авных  иноземных
поселенцев и четыреста тысяч купленных или захваченных людей.  Полмиллиона
варваров угнетала Эгина.  Рабы  погибали  десятками  тысяч,  но  их  место
занимали новые скопища "говорящего скота".
     Завтра на  Агоре,  базарной  площади  Афин  состоится  большой  торг.
Невольников  разденут  догола  и  выведут  на  помост.  Покупатели  станут
заглядывать им в рот, испытывать их силу, заставят живой  товар  бегать  и
прыгать. Руки вислогубых стариков жадно ощупают пятнадцатилетним  девушкам
груди и бедра.  Доходное  занятие  -  работорговля.  Невольник,  способный
выполнять простую, но  тяжелую  работу,  стоит  около  двух  мин  [мина  -
денежная единица: 28 золотых  рублей].  Знающих  ремесло  продают  гораздо
дороже. Выручка за рабыню, предназначенную для удовольствий, равна десяти,
двадцати и даже тридцати минам, или трем тысяч драхм, тогда  как  годичный
заработок наемного ремесленника составляет всего триста драхм.
     Не пройдет и семи дней, как несчастных варваров, идущих  сейчас  мимо
Феагена,  разберут  и  определят  на  работу.  Доля  тех,  кто   сделается
управляющим  мастерской,   торговым   доверенным   хозяина,   приказчиком,
счетоводом, хранителем склада, поваром, флейтистом  или  танцовщицей,  еще
завидна.
     Но каково  каменщику,  гончару,  гребцу  или  портному?  Каково  тем,
которых загонят  в  рудники  Лавриона?  Их  спустят  в  шахты  глубиной  в
девяносто локтей, принудят по двенадцати часов  долбить  бронзовой  киркой
твердую породу, тащить ее наверх при помощи веревок  и  корзин,  промывать
водой из мутного бассейна, плавить в горнах,  грузить  бруски  серебра  на
мулов и везти их по афинской дороге.
     Через полгода вон тот молодой ливиец, что убьет, пожалуй, и  буйвола,
превратиться в беспомощного  старца:  невыносимо  тяжелая  работа,  голод,
жажда, побои и хворь отнимут у молодца силу,  и  его  живьем  сбросят  под
обрыв, на груду скелетов, обглоданных клыками диких зверей.
     Феаген вспомнил, как относился к рабам, когда жил в Марафоне, и жалко
усмехнулся. Чем он сам сейчас лучше раба?
     Грек задумался: а что если... свернуть налево,  лечь  и  подохнуть  в
оливковой роще? Он колебался. Упаси бог, нет! Может быть, сегодня  удастся
достать кусок хлеба? И опять добрая  надежда  повела  измученного,  совсем
павшего духом человека к воротам великой столицы.
     Перейдя мост через Кефис, он сел на мокрый камень, чтобы передохнуть,
и бросил взгляд на темный массив Акрополя, на силуэты стен, косо срезанных
сверху вниз или ступенчатых, по мере их подъема к вершине,  и  переходящих
основаниями в обрывы необычайно крутого холма.
     Сквозь голубоватую  пасмурную  мглу,  что  колебалась  вокруг  холма,
угадывались смытые дождем оливковые рощи,  приютившиеся  на  его  склонах,
извилистый путь к широкой мраморной лестнице у входа в замок, крыши  малых
храмов, выступающих над входом, в ряды строгих колонн  Парфенона,  как  бы
парящего на огромной высоте над скопищем  великолепных  дворцов  и  жалких
лачуг, из которых состоят Афины,  и  гармонично  венчающего  нагромождение
обрывов, острых скал, зияющих провалов и троп, подобных  глубоким  шрамам.
Далеко позади Высокого Города тянутся гряды синих гор. Их словно  размытые
гребни растворяются в тяжелых слоистых тучах.
     Пока Феаген сидел на камне, тучи,  изворачиваясь  и  уплывая  к  морю
подобно клубам черного дыма,  спустились  почти  до  самой  земли.  Сквозь
пелену нижних рассеянных  туч  виднелись  мрачные  верхние  облака.  Пошел
мелкий, но густой холодный дождь. Как ни кутался  Феаген  в  козью  шкуру,
ветер, словно издеваясь над бедным человеком, заносил  ледяные  брызги  то
спереди, то сзади, то слева, то справа, и Феаген продрог до того,  что  не
мог унять скрежета зубов.
     Вот и второй мост - Через  Иллис,  что  огибает  Афины  с  востока  и
впадает в Кефис на западе, в оливковой роще. С толпой  замерзших  селян  и
купцов Феаген миновал городские ворота и направился к Агоре. По какой идти
стороне? По правой,  где  дворцы,  театры,  ипподромы,  кварталы  домов  с
колоннадой,  внутренним  двором  и  садом,  или  по  левой,   где   ютятся
ремесленники? Феаген вспомнил удар бича и свернул налево.
     В ноздри Феагена  полез  стелющийся  дым  бесчисленных  мастерских  -
приземистых, покосившихся лачуг, напирающих друг на друга с  обеих  сторон
кривых,  грязных  улиц;  его  слух  раздирали  стук,   звон   и   скрежет,
доносившийся  из  лавок  плотников,   гончаров,   кузнецов,   башмачников,
кожевников, ткачей, чеканщиков, накатчиков, медников и портных. Тут  пахло
всем, чем только может  пахнуть  бедняцкая  часть  города:  дохлой  рыбой,
замоченной кожей, сырой глиной, козьей шерстью, чадом расплавленной  меди,
прелым навозом, и лишь запах свежевыпеченного хлеба не  витал  меж  убогих
хижин из трухлявого  дерева,  битого  кирпича  и  перегнившего  тростника,
хижин, где в тесных комнатах с земляным полом обитали люди ремесла.  Через
открытые двери мастерских  Феаген  видел  полуголых  рабов  или  свободных
наемных рабочих, склонившихся  возле  гончарного  круга  или  ударяющих  о
наковальню тяжелой кувалдой. Надсмотрщик  подгонял  замешкавшихся  толстой
палкой, и по временам  до  Феагена  долетало  неумолимое  и  приводящее  в
трепет:
     - Оймозде!
     Феаген вспоминал крик скифа: "Стонай, сын пса" и спина  его  начинала
болеть с новой силой. И все же Феаген завидовал  ремесленникам.  Пусть  их
избивают, пусть им трудно у жарких горнов и вонючих засолочных ям, зато  у
них есть работа; они едят овсяной хлеб, капусту, маринованную  рыбу,  пьют
вино - кислое, разбавленное водой, но все-таки вино; они спят под  крышей,
а у него, Феагена, ничего нет, и он никому на земле не нужен.
     Дождь прекратился. Феаген добрался до Агоры и попал в крикливую толпу
разносчиков, лавочников, перекупщиков, селян и пьяных блудниц. Сняв  шапку
и протянув ее перед собой, почти не видя уже ничего, он поволок свои  ноги
мимо рыбных, сырных, хлебных, винных рядов, мимо торговых палат и  навесов
из тростника, мимо товаров, сложенных на подстилках  под  открытым  небом,
мимо столов ростовщика и менялы, пока не ударился плечом о каменный столб.
Феаген поднес шапку к глазам - она была пуста. У него странно  зашумело  в
голове, он покачнулся и упал.
     Пока человек жив, его мучения не трогают никого, - кричи до  хрипоты,
прося сочувствия, все равно никто  не  откликнется  на  твой  зов;  вокруг
мертвого же почему-то всегда объявляется толпа доброжелателей, готовых  от
души помочь усопшему словом и делом, хотя ему теперь уже на все наплевать.
Народ окружил Феагена. Кто-то со вздохом принес чашу вина. Другой,  скрепя
сердце, отломил от своих запасов кусок хлеба. Феаген, на свое счастье, был
еще жив, и его отходили кое-как; вино согрело бродягу, хлеб  подкрепил,  и
люди, убедившись, что опасность прошла, опять оставили беднягу одного.
     Он уселся возле храма Гермеса, положил голову на колени и  задумался.
Что делать? Что тебе делать, марафонец? Еще одна ночь, как сегодня, - и ты
пропал. Мысль о смерти захолодила сердце. Нет, нет... Надо  жить,  но  как
жить? Где выход?
     - Эй, Феаген! - окликнул кто-то  марафонца.  Он  встрепенулся  -  его
давно не называли по имени, обходясь кличкой "бродяга".
     Феаген обернулся, и взгляд его разгоревшихся глаз сразу  потускнел  -
он увидел Дракила. Когда-то гладкий и  толстый,  словно  повар,  а  теперь
обрюзглый, лысый и неопрятный. Дракил полгода назад  задолжал  ростовщику,
не сумел уплатить и разорился, - его  лавка  мелких  товаров,  которую  он
держал в Марафоне, попала в руку того же  Ламаха.  Бросив  жену  и  детей,
Дракил, как и Феаген, отправился по афинской  дороге  с  твердой  верой  в
удачу. И правда, более изворотливый Дракил  ухитрялся  чаще,  чем  другие,
добывать кусок хлеба и голодал меньше, чем Феаген. Но  сегодня,  очевидно,
не повезло и Дракилу. Бывший купец сокрушенно причмокивал толстыми  губами
и уныло вздыхал.
     - У тебя... ничего нет? - мрачно спросил он у  Феагена,  присаживаясь
рядом.
     - Нет, - сухо ответил Феаген.
     - О Гермес... - Дракил глубже укутался в козью шкуру и умолк. Так они
сидели около часа - ведь  торопиться  им  было  некуда.  Феаген  задремал.
Дракил последовал его примеру.  Наступил  уже  вечер,  когда  их  разбудил
чей-то говор.  Они  открыли  глаза.  Перед  храмом  стояли  три  бородатых
афинянина в  дорогих  зимних  шапках,  широких  теплых  плащах  и  двойных
башмаках, - этих-то не пугал холодный ветер.
     - Ты уверен, что это правда? - спросил один.
     - Да, - ответил другой. - В Коринфе  состоялся  совет  македонских  и
греческих вождей. Весной Александр переправится через Геллеспонт.
     - Зачем?
     - Вот вопрос! -  усмехнулся  третий.  -  Чтобы  отомстить  персам  за
разрушение греческих храмов.
     - Э! То было еще при Ксерксе. Кому нужны эти храмы? Эллины и сами над
ними глумятся. Ты забыл, как жители Фокиды разграбили святилище  Дельф?  И
тогда защита оракула послужила хорошим поводом для войны между фокидцами и
фессалийцами. А македонец Филипп вмешался в драку и прикрутил хвосты и тем
и другим. Месть за поруганные храмы - только предлог,  и  всякий,  у  кого
мозги  не  разбавлены  жидким  навозом,  это  понимает.  Македонцы   хотят
захватить богатства персидского царя - вот причина войны.
     - Хотя бы и так! Нам это выгодно тоже.
     - Чем?
     - Как чем? Говорил же Сократ,  учитель  красноречия:  "Там  ждет  нас
богатая, роскошная страна, где мы можем добыть счастье, приволье, избыток;
вместе же с богатством вернуться в дома и общины единодушие  и  согласие".
Хорошо сказал. Разве тебе не нравится персидское золото?
     - Золото нравится. Но достанется ли оно мне?
     - Почему же нет?
     - Александр любит его не меньше.
     - Э! Всем хватит. Я слышал в Тире поговорку: "Где ест тигр, там сыт и
шакал". Что ни говорите, я одобряю  замыслы  Александра.  Вспомните  слова
мудреца: "Счастливая война с Персией откроет  простор  предпринимателям  и
освободит  Элладу  от  бедного  люда,  дав  работу  бродягам,   угрожающим
существованию  государства".  Значит,  война  против  персов  нам  выгодна
вдвойне: с одной стороны - добыча, с другой - мы  избавимся,  наконец,  от
голодранцев, заполнивших город.
     - Ты прав, чем скорее уберутся бродяги из Афин, тем  лучше.  Говорят,
Эригий, сын Лариха, уже набирает войско. Пожалуй, через месяц мы  вздохнем
свободно.
     "Благородные отцы" ушли. Дракил почесал  темя,  покусал  губу,  потом
несмело сказал Феагену:
     - Ты... слышал?
     Феаген  промолчал.  Конечно,  он  слышал  все!  Но  -  война!  Слово,
ненавистное для каждого честного пахаря. Феагена,  как  и  всякого  грека,
обучили колоть пикой, метать дротик, прикрываться  щитом,  но  одно  дело,
когда защищаешь свой дом, и другое - когда где-то и для кого-то  добываешь
персидское золото. Однако что же  делать?  Что  делать?  Что  тебе  делать
Феаген?
     - Да, одна надежда... горестно прошептал марафонец.
     Спустя полчаса они стояли  у  дома  полководца  Эригия,  вербовавшего
наемных солдат для войны против иранского царя Дария Кодомана.



                          БИТВА ПРИ ГАВГАМЕЛАХ

                                    Сверкало копье Искандерово, точно
                                    Пылавший на западе красном источник.
                                    И Дарий так искры мечом высекал,
                                    Что жар возникал даже в сердце у скал.
                                                   Низами, "Искандер-Намэ"

     Была осень. В садах зрели плоды финиковых  пальм.  Отряды  Александра
Македонского, перейдя  Тигр,  двинулись  к  юго-востоку  и  заняли  холмы,
громоздящиеся против ассирийского селения Гавгамелы.
     Спустя час на глинистых буграх, покрытых  чахлым  кустарником,  вырос
палаточный город. Воздух над лагерем сотрясался от криков пятидесяти тысяч
загорелый воителей. Люди варили в медных котлах  похлебку  из  чечевицы  и
ворочали над огнем туши коз и овец.
     Феаген, командир малого отряда средней пехоты,  лежал  возле  костра,
подперев  темноволосую  голову  правой  рукой,  и  безотрывно  следил   за
пламенем, что с треском пожирало охапки иссохшей, ломкой травы.
     Прошло уже более трех лет с  тех  пор,  как  сто  шестьдесят  тяжелых
кораблей  доставили  к  варварской  стороне  Геллеспонта   мужей   Эллады,
стремившихся перенести извечную войну против персов на восток, а  Азию,  а
богатства азиатов - на запад, к  себе.  Бой  при  Гранике,  где  Александр
разгромил одну из орд Дария Кодомана, послужил началом великого похода.
     Да, вот уже более трех лет топчет Феаген пыль чужих дорог, ест  чужой
хлеб, пьет чужую воду, наводят мосты, роют подкопы, карабкается по  стенам
и убивает людей, но он, видит бог, по-прежнему беден. Так крепко  сидит  в
душе марафонца честность (чтоб ей пропасть!) что  рука,  подобная  железу,
когда  нужно  пронзить  варвара  пикой,  становится  бессильной,  точно  у
хворого,  когда  нужно  очистить  его  кошелек.  Дракил  -  тот  поступает
наоборот. Он редко вынимает из ножен меч, зато сумку достает из-за  пазухи
после каждого сражения. Так же, как Феаген,  купец  задумчиво  смотрит  на
пламя.  Быть  может,  оно  напоминает  Дракилу  сияние  золота,   добытого
Александром  за  рекою  Пинар.  Или  ему  грезится   сверкание   браслетов
египетских девушек?
     Воины,  которых  всего  декаду  назад  прислал  из   Пеллы,   столицы
македонцев, наместник Антипатр, еще не  слышали  свиста  стрел.  Молодцам,
совсем недавно оторванным от  гончарных  кругов  или  наковален,  хотелось
послушать бывалых людей. Но так как Феаген и  Дракил  не  раскрывали  рта,
один из новобранцев по имени Лаэрт, рябой беотиец из  Танагры,  сам  подал
голос:
     - Жрецы рассказывают про Александра много странных вещей. Это правда,
что он сын бога?
     - Еще бы! - отозвался Дракил. Феаген бросил на него  косой  взгляд  и
усмехнулся. Купец покраснел и нахмурил брови. - Что за усмешка, убей  меня
гром? - зашипел он сердито. - Ты мне скажи: ходил ты по македонской земле?
     - Нет.
     - А Дракил жил на ней три года. Видел бы ты, что я видел,  не  кривил
бы так свои губы.
     Лаэрт  придвинулся  ближе  и  просительно  коснулся  рукой  шершавого
дракилова подбородка:
     - Рассказывай!
     - Охотно.  Только  не  перебивайте.  С  вами  говорит  Дракил,  а  не
какой-нибудь крот, который до тридцати лет не выходил за стены Марафона...
- Дракил отвернулся от Феагена и  удобно  устроился  на  раскинутом  возле
костра шерстяном плаще. - Ну, слушайте. Александр, наш светлый  вождь,  да
будет ему благо, родился двадцать пять лет назад в Пелле. Мать  его  зовут
Олимпиадой; это женщина из богатого и знатного семейства. Но кто отец?
     Дракил поднял указательный палец. Воины глядели на  его  руку  широко
открытыми  глазами,  словно  перед  ними  священнодействовал  прорицатель.
Феаген сказал ядовито:
     - Филипп, царь македонцев, считал отцом Александра себя.  Неужели  он
ошибался? Неужели нашего высокомудрого  повелителя  зачал  один  из  таких
молодцов, как ты?
     Купец схватился за голову.  Новобранцы  оцепенели  от  ужаса.  Дракил
заорал:
     - О нечестивец! На тебя сейчас небо опрокинется! Да, Филипп ошибался.
- Дракил понизил голос.  -  Но...  говорят,  будто  Александра  зачал  сам
Зевс-громовержец!..
     Дракил  откинулся  назад  и  обвел   всех   торжествующим   взглядом.
Изумленные  воины  не  проронили  ни  звука.  Феаген  покачал  головой   и
пробормотал:
     - Что-то не верится. Это обычная уловка блудливых жен  -  переспят  с
кем-нибудь из соседнего двора, а потом сваливают на богов.
     - О глупец! - воскликнул Дракил. -  Что  ты  понимаешь!  Разве  Леда,
супруга Тиндара, не родила своего сына Полидевка от Зевса, который  явился
к ней в лебедином образе? Разве не от  Зевса  и  смертной  женщины  Семелы
произошел Дионис?
     - А Геракл? - несмело вмешался  в  спор  беотиец  Лаэрт.  -  Он  тоже
родился от Зевса и обыкновенной женщины Алкмены.
     - Да! - подхватил купец, ободренный поддержкой. - И разве  не  сделал
громовержец своей возлюбленной сестру Кадма, финикийскую  царевну  Европу,
когда похитил ее под видом быка?
     - Ну и бабник же был наш батюшка Зевс, - пробормотал Феаген.
     - А Даная из Аргоса? - продолжал купец,  не  расслышав  кощунственных
слов командира. - Антиопа из Беотии?  Она  принадлежала  к  твоей  общине,
Лаэрт. Так ведь, а?
     - Да... кажется, - неуверенно ответил беотиец. Он  уже  сожалел,  что
затеял этот опасный разговор.
     - Если так, то почему Зевсу не побыть и с Олимпиадой?  -  напирал  на
Феагена купец. - Как ты ни возражай, Александр  все  равно  сын  бога.  Не
говорят ли об этом его дела, убей меня гром? Уже в детстве он  прославился
как человек, смелый до безрассудства. Раз к Филиппу привели коня по кличке
Букефал.  Коня  испытывали  за  городской  стеной.  Никто  не  мог  с  ним
справиться. Самых лучших наездников сбрасывал Букефал. Рассердился  Филипп
и велел увести его прочь. Ну Александр и сказал тогда: "Какого -  слышите?
- великолепного коня теряют из-за того, что  в  седле  не  умеют  сидеть".
Филипп еще больше рассердился: "Не высмеивай старших за то,  чего  сам  не
можешь сделать!" "Разреши, и я его  укрощу",  -  отвечает  Александр.  Тут
хохот поднялся кругом: все думают,  что  сыну  царя  пошутить  захотелось.
"Попробуй", - сказал Филипп. Александр подбегает к Букефалу, хватает  коня
под уздцы и поворачивает головой против солнца, - он заметил,  что  скакун
пугается собственной тени. Молодец наш погладил коня, успокоил, и вдруг  -
прыжок! - и он уже на  спине  Букефала.  Конь  -  на  дыбы,  но  Александр
удержался. Тогда Букефал рванулся с места и стрелой умчался прочь. Что тут
стало! Филипп плачет, Олимпиада плачет, все  плачут  -  пропал  наследник,
живым его не видеть... И что вы думаете, убей меня гром? Вечером Александр
возвращается целехонек верхом на коне, и Букефал  -  овечки  смирней!  Сын
какого смертного способен на  такой  поступок?  Нет  сомнения,  Александра
охраняет рука божества.
     - При чем тут божество? - проворчал Феаген. - Говорят, у них  там,  в
Македонии, много коней. Не диво, что любой македонец ловко сидит в  седле.
Александр же оказался лучшим из всех потому, что  привык  к  самым  резвым
коням. Не на кляче же обучался сын царя верховой езде?
     - А его ум? - возразил купец. - Он мудрей Сократа! Для него нет тайн,
- все, что вокруг, ему понятно, все, что было,  есть  и  будет,  известно.
Говорят, он помнит наизусть всю  "Илиаду"  слепца  Гомера!  Кто  из  детей
простых смертных на это способен?
     - Еще бы! Ведь его учил сам Аристотель. Если  бы  ко  мне  приставили
такого воспитателя, я был бы не глупей Александра.
     - Не болтай! - оборвал Феаген купец. - Ты не забыл, друг Лаэрт, битву
при Херонеа? Она ведь произошла на земле беотийцев?
     - Не забыл.
     - Знаете, как отличился  тогда  Александр,  убей  меня  гром?  Ему  и
двадцати тогда не стукнуло. Он первым  начал  бой  и  поколотил  священный
отряд фиванцев. Разве не божество управляло рукой Александра?
     - Чего ты заладил: "Божество, божество"?!  -  рассердился  Феаген.  -
Каждый ребенок поймет, почему Александр лез на пики, точно пьяный фракиец.
Он  славы  хотел!  Македонцы  ночей  не  спали,  думали  все,  как  Элладу
захватить. При дворе Филиппа только и говорили, что про битвы  да  походы!
Ну,  Александр  и  наслушался  этих  разговоров,  о  славе  стал  мечтать.
Честолюбивый человек. Завидовал победам отца, губы кусал, ругался, боялся,
что на его долю ничего не останется. Я не так уж туп,  как  тебе  кажется,
тоже кое-что увидел и услышал за эти три года. Кстати, не  ори  так  и  не
брызгай мне слюной прямо в лицо, - гром тебя, может быть, и не  убьет,  но
я-то непременно хвачу кулаком  по  лысине.  Забыл,