Ничего,  малыш,  мне  очень  жаль.  Джонни  Рикардо  -  единственный
постоянный клиент в том списке, что ты мне дал. И в то  время, которое  тебя
интересует, он не был ни  с одной из моих девиц. Все  остальные в списке мне
не знакомы.
     - Жалко.
     - Извини, дорогуша.
     - Конечно, Арчи. Спасибо.
     - Всегда к твоим услугам.
     Я  положил трубку,  шагнул к  холодильнику, где  стояло пиво, и телефон
зазвонил снова. Элла улыбнулась мне из противоположного угла.
     - Ты стал знаменитостью.
     - Я пива хочу.
     - Я принесу. Иди, общайся с народом.
     На этот раз звонил Джанки Стайн.
     - Я узнал, где был Пол Девон вчера в четыре часа, - сообщил он.
     - Молодец. И где же?
     - В классе. В актерском классе. С двенадцатью студентами.
     - Он не отлучался на несколько минут?
     - Он режиссировал сцену с двумя участниками, как  я  слышал. Был  там с
начала до конца.
     - Значит, так. Спасибо, Джанки.
     - От Билли-Билли никаких вестей, - сказал он.
     - Зато у меня есть известия, - сказал я. - Мне жаль, Джанки. Он мертв.
     - Билли-Билли? Клей, ты мне обещал...
     - Это не мы, Джанки.  Я и  сам  ищу этого  парня.  Он  убил еще  и двух
женщин.
     - Честно, Клей?
     - Честно, Джанки.
     - Надеюсь, ты его найдешь, Клей. Билли-Билли никому не делал зла.
     Закончив разговор, я снова вытащил записную книжку и взглянул на имена,
которые  еще не вычеркнул. Их было три: Джонни Рикардо, Эрнест  Тессельман и
муж. Рикардо, как мне казалось, был темной лошадкой.  И я очень удивился бы,
окажись он тем парнем, которого я ищу.
     Оставались Тессельман  и муж  Мэвис.  Тессельман  был прохиндеем, делал
вид,  будто  влюблен  в девушку,  которая  могла  быть  ему  только  обузой.
Разумеется,  это  не значит, что он убийца,  но теперь я подозревал его куда
больше,  чем если  бы  он вел  честную  игру.  Завтра надо будет  еще  разок
съездить и поговорить с ним. И еще мне придется  как-то выяснять, где он был
во время всех этих убийств.
     И муж. Я все больше и больше склонялся  к мысли, что это его  рук дело.
На скачках за приз умника они с Тессельманом шли голова  к голове.  Конечно,
ему не было никакого смысла тянуть с убийством Мэвис целых пять лет, но если
я  узнаю,  кто  он,  то, возможно,  выяснится, что  это  не  так.  Наряду  с
Тессельманом  этот  парень  был  самой  вероятной кандидатурой.  В  основном
потому, что я так мало знал о нем.
     - Твое пиво, Клей, - сказала Элла.
     Я поднял глаза. Она стояла передо мной со стаканом в протянутой руке.
     - Не слышал, как ты вернулась, - ответил я. - Спасибо.
     - Тебе надо немного подумать, да?
     - У меня осталось трое подозреваемых,  - сказал я. - И двое из них явно
лишние.
     - Я не стану тебя беспокоить.
     Но нет.  Она меня  беспокоила.  Не могла  не  беспокоить. Элла тихонько
сидела в дальнем углу, потягивая пиво, и уже одно  ее  присутствие отвлекало
меня. Надо  было  что-то решать  с  Эллой, иначе мне  будет  трудно шевелить
мозгами, особенно когда мы с ней в одной комнате.
     Немного погодя я нарушил молчание:
     - Элла, что ты обо мне думаешь? И о моей работе.
     Она удивленно взглянула на меня.
     - Ты чего это, Клей?
     - Просто хочу  знать, только и всего. Что ты думаешь обо мне и  о  моей
работе?
     - Ты  мне нравишься, -  ответила она, - а твоя работа - нет. Нынче днем
ты ясно дал понять,  что будешь  заниматься этим делом и дальше, несмотря ни
на что. - Она пожала плечами.
     - А ты понимаешь, почему? - спросил я.
     -  Нет, не совсем.  Я понимаю,  что ты предан Эду Ганолезе и,  считаешь
себя чем-то ему обязанным.
     - Свободой, - ответил я. - Кабы не он, сидел бы я сейчас в тюрьме.
     - Ты считаешь, что живешь как свободный человек? - спросила она.
     -  Разумеется.  Я почти сам  себе хозяин. Работаю, когда  хочу,  хорошо
получаю,  почти  всегда  кругом тишь, гладь и  благодать.  Время от  времени
полиция бесится, но буря кончается, и опять наступает благодать.
     - И ты не задумываешься о нравственной стороне дела?
     -  Один  легавый  сказал  мне: я работаю в  системе.  Парни  вроде  Эда
Ганолезе  и  возглавляемые ими  организации существуют  только  потому,  что
среднестатистическому      гражданину      нужно      их      существование.
Среднестатистическому гражданину хочется, чтобы была организация,  способная
дать ему смазливую и покладистую шлюху, если  он вдруг пожелает этого  дела.
Среднестатистическому  гражданину хочется,  чтобы была организация,  которая
содержит ночные питейные заведения, когда у него нет настроения возвращаться
домой   после  закрытия  обычного   бара.  Среднестатистического  гражданина
устраивает  слегка  жуликоватый профсоюз,  потому  что он  знает,  несколько
капелек жирной подливки  упадут и на него.  Среднестатистическому гражданину
даже приятно сознавать, что есть местечко,  где он может стрельнуть  щепотку
марихуаны, если ему пришла охота малость побалдеть и приобщиться к богеме. Я
говорю  о  средних гражданах, а не о наркоманах, которых  в  США  больше ста
тысяч. Среднестатистическому гражданину нравится дуться в азартные  игры, по
дешевке покупать заграничные виски и читать в газетах статьи про бесшабашных
гангстеров. Среднестатистический гражданин  отдает свой  голос за продажного
политика, зная при  этом,  что  голосует за вора.  Пусть  вор, зато,  может,
скостит налог на недвижимость или даст возможность  сорвать лишний доллар на
стороне.  На самый  худой  конец, средний гражданин словит кайф,  если будет
знать, что кто-то другой получает незаконные доходы.
     - Клей, ты и сам знаешь, что это казуистика.
     - Не казуистика, а правда. Так  работает система, только так она  может
существовать, и я действую внутри этой системы. -  Я встал и принялся мерить
шагами  комнату,  распаляясь все  больше  и  больше, поскольку речь  зашла о
предмете, над  которым я частенько ломал голову  в течение последних  девяти
лет.  -  Посмотри  на  экономику, и  ты увидишь, что  система именно  так  и
работает.  Ты  согласна,  что  ни  одно  предприятие  не  может  выжить  без
покупателя?
     - Клей, это не предприятие.
     - Еще какое предприятие. Мы  не  грабим банки. Боже, упаси. Мы  владеем
предприятием.  У нас есть что  продать или дать напрокат, и  наш проклятущий
простой народ платит за это. Девицы, наркотики, более высокие зарплаты и бог
знает, что еще. Мы предоставляем все это за те деньги,  которые получаем. Мы
-  предприятие,  и  нам минуты  не  протянуть без  поддержки  этих  чертовых
потребителей.
     - Но ведь есть и законные предприятия, Клей.
     - Как не быть. Только действуют они точно так же, как и мы. Они дерутся
и грызутся за каждый доллар покупателя.  Они пускаются во все  тяжкие, чтобы
избавиться от соперника. Они норовят  произвести такой товар,  который будет
раскупаться.  В своей системе  они  вышвыривают вон всякого, кто  не  выдает
продукцию. И знаешь, когда увольняют больше всего людей? Под Рождество. А ты
мне  заливаешь про  нравственность.  Они выгоняют работников  под Рождество,
потому  что в  январе в делах наступает застой. Единственное наше отличие от
них заключается в том, что мы  увольняем работника навсегда.  И  делаем  это
лишь  потому,  что не можем  позволить  себе  плодить  посторонних,  которые
слишком  много  знают  о делах организации. Любая  крупная  корпорация  тоже
хотела  бы увольнять своих служащих таким манером, чтобы бывшие работники не
пошли к ее конкурентам и не растрепали, чем намерена заниматься какая-нибудь
"Ртуть и жуть" в следующем году. И не говори мне, будто это не так.
     - Клей, неужели ты еще не расплатился с Эдом Ганолезе?
     - Чушь, - заявил я.  - Чувство  долга - не единственное, что заставляет
меня работать. Тут нечто большее.
     - Все дело в том, что работа тебе нравится, - сказала Элла. - Ты любишь
то  ощущение силы,  которое  она тебе  дает.  Тебе  по  кайфу  быть  большим
человеком из синдиката.
     - Разумеется. А кто говорит, что мне это не нравится?
     - Ты. С тех пор, как мы познакомились, только это от тебя и слышу.
     -  Ладно, ладно, -  я снова  сел рядом с ней. - Я  люблю  свою  работу,
понятно?  Вот  я какой.  Большой злющий  дядька, который работает на крупных
противных жуликов и любит эту работу.
     - Ты не обязан обсуждать это со мной, если не хочешь.
     - Элла, почему ты  переехала ко мне жить? Мы познакомились, я пару  раз
сводил тебя  куда-то,  потом сказал:  "Переезжай ко мне",  и ты согласилась.
Почему?
     - Потому, что ты мне понравился. Какая еще может быть причина?
     - Тогда ты знала меня хуже, чем теперь.
     - Я знала, чем ты занимаешься.
     - Черта  с  два ты знала. Все было  так таинственно и делалось в  таком
секрете,  что  ни фига ты  не  знала.  И ни фига не хотела знать. Стоило мне
заняться делом,  как  ты тихонько исчезала  с глаз  моих, чтобы ни  фига  не
знать.
     - Я думала, ты сам так хочешь.
     - Хотел, но теперь не  хочу. Теперь я хочу, чтобы ты знала  обо мне как
можно больше.
     - Зачем?
     - Затем, что я хочу выяснить, любишь ли ты меня попрежнему.
     - Я ведь здесь, не так ли?
     - Надолго ли?
     Она молчала целую  минуту. Потом отвернулась, сделала глоток и закурила
сигарету, а я все ждал ответа. Наконец Элла сказала:
     - Если ты  клонишь  к тому,  чтобы сделать мне предложение, то,  честно
говоря, я никогда не слышала, чтобы человек сватался таким способом.
     - Клэнси Маршалл женат, - ответил я. - Его жена убедила себя в том, что
он - обычный законник, как  и любой другой. Дома  он не говорит о работе,  в
присутствии подруг жены вынужден мелко врать, а  наедине с ней  притворяться
кем-то  другим. Эд Ганолезе тоже женат. Его  дочь  учится в каком-то элитном
колледже для девочек в новой Англии. Ему также  приходится лицедействовать в
кругу семьи. Мне  такой  брак без надобности. Я хочу,  чтобы  женщина  вышла
замуж за меня, а не за придуманный образ, которому я должен соответствовать.
     - Иными словами, тебе нужна женщина, желающая  стать супругой гангстера
из синдиката, - ответила Элла.
     - Чепуха. Мне нужна женщина, которая выйдет за меня.
     - Разве это не одно и то же?
     - Не знаю, может быть.
     -  Ты  мог  бы уважать  женщину,  мечтающую  стать женой  гангстера  из
синдиката?
     - А кто говорит об уважении?
     - Я  говорю,  - ответила Элла. - Клей, когда  я перебралась  к тебе, ты
занимался  тем самым мелким лицедейством, о котором  только что  говорил.  Я
избегала всяческих  упоминаний  о твоей работе,  и  тебя  это устраивало. Но
последние два дня ты все ближе знакомишь меня со своей настоящей жизнью, и я
не переставаю задаваться вопросом: что  же подумает этот человек  о женщине,
которая останется с ним  и  после того,  как  увидит, чем он зарабатывает на
жизнь? Неужели он не будет считать меня заурядной шлюхой?
     - Слушай,  ты, шутница, я бы  сделал предложение заурядной шлюхе, а? Не
дури.
     -  А разве  гангстеры из синдикатов женятся на ком-то, кроме  заурядных
шлюх?
     - Это ты просто книжек начиталась.
     - Не знаю, Клей. Дай мне подумать. Я не хочу отвечать тебе сейчас.
     - Ты останешься здесь на то время, пока будешь раздумывать?
     - Да, - ответила она.  - Но... по-моему, сейчас  нам лучше лечь и сразу
уснуть.
     - О!
     Она взяла меня за руку.
     - Не подумай, что это мой ответ, Клей. Просто мне надо подумать, и я не
расположена заниматься... чем-либо еще.
     - Хорошо, - сказал я.
     Элла встала.
     - Я отправляюсь на боковую, - заявила она. - Совсем умаялась. Ты будешь
ложиться?
     - Не сейчас. Скоро приду.
     - Клей, - она умолкла и пожала плечами. - Поговорим завтра.
     - Конечно, - сказал я.
     Она подарила мне короткий холодный поцелуй и отступила на шаг.
     - Ты похож на встревоженного мальчугана.
     - А я и есть встревоженный мальчуган.
     - Играющий в полицейских и воров.
     - Ага.
     Я проводил Эллу взглядом, а потом немного поразмыслил о ней. Я не знал,
захочет ли она остаться, не знал даже, захочу ли этого сам. Я знал лишь, что
она была первой девушкой за  девять лет, заставившей меня задуматься о таких
вещах. Первой девушкой за девять лет, вынудившей меня оправдываться.
     Взгляни правде в глаза,  Клей. Она  была первой девушкой за девять лет,
заставившей тебя подумать об уходе от Эда Ганолезе.

22

     Когда  я  проснулся,  а  это  случилось вскоре  после  полудня, Эллы  в
квартире не было. Она оставила на столе в кухне записку. Всего два слова: "Я
вернусь".
     Итак,  она еще  не решила и  не хочет  разговаривать со мной,  пока  не
определится.  Стало  быть, мне  остается только потеть и решать  что-то  для
себя. Решать,  можно  ли  жениться на  Элле  и  продолжать  работать  у  Эда
Ганолезе. И если это окажется невозможно, придется делать выбор.
     Вчера вечером мы подобрались к самой сути  дела. Элла была  права:  мне
нравилось работать  на  Эда Ганолезе.  Нравилось  все,  что с этим  связано.
Приятно  было чувствовать себя сильной правой  рукой Эда Ганолезе. Я занимал
достаточно высокое положение в организации, чтобы никто, кроме Эда Ганолезе,
не  мог  помыкать  мной. В то же  время, я не был  и  верховным  заправилой,
которого охочие до власти  ребята мечтают свести в могилу,  чтобы занять его
место. Положение мое было прочным и безопасным, чуть  ли не  самым прочным и
безопасным на свете, и оно мне нравилось.
     И  работа тоже  нравилась. Хорошо  было доводить указания  до  сведения
исполнителей, шлепать отбившихся от рук малышей, когда они шалили, дарить им
прощальный поцелуй, когда надо было снимать их с довольствия.
     Не  поймите  превратно,  я  вовсе не  хочу сказать,  что  мне  нравится
убивать. Такого рода работу  мне поручают очень редко. Чаще всего моя задача
- выбор профессиональных мокрушников, состоящих на довольствии в организации
совершающих те немногочисленные  убийства, без которых мы не можем обойтись.
Когда же мне  приходится делать это своими  руками,  я напрочь отключаю  все
чувства, пока работа не завершена. Время от  времени  организация  вынуждена
ради дела  совершать  убийство, и  я  верю, что  даже к этому  можно подойти
по-деловому.  Во  мне нет ни ненависти, ни сострадания.  Я смотрю на это так
же,  как  начальник   отдела  кадров,  вынужденный  уволить   ненужного  или
докучливого служащего.
     Мокрушникам на довольствии  нравится  убивать, хотя в большинстве своем
они  этого  не  признают. Но тогда с чего им  заниматься  этой  работой? Вот
почему  мокрушники  и  сами  не  очень  заживаются на свете.  Они подвержены
эмоциям, а если эмоции примешиваются к делу, пиши пропало.
     Мне, помнится, как-то  раз довелось беседовать  с одним из них. Этот не
скрывал, что любит свое занятие. "Конечно, мне нравится убивать, - заявил он
мне. - А кому  не  нравится? Еще ни  один  солдат,  вернувшийся  с войны, не
сказал,  что это дело было ему не по нутру. Удовольствие, которое получаешь,
убивая  на  войне, омрачается  только одним  обстоятельством:  в  тебя  тоже
стреляют.  А  со  мной  этого  не  происходит,  стало  быть,  я  могу  вовсю
наслаждаться убийством и ни о чем не тревожиться".
     Мы  провели с  ним целый  день, попивая пиво в  забегаловке на  Восьмой
авеню,  и все это  время  он мусолил излюбленную тему: "Мне нравится убивать
точно так же, как и любому другому. Вот представь  себе, стою я с  пушкой  в
руке, а передо  мной - этот парень, которого я сроду  не встречал. Но кто-то
хочет, чтобы  он умер, и мне поручили  эту  работу. Так? Так!  Понимаешь,  я
спускаю курок, и пушка  в руке  дергается как  живая,  и  гремит,  а  парень
складывается пополам, будто кусок старой туалетной бумаги. Мне это нравится,
я чувствую ладонью пушку и ловлю кайф, я вижу, как парень сгибается и падает
на землю, и ловлю кайф".
     Я, помню, спросил мокрушника, почему он ловит  кайф  от  таких вещей, и
мокрушник ответил: "Да потому, что это происходит не со мной. Смерть - штука
занятная, Клей, от нее всегда балдеешь. Спроси любого из зевак, что толпятся
возле места,  где  произошла дорожная авария, либо стоят на тротуаре и ждут,
когда  самоубийца сиганет  или  сверзится  с  карниза.  Или спроси  тех, кто
приходит пялиться на публичную казнь. Да они кайф ловят, Клей, точно так же,
как я тащусь, когда  спускаю курок, и парень валится замертво. Они  балдеют,
потому что смерть вот она, совсем рядом, но это не их смерть. И у меня такой
же балдеж,  когда  я вершу  лихое  дело. Большинству людей слабо кого-нибудь
пришить,  одни боятся  полиции, другие возмездия, третьи - еще чего-то. А  я
вот не боюсь. Я прямо упиваюсь радостью, чувством облегчения, балдею оттого,
что все еще жив, все еще дышу. Он мертв, а я - живехонек".
     Никакой недуг не страшен, если внушить себе, что им страдаешь не только
ты,  но и все остальное человечество. Тогда, вроде, его уже и болезнью-то не
назовешь. И кто скажет этому парню, если он еще жив  (легавые в конце концов
сцапали его после одного из убийств, когда он так закайфовался, что не  смог
заставить себя бросить  труп и унести ноги), что он не прав, что он и впрямь
болен и что таких, как он, можно по пальцам счесть?
     Если человек никогда не убивал, ему не дано знать, приятно это или нет.
Мне  убивать  приходилось,  а посему я  могу опровергнуть  утверждения этого
безумца.
     Я никогда  не  убивал людей из  ненависти  к ним.  Я  ни  разу  не убил
человека,  жизнь  которого  была  нужна  обществу. Я  не совершал ни  одного
убийства по личным мотивам.
     Да, я убивал. Всего два-три  раза,  но убивал. И  никогда не находил  в
этом  ничего  приятного.  Я рассматривал это  как свою работу,  как задание,
которое мне  надлежит  выполнить.  И я знаю,  что если уж  мне  когда-нибудь
суждено испытать при этом какое-то чувство, приятным оно не будет. Скорее уж
горьким. А тогда я уже не смогу делать эту работу.
     Что мне действительно приятно, так это слава, которая обо  мне идет. Эд
знает, что ему  достаточно показать на кого-нибудь пальцем и сказать. "Клей,
этот парень должен перестать дышать. Ты уж не отдавай его  никому на откуп",
и парень  перестанет дышать.  Эд  знает, что я  не буду перепоручать задание
никому из наемных мокрушников и не завалю дело. Легавые даже не заговаривали
с нами ни об одном убийстве, совершенном лично мною.
     Этим отчасти и объясняется моя  слава. На меня можно положиться в любой
обстановке.  Мне   доставляет  удовольствие  знать,  на  каком  я  счету,  и
сознавать, что я  заслуживаю этого высокого  мнения.  Другая составная часть
моей репутации заключается  в  том,  что члены организации, либо знакомые со
мной лично, либо наслышанные  обо мне, знают, что у Эда  Ганолезе никогда не
было  лучшего  сторожевого пса. Им  известно,  что  меня  нельзя  подкупить,
настращать и перехитрить. Они знают о мой способности отключать чувства и  о
том,  что  чувство -  единственная  причина,  по которой  люди  попадают  за
решетку.
     Человек, подобный тому мокрушнику, который  признавал,  что ловит кайф,
убивая людей,  всегда вызывает у меня тревогу. Мне делается  не  по себе. На
такого парня невозможно положиться, ему нельзя доверять. Эд никогда не отдал
бы  мою  работу  человеку с такими  умонастроениями.  Ему  нужен  кто-нибудь
навроде  меня, способный убить, если без этого  не обойтись,  но неспособный
пристраститься к вкусу крови.
     Я размышлял об этом и гадал,  сумею ли когда-нибудь объяснить все Элле.
Как втолковать ей, что я убиваю только хладнокровно и не становлюсь при этом
хладнокровным  животным? Что я делаюсь  бесчувственным, лишь  когда  чувства
несут  в себе опасность, а при обычных обстоятельствах у меня  их не меньше,
чем у любого другого человека?
     Мне казалось, что  я вообще не смогу этого объяснить - ни Элле, ни кому
бы то  ни  было вообще. Я очень сомневался, что  сумею растолковать ей  суть
своих вза