   Поэтому   ростки
континуумального мышления, пробившиеся еще в 19-м веке, не получили развития
в значимую метафизику.  Потому  20-й  век,  в  силу  витальной необходимости
создавший универсальный инструмент рациональности, сделал реверанс в сторону
даже не 19-го, а 18-го века,  не найдя для этого  инструмента другого места,
как поле классического Логоса. Поэтому выжимку вопроса "как?" прошедший  век
производит    в   основном    усилиями    классической,    доконтинуумальной
рациональности (в том числе и в  отношении самой рациональности как феномена
мышления).
     Теория познания  не вывела рациональность за пределы понятия, в область
онтологически  значимой  реальности.  Говоря другими словами, рациональность
как феноменологический образ не перешагнула того  перехода, за  которым  она
стала  бы реальностью,  субстанциально, а значит, топологически однородной с
реальностью жизни вещей.
     Мы можем говорить об онтологических подробностях потока векторного поля
в теории поля потому, что мы можем исследовать каждое  конкретное  векторное
поле  и продемонстрировать,  как  это  можно  повторить.  Только потому  эти
подробности  становятся  предсказуемыми, а значит,  и нормативно  значимыми.
Если допустить, что мышление не менее реально, чем, например, магнитное поле
или инфузория туфелька (а уже декартовская рефлексия это вполне утверждает),
то, чтобы получить нормативно значимые подробности поля социальности,  нужно
придумать, как  онтологизировать рациональность  как конкретную  реальность.
Причем,  как  следует  из  той  же   декартовской  аксиомы  субъекта,  самая
конкретная рациональность - это рациональность конкретного Я. Онтологическая
модель  всегда  сводится  к  нахождению  универсального  образа,  на  правах
элементарной  составляющей входящего  в  любой  другой  образ,  охватываемый
онтологией.  В жизни каждого дня мы живем готовыми к применению комплексными
образами,   организующими   интуитивное   взаимодействие    нас   с   нашими
обстоятельствами,  не  требующее  анализа,  расчетов  и  выкладок.  Это, как
пистолет-автомат  с  заряженной  обоймой, избавляющий  нас от  необходимости
после   каждого  выстрела  прибегать   к  услугам  шомпола   и  пороховницы,
гарантирует нам то быстродействие в  принятии решений в массе  стандартных и
повторяющихся ситуаций, которое обеспечивает  наше  выживание  в этом каждом
дне.  Вот  простейшая   связь   между  витальностью  и  рациональностью,   а
изменчивость наших  витальных обстоятельств, принимающая кардинальные формы,
проводит границы этой связи.
     Наличие  этих  границ   категорическим  образом  отличает  человека  от
остальных форм жизни, на что впервые обратил внимание Макс Шелер*.
     *"Положение человека в космосе".
     Хотя это и кажется  парадоксом, но ограничение на человеческое мышление
образами накладывает  открытость человека в системе его связей  с миром. (По
Шелеру,  для всех  животных,  исключая  человека,  система  связей  с  миром
составляет  закрытую  диаду  взаимодействия:  "животное >  <окружающий
мир". А для человека - открытую: "человек > < мир> >".)
     Парадокса,  однако, нет. В терминах рациональности открытость  человека
миру означает его отличительную возможность время от времени создавать новый
способ построения  образов, что  само  по себе проводит  для старого способа
границу активности. И эта граница - самое интригующее место в жизни человека
как особенного мирового образования, и  может быть, однобоко судит китайская
мудрость о временах Перемен?
     Борхес сообщает нам, что боги безумны и непохожи на нас, в то время как
Святое писание, источник  не менее авторитетный, учит, что Всевышний  создал
нас по своему образу  и  подобию. К сожалению, пока ситуация  с генетической
связью   между   человеком  и  богом  не  прояснилась   до   такой   степени
достоверности,  как ситуация с  Леней  Голубковым, утверждавшим, что  он  не
халявщик  (дальше  -  по тексту). Приходится  в этом вопросе рассчитывать на
личные  полевые  наблюдения за  крайне нелогичным миром вокруг нас,  которые
скорее  подталкивают  к  мысли о  том,  что в иске "Борхес vs  Библия"  прав
первый. Но есть  ли сам иск?  Потому что Борхес ничего не имеет против того,
что человек создан как создатель или, по крайней мере, Делатетель. А значит,
все-таки по  образу  и  подобию своего Создателя.  Это - и  есть те  границы
смысла,  в которых Борхес как  представитель широкой общественности способен
договориться с небесными властями.
     Если в чем-то и реализуется ценность человека как  собственно человека,
так  это в его открытости, в том, что мы называем творчеством. Все остальное
ценится человеком опосредованно, как результат творчества,  или средство для
него.
     Деньги? В том  виде, в котором они представляют наибольшую ценность для
самых  удачливых  контактеров с  ними,  они -  средство для творчества или в
крайнем случае - его мерило. Форд, Сорос и Гейтс в первую очередь создали не
массивы денег, а каждый  -  свою  рациональность,  воплощенную в  конкретный
продукт.
     Женщина? В том виде, в котором она представляет наибольшую ценность для
платоновского  Сократа,  она  оплодотворяет  мужчин новыми  образами.* Когда
женщина выбирает себе мужа, она руководствуется двумя требованиями к нему**:
либо  он  будет  питать  своим  творчеством  ее  как  соучастницу,  либо  он
предоставит ей материальные возможности  для ее  собственного  генетического
творчества.  Ведь каждая  домохозяйка в конечном  счете  создает свою личную
модель рациональности в  деле строительства  семьи, какой  бы по размерам ни
была эта семья и как бы мало ни отличалась  эта рациональность от соседской.
(Вот  почему   столь  взрывоопасно  столкновение  на   кухне   двух  женщин,
претендующих на роль ее хозяйки.)
     *и** Здесь, естественно, интуиция выделена в особую статью.
     Мужчина? Дети? Но и они ценны  в первую очередь своими возможностями  в
будущем, мы относимся к ним прежде всего как к открытой творческой потенции.
     По  Ортеге-и-Гассету, новый  образ  мира  отделяет  от  старого  период
смятения. Этот  период  начинается  тогда,  когда  человек теряет  жизненные
ориентиры и  несет потери,  и  длится  до  тех пор,  пока  он не приходит  к
витальной  необходимости спасительного  самоуглубления,  во  время  которого
решается  на ремонт  и  переустройство  своего мира. Этот  этап  не  требует
быстродействия,  он  требует медленного переваривания  мировых  изменений  и
синтеза новых инструментальных образов. Старая обойма, как  бы длинна она ни
была, подошла к концу, и нужно менять ее на новую. (Причем еще подумать, где
ее, новую, взять.)  Теоретическое сканирование новых возможностей  открывает
человеку новый способ  построения образов всегда, пока он остается  открытым
миру. Ортега-и-Гассет в  своей вполне законченной теории эстетики делает  по
крайней мере  два великих онтологичесих открытия. Первым из них он сообщает,
что самым  очевидным  индексом  открытости  человека  является деятельность,
присущая только ему  - искусство. Искусство - это поле, на котором вырастают
новые витально необходимые образы. Именно  витальная  необходимость образов,
выраженная  в их  новизне,  открывающей  новую  эстетику, и  стала лакмусом,
который  открыл  Ортега  по  отношению к  вопросу, что  считать  искусством.
(Портреты Тропинина - это, несомненно, искусство. А вот все, что выполнено в
той  же  эстетике  в  20-м  веке,  настолько  же  несомненно  искусством  не
является.)
     Кроме искусства, рождающего для  человека новые  миры рациональности  в
своих  образах,  человек  обзавелся еще одной витально  необходимой  службой
образов  - наукой. Ведь,  в  сущности,  любая теория  сводится  к  топологии
образов,  а  любая  онтология  -  это  не  более  как  дедуктивный  комплекс
универсальных образов,  индуктивно  привязанных  к  эмпирической реальности.
Новая рациональность создает новую онтологию.
     Рациональности как характеристике мышления  и одновременно его  объекту
можно поставить в соответствие  тот же  набор онтологических проблем, что  и
мышлению вообще.
     Как   рациональность   становится  интерсубъективной,   если   исходная
онтологическая реальность - это рациональность субъективного мышления?
     В терминах теории  множеств  на этот вопрос отвечает  Ортега-и-Гассет в
своей теории Объективного  мира, согласно которой наш а-субъективный общий и
большой Объективный мир нужно рассматривать как коррелят множества маленьких
субъективных миров,  находящихся в неотторжимой собственности  у каждого  из
нас.
     Такого   представления   феномена   групповой   рациональности   вполне
достаточно для большинства  его  прагматических применений, не  выходящих за
пределы ремесленного вопроса "как?" При  этом рациональность  конкретного  Я
как объект изучения гораздо меньше интересует нас  (исключая, пожалуй, разве
что психоаналитиков), чем рациональность групповая. Это и понятно: почти все
дела  делаются группами - от науки до потребления. Искусство сильно выпадает
из этого списка, но мы его не сильно-то и изучаем: считается доказанным, что
творчество  - вещь непостижимая, даже  если оно сопрягается  с  продвижением
товаров.
     Нигде  более,  как  в  рекламе  не   встречается  такого   столкновения
индивидуальной  рациональности  как  двигателя  творчества  и  груповой  как
потребителя его.  (Еще голое искусство не обязательно должно быть рассчитано
на многих, но уж рекламе-то по званию положено принадлежать народу.)
     Стараясь  находить наиболее выгодную позицию продвигаемого продукта для
максимально  большой  группы  его возможных потребителей,  реклама вынуждена
создавать  образы,  оптимально коррелирующие  с групповыми рациональностями.
Если  в этой связке рациональностей рекламо