") - таков
стереотипный ответ.
     Вместе с метисом Бруно, деревенским портным, он забирается все дальше и
дальше  в  джунгли и  находит все  новые  и новые  статуи,  стены, ступени и
террасы.
     "Огромные корни  опрокинули  с постамента один  из  монументов,  вокруг
другого обвились ветви, и он висел в воздухе, третий  был опрокинут на землю
и  весь  опутан вьющимися  растениями. Еще  один, наконец,  стоял  вместе  с
алтарем  посреди целой  рощицы  деревьев,  словно  охранявших  его  покой  и
защищавших его,  как  святыню, от  солнца.  В торжественной тишине  леса  он
казался божеством, погруженным в глубокий траур по исчезнувшему народу".
     К  тому  времени,  когда  Стефенс  вновь  встретился  с Казервудом,  он
насчитал    по    меньшей    мере   полсотни   стел-,   статуй    и   других
достопримечательностей,  которые  необходимо  было зарисовать. Но  Казервуд,
опытнейший  рисовальщик  Казервуд,  вновь  качает  головой.  Здесь  рисовать
нельзя: слишком мало света.  Надо сначала наладить освещение. В этом сумраке
из-за теней нечетко видны контуры.
     Они решают отложить работу на следующий день. Необходима помощь, а  для
этого  надо сходить в деревню.  Но вот идет какой-то метис, он одет лучше  и
ярче,  чем  их  носильщики,  да  и  другие  местные  жители, с  которыми  им
доводилось   встречаться.   Может   быть,   он  хочет  им  помочь?   Однако,
приблизившись,  этот смуглый  человек неожиданно представляется  им  как дон
Хосе-Мария и предъявляет документы на право владения всем участком - от реки
Копан и дальше, включая и тот район, в котором находятся найденные Стефенсом
и  Казервудом монументы.  Стефенс хохочет.  Мысль о том,  что  эти  руины  в
джунглях могут  кому-то  принадлежать, кажется ему абсурдной, и,  когда  дон
Хосе-Мария  начинает  рассказывать, что ему приходилось уже  слышать об этих
монументах. Стефенс прерывает его на полуслове и отсылает назад.
     Однако  вечером,   лежа  в   своей  маленькой  хижине,   Стефенс  вновь
возвращается к этому вопросу. Кому же в самом деле принадлежат эти руины? И,
уже  засыпая,  он  приходит к  следующему категорическому выводу:  "По  всей
справедливости они принадлежат нам;  хотя я  не знал,  как  скоро нас  могли
отсюда  попросить" а все-таки решил, что они должны принадлежать именно нам.
Потом перед моими глазами замелькали какие-то неясные видения, мысли о славе
и благодарности... я натянул на себя одеяло и уснул".
     На следующий день  в джунглях  раздались резкие  короткие удары мачете.
Индейцы  пометили  всего десяток  деревьев; когда одно из них  срубали, оно,
падая,  увлекало за собой остальные, разрывая  сеть лиан и  других  вьющихся
растений.
     Стефенс наблюдал за индейцами. Он искал в их лицах следы той творческой
силы, которая  могла породить эти каменные изваяния. Этой чуждой, незнакомой
творческой силе были присущи зловеще гротескные черты, однако она нашла свое
выражение в  такой высокохудожественной форме, которая  не  могла возникнуть
вдруг,   из   ничего:  она  могла  формироваться  лишь   постепенно   и:  на
соответствующей почве.
     Пока   Казервуд  устанавливал  свой  мольберт,   чтобы  воспользоваться
полученным благодаря стараниям индейцев освещением, Стефенс  вновь углубился
в джунгли. Он  дошел до стены, находившейся на берегу реки. Она была гораздо
выше,  чем ему показалось в первый  раз,  и ограждала большую площадь; стена
очень  сильно заросла,  казалось, что на  нее нахлобучена огромная шапка  из
дикого терна. Пробиваясь сквозь заросли, Стефенс и  сопровождавший его метис
услыхали крики обезьян. "Мы впервые  встретили здесь .этих человекообразных;
в  окружении  великолепных  памятников они  показались  нам духами  усопших,
принадлежавших к исчезнувшему племени, духами, охранявшими  развалины  своих
бывших поселений".
     Затем Стефенс  увидел  строение,  напоминавшее по  форме  пирамиду.  Он
пробился  к  широким  ступеням лестницы;  они были искривлены,  сквозь  щели
проросли  молодые побеги. Лестница вела из  сумрака кустарников ввысь, туда,
где  зеленели кроны  деревьев, к террасе, которая находилась не менее  чем в
тридцати  метрах  над землей.  Стефенс почувствовал  головокружение.  Какому
народу принадлежали все  эти сооружения? Когда он вымер? Сколько веков назад
он построил  эту пирамиду? В  какую эпоху, с помощью  каких орудий, по чьему
поручению и в честь  кого были изваяны все эти бесчисленные скульптуры? Одно
представлялось  несомненным: ни  один  город,  какой  бы он ни был,  не  мог
создать все эти творения обособленно - за  ними должен был стоять  сильный и
могущественный народ. И  когда он представил себе, как много подобных никому
не  ведомых  городов-развалин еще,  быть может, ждут  своего исследователя в
джунглях Гондураса,  Гватемалы  и Юкатана,  его бросило в дрожь при  мысли о
величии стоявшей перед ним задачи.
     Его обуревали тысячи вопросов, и он  не мог ответить ни на один из них.
Он взглянул вниз, туда,  где сквозь листву виднелись монументы. "Разрушенный
город лежал  перед  нами,  словно потерпевший  крушение корабль:  мачты  его
потеряны, название неизвестно,  экипаж  погиб, и  никто  не знает, откуда он
шел,  кому принадлежал, как  долго длилось его  путешествие,  что  послужило
причиной его гибели;  лишь  по едва заметному,  скорее даже  предполагаемому
сходству с известными  нам  типами кораблей можно с трудом догадаться о том,
из  каких  краев  был  его  экипаж; впрочем,  ничего достоверного  о нем мы,
вероятно, так никогда и не узнаем".
     Когда  он,  возвратившись  назад,  захотел  посмотреть,  каковы  успехи
Казервуда, его  глазам  представилась странная картина. Художник стоял перед
той  самой  стелой,  которую они  обнаружили  первой;  около  него  валялись
бесчисленные  листы  бумаги.  Стоя  чуть   ли  не  по  щиколотку  в  болоте,
забрызганный с  ног до  головы грязью,  надев  из-за москитов, которых здесь
была тьма-тьмущая, перчатки и закутав лицо, так  что неприкрытыми оставались
только  глаза,  он  работал   с  сосредоточенной   настойчивостью  человека,
решившего  во  что  бы  то  ни  стало,  любой ценой  преодолеть препятствия.
Казервуд,  один  из последних  великих  рисовальщиков,  традиции  которых  в
какой-то мере отразились еще  в английских  гравюрах начала  нынешнего века,
заглохнув затем в  формалистических экспериментах,  очутился  перед задачей,
разрешить которую, казалось, был не в силах.
     Дело в  том,  что  мир образов,  с  которыми он  здесь  столкнулся, был
совершенно не похож на все то, с чем ему приходилось встречаться до сих пор;
этот мир  был настолько далек  от европейских представлений,  образов, идей,
что  карандаш  буквально  отказывался повиноваться:  не  удавалось  соблюсти
пропорции,  углы сдвигались, и даже с помощью саmега  lucida - обычного в те
годы  вспомогательного  средства  -  Казервуд  не мог  добиться результатов,
которые хотя  бы в  какой-то степени удовлетворили его.  Пойди  разбери, что
там, собственно,  такое  -  орнамент  или  какая-нибудь  часть  человеческой
фигуры?  А  вот  здесь -  глаз,  солнце  или просто  какое-то  символическое
изображение?  А это?  Голова  животного? Допустим. Но где же водились  такие
звери, продуктом  чьей фантазии  явились эти ужасные морды,  на  какой почве
возникли эти! причудливые  представления?  Используя  в  качестве  материала
камень,  неизвестные  скульпторы  и художники создали  уникальные образцы  -
подобных им мировое  искусство  еще  не знало. "Казалось, - писал Стефенс, -
будто  идол  чванится своим  искусством, а две обезьяны,  расположившиеся на
соседнем дереве, смеются над ним".
     Казервуд трудился с утра до вечера; наконец настал  день, когда рисунок
удался. Ему было суждено вызвать громкую сенсацию.
     Но тут случилось нечто странное. Рассчитывая на помощь, Стефенс вступил
в более близкий  контакт с населением  деревушки. Отношения  развивались  на
дружеской основе, ибо Стефенс мог в свою очередь помочь местным жителям, как
это  нередко  бывало с  исследователями, медикаментами  или  добрым советом.
Потом  начались распри. Вновь и вновь с редкой  настойчивостью появлялся дон
Хосе-Мария и  предъявлял  свои  документы  на  право  владения тем  участком
джунглей, где вели свои изыскания  Стефенс  и Казервуд. Из  разговоров с ним
выяснилось,   что  обнаруженные   исследователями  развалины  совершенно  не
интересуют его  и никогда не будут интересовать,  что  ему наплевать на всех
наиденных идолов, - его надоедливость  объяснялась просто-напросто  тем, что
он чувствовал себя ущемленным в своих правах собственника.
     Понимая, что он находится  в стране, где политические страсти  накалены
до предела, Стефенс хотел любой ценой сохранить хорошие отношения с местными
жителями.  Это привело  его  к неожиданному решению.  "Сколько вы хотите  за
руины?" - напрямик спрашивает он дона Хосе.
     "Я думаю, - пишет Стефенс, - что это было для него не менее неожиданно,
чем для  меня, и ввергло его в не  меньшее смущение,  чем если бы я  выразил
пожелание приобрести  в  собственность  его бедную старую  жену,  которую мы
лечили  от  ревматизма... Казалось, он никак не мог решить, кто из нас двоих
рехнулся.  Приобретаемое  владение  не  имело  никакой  цены,  и  потому мое
предложение показалось ему подозрительным".
     Для  того чтобы убедить дона в  солидности своего предложения, Стефенсу
пришлось предъявить все свои документы, из коих явствовало, что он, Стефенс,
человек  безупречного   поведения,   ученый-путешественник  и   одновременно
поверенный  в делах великих  и  могучих  Соединенных Штатов Америки. Все это
вслух  зачитал дону  Хосе некий  грамотей, по имени  Мигель. Бравый дон Хосе
долго переминался с ноги  на ногу, а  потом,  сказав, что он обо  всем  этом
поразмыслит на досуге, отправился восвояси.
     На следующий  день  все началось сначала.  Мигелю вновь пришлось читать
дону Хосе  документы, впрочем, и после  этого  дело  не сдвинулось с  места.
Тогда  Стефенс, который видел в  покупке древнего города Копан  единственную
возможность  сохранить  спокойствие  и  мир  в  этой  заброшенной в джунглях
деревушке,  разыграл  следующую поистине комическую сцену. Притащив чемодан,
он вынул свой мундир дипломата. Дипломатическую миссию он, правда, уже давно
считал  неудавшейся, но зачем же мундиру пропадать? И поверенный в делах США
торжественно  облачается  на  глазах  у  изумленного метиса  в свой парадный
мундир.  Правда, этот мундир не очень  гармонировал  с  клетчатой  рубашкой,
белыми,  забрызганными  до   колен  желтой  грязью  панталонами  и  помятой,
отсыревшей от дождя  панамой, правда, дождь, который лил весь день,  еще  не
прекратился полностью - с деревьев еще капало, а по земле растеклись грязные
лужи,  но  прорвавшийся  сквозь  тучи  солнечный  луч  заплясал  на  больших
пуговицах с  изображением орла и осветил золотую  тесьму,  придав  тем самым
всем  дальнейшим словам  Стефенса ту авторитетную силу убеждения, которая не
может не принести результатов.
     Этот  спектакль  не  мог не  оказать  воздействия на  дона  Хосе-Марию!
Сопротивление  его было сломлено, и Джон Ллойд Стефенс, который впоследствии
писал,  что в  этом странном  одеянии он "был похож на негритянского царька,
встречающего  прибывших  к  нему  с визитом британских офицеров", становится
владельцем древнего города Копан.
     Позднее он добавил:
     "Читателя,  быть  может,  заинтересует,  каким  образом  в  Центральной
Америке приобретаются древние города. Так же  как и любой другой товар,  они
котируются в зависимости от спроса на рынке и предложения; однако, поскольку
они  все  же не  являются  предметом  широкого  потребления,  как, например,
хлопчатобумажные  ткани  или  индиго,  цены  на  них  устанавливаются  самые
произвольные.  В  то время как  раз дела шли  весьма вяло,  и  поэтому знай,
читатель, что я уплатил за Копан 50 долларов! Торговаться мне не пришлось: я
предложил эту сумму, а дону Хосе-Марии она показалась  такой неправдоподобно
высокой, что  он,  вероятно,  посчитал  меня дураком, а если бы  я предложил
большую сумму,  он  принял  бы  меня  не  только  за  дурака,  но  и  еще за
кого-нибудь похуже".
     Само  собой  разумеется,  что  столь  значительное  и,  можно  сказать,
необыкновенное событие,  хотя оно и осталось для всей  деревушки непонятным,
необходимо  было  соответствующим  образом  отпраздновать.  Стефенс  устроил
официальный прием. В торжественном шествии участвовали  все жители  деревни,
весьма солидно были  представлены и старые  дамы.  Гостей  угощали сигарами.
Присутствующие  любовались  рисунками Казервуда,  а  в  заключение осмотрели
руины и памятники, которые вызвали всеобщее удивление,  ибо, как выяснилось,
никто  из  жителей  деревушки  никогда  их  не  видел  - никто  не испытывал
потребности  углубляться  в  малярийные  дебри  джунглей,  даже сыновья дона
Грегорио,  самого  могущественного  человека  в   селении,  известные  своей
храбростью знатоки здешних мест.
     И  все-таки  те  немногие среди них, кто были чистокровными  индейцами,
принадлежали к тому же  самому народу  и  изъяснялись на том же языке, что и
давно  исчезнувшие из этого мира  ваятели  и скульпторы,  строители пирамид,
лестниц и террас!
     Когда  в  1842  году в  Нью-Йорке  была издана книга Стефенса  "Путевые
впечатления  от  поездки   по  Центральной  Америке,   Чиапасу  и   Юкатану"
("Incidents  of travel in Central America, Chiapas and Jucatan"), а  немного
позднее  появились  и рисунки  Казервуда, в  газетах  разразилась буря. Одна
дискуссия сменяла  другую - историки  увидели, как рушились их, казалось бы,
совершенно  твердые   представления,  профаны   выступали   с  бесчисленными
гипотезами, одна смелее другой.
     Преодолевая все  трудности, Стефенс  и Казервуд отправились из Копана в
Гватемалу,  посетили  Чиапас и Юкатан.  Везде  они встречали на  своем  пути
монументы майя, и то, о чем  они рассказали в книге и в рисунках, неожиданно
породило бесчисленное  множество  вопросов. Внезапно вспомнили  об испанских
источниках,  где  наряду  со всевозможными историйками о первооткрывателях и
завоевателях  Юкатана, наряду  с описаниями  деяний Эрнандеса де  Кордовы  и
Франсиско  Монтехо содержались  первые,  самые  ранние  упоминания  об  этом
удивительном  народе.  Потом вдруг заговорили о книге,  вышедшей еще  четыре
года  назад;  в  свое время  на нее никто  не обратил  внимания, хотя в  ней
рассказывалось  то же самое, что и в "Путевых  впечатлениях..."  Стефенса, а
сейчас вокруг нее разгорелась целая дискуссия.
     На  первый взгляд  это может показаться  даже странным:  книга Стефенса
вызвала  сенсацию,  вышла   в  короткий  срок  несколькими  изданиями,  была
переведена  почти тотчас  после своего  появления в свет на  многие языки, -
короче  говоря,  оказалась  у всех  на  устах,  а  сообщение  господина  фон
Вальдека, опубликованное в 1838  году в Париже под  заглавием "Романтическое
археологическое  путешествие в  Юкатан", прошло  почти незамеченным,  и даже
сегодня  эта книга почти  никому не известна. Несомненно, отчет Стефенса был
более основательным, он  был  блестяще  написан: чтение его и сегодня  может
доставить  удовольствие.  Кроме  того,  он   был  снабжен  рисунками  такого
прекрасного  рисовальщика,  как  Казервуд,  отличающимися  наряду  с высоким
художественным мастерством поразительным сходством с оригиналом - перед ними
бледнеют даже фотографии. Рисунки Казервуда еще и сегодня не утратили своего
документального значения:  ведь  многое из того, что  удалось когда-то в них
запечатлеть, в  последующие  годы  вновь  заросло, пропало,  выветрилось или
разрушилось.  В  книге Вальдека ничего  подобного  не  было,  но дело  было,
очевидно,  не  только в этом.  Беда Вальдека заключалась в  том,  что  в  те
времена,  когда его  книга появилась,  Франция была  воодушевлена  открытием
совсем  иной  древней  цивилизации, с  которой  в  какой-то  мере  оказались
связанными тогда совсем недавние события ее  национальной  истории. Еще живы
были  участники  египетской  экспедиции Наполеона,  еще  не  остыло внимание
общества к дешифровке иероглифов.  Франция, да не только она  - вся Европа и
даже  Америка  (вспомнив маршрут  первых  поездок  Стефенса)  интересовались
только   одним:  Древним   Египтом.  Чтобы  пробить   брешь   в  устоявшихся
представлениях и добиться каких-то  успехов, необходима  была планомерная  и
сильная атака.
     Разумеется,  после  того как к  истории майя  было внезапно  привлечено
внимание   общественности,  дело   не  обошлось  без  тех  авантюристических
толкований,  которые  всегда  порождают  то  или  иное  новое  открытие. Но,
несмотря ни на  что, теперь, после  сообщения Стефенса, можно было бесспорно
утверждать: древние майя  были представителями цивилизации, которая ни в чем
не  уступала древним цивилизациям  Старого Света. (К этому выводу специалист
мог прийти  хотя бы на основании их сооружений; выдающиеся же успехи майя  в
области математики были в полной мере оценены значительно позднее.)
     Если это признать, то вполне закономерен  и следующий вопрос: каково же
происхождение этого  народа? Принадлежал  ли он  к  той же ветви, что  и все
остальные  племена, обитавшие на севере  и  на юге, которые так и не  сумели
подняться выше кочевого образа жизни? Если да, то в силу каких причин именно
майя достигли таких высот? Что здесь послужило толчком? Да и могла ли вообще
в  Америке, отрезанной от Старого Света,  находившейся в стороне от основных
районов   великих   цивилизаций  древности,  возникнуть   своя  собственная,
совершенно оригинальная цивилизация?
     Именно  данный  вопрос  вызвал  первые,  наиболее  смелые  толкования и
гипотезы.   Разумеется,  это  исключено,   говорили  одни.   Несомненно,   в
незапамятные  времена  здесь  имело  место  переселение  из  стран  древнего
Востока.   Каким   же  путем?  Согласно   одной  из   точек   зрения,  через
существовавший,  вероятно, в диллювии перешеек на Крайнем Севере. Сторонники
другой  точки  зрения  отвергали  это  предположение:  их  смущало  то,  что
обитатели  тропиков пришли чуть  ли  не из районов  Полярного  круга,  и они
предполагали в майя потомков тех, кто населял легендарный  остров Атлантиду.
Поскольку,  однако,  ни  то   ни   другое  толкование  не  было   достаточно
убедительным, раздались голоса (их было не так уж  мало), что майя - одно из
колен детей Израиля.
     А  разве  некоторые  скульптуры, о  которых теперь благодаря  стараниям
Казервуда мог судить весь мир,  не напоминали изваяния индийских богов?  Да,
возражали  другие,  но  такие  сооружения  майя,  как  пирамиды,  совершенно
определенно свидетельствуют о влиянии Египта.  Помилуйте, говорили третьи, в
испанских источниках сохранились ясные доказательства того, что  в мифологии
майя были сильны христианские  элементы! Были  найдены  изображения  креста,
есть  данные,  что  майя  имели представление  о  потопе  и,  кажется,  даже
приписывали  своему богу Кукулькану роль некоего  мессии - разве все  это не
свидетельствует о влиянии священной земли Востока?
     В самый  разгар  этой  дискуссии  (несколько  забегая  вперед,  следует
сказать, что она  и поныне не закончена, хотя современные ученые располагают
гораздо  более  основательными данными,  чем  Вальдек  и Стефенс)  появилась
книга,  принадлежавшая перу человека,  который в отличие от  Стефенса был не
исследователем,  а кабинетным ученым. Этот  полуослепший  человек сумел,  не
покидая  четырех стен  своего  кабинета,  одержать  с  помощью  силы  своего
интеллекта  и  остроты ума  такую  же победу  над джунглями,  как Стефенс  с
помощью  своего мачете. И если Стефенсу  удалось открыть древнее государство
майя,  размещавшееся  на  территории  современного  Гондураса,  Гватемалы  и
Юкатана,  то  этот  человек совершил  вторичное  открытие  древнего  царства
ацтеков,  царства  Монтес