в простом кофейнике на старом, потертом  подносе,  но
тут же стояла саксонская чашка и лежала тонкая салфетка. Служанка, уже  не
молодая, в простом крестьянском платье, видимо, не употребляла ни малейших
стараний, чтобы скрыть от людских глаз недостатки хозяйства. Сама она была
босая, с засученными рукавами,  в  грязноватом  переднике,  наводившем  на
мысль, что она только что побывала в хлеву у коровы.
     Клемент, не ожидая, чтобы ему налили кофе, принялся сам  хозяйничать,
стараясь принять более веселый вид.
     - Я уж, право, не знаю, как вас и  благодарить,  -  печально  сказала
хозяйка, присаживаясь к столу. - Я понимаю, как вам трудно хоть на  минуту
уехать из Белостока, там всегда кто-нибудь болен, и вы там всегда нужны. Я
надеюсь, что вы не скажете,  что  были  у  меня,  не  признаетесь  в  этом
преступлении... Я очень прошу вас об этом, мой старый  друг,  -  прибавила
она дрожащим голосом, подавая ему руку. - Я не хочу, чтобы  там  упоминали
обо мне, пусть не знают, что со мной!
     - Будьте спокойны! - живо возразил  Клемент.  -  Отсюда  недалеко  до
Хорощи, а там у  меня  есть  больной  -  бургграф,  которого  очень  любит
гетманша. Мой визит к вам - на его счет.
     С минуту длилось неприятное молчание; доктор поглядывал  на  хозяйку,
но та устремила застывший взгляд в стену, а в глазах  ее  все  еще  стояли
слезы. Несколько раз она хотела заговорить, но не решалась  сказать  того,
что лежало у нее на душе.
     - Я бы очень хотела, - шепнула она, наконец, опустив глаза на стол, -
чтобы Тодя поспешил и успел застать его. Он так желал видеть  его...  и...
меня...
     И она взглянула на доктора заплаканными глазами.
     - Скажи мне, а если он не успеет приехать сегодня?
     Клемент смутился и нетерпеливо задвигался на месте.
     - Ну, что вы, - сказал он, запивая смущенье глотком кофе,  -  что  за
мысль, ведь еще нет ничего угрожающего!
     -  Тодя  должен  приехать  с  минуты  на  минуту,  -  прибавила  она,
отвернувшись к окну. - Я знаю его сердце, оно горячо, нежно  любит  своего
доброго отца. Только бы он получил письмо!  Но  отдадут  ли  ему  вовремя?
Найдут ли его?
     - Ведь он был у Пиаров? - спросил Клемент.
     - Я не знаю; науку он окончил, - сказала пани  Беата,  -  но  ксендзы
задерживали его; ксендз Копарский находил, что он мог бы быть им полезным,
поступив в монастырь, но мальчику не  нравится  черная  одежда.  Он  хотел
устроиться при дворе... Не писал мне, однако, где и у кого.
     - Без протекции, один... Я сомневаюсь, чтобы его где-нибудь приняли.
     - Если его не найдут у Пиаров, - прибавил в утешение ей доктор, -  то
там уж будут знать и укажут, где он находится. Письмо, вероятно, дошло, но
я ручаюсь, что, если бы оно шло через мои руки, то пришло бы скорее.
     Женщина задумалась и не ответила. Доктор Клемент взглянул на  часы  и
встал с места.
     - Посмотрим еще на нашего больного, - сказал он. - Я дам ему порошки;
на всякий случай я захватил их с собой, чтобы не пришлось посылать за ними
в Белосток.
     Говоря это  доктор  Клемент  вынул  из  бокового  кармана  маленький,
завернутый в бумагу, пакетик, от которого по всей комнате  распространился
сильный запах мускуса.
     Вошли в комнату больного. Еще в дверях они услышали  тяжелое  дыхание
как  будто  спавшего  человека,  но  потом  послышался  вздох,  кашель   и
беспокойный голос спросил:
     - А Тоди все еще нет? Боже мой, как я хотел бы еще увидеть его!
     Вместо ответа доктор Клемент взял  руку  больного  и  задержал  ее  в
своей.
     - Мы дадим вам порошок, - сказал он, - и он вам поможет.
     - Я уже чувствую его запах, - отвечал  больной,  -  но...  разве  это
необходимо?
     Жена, предупреждая доктора, воскликнула умоляюще:
     - Если Клемент советует, значит, необходимо, а я прошу.
     Больной закрыл глаза, помолчал немного и послушно шепнул:
     - Ну, разве для того, чтобы дождаться Тоди!
     Доктор сам дал больному первый порошок и, пожав его руку, простился с
ним, обещая приехать завтра.
     Больной, лежавший с закрытыми глазами, медленно открыл их и  взглянул
на доктора, словно проверяя, не обманывают ли его этой надеждой на завтра.
Клемент твердо повторил:
     - До свиданья, до завтра! Прошу спать спокойно и ни о  чем  волнующем
не думать. Я надеюсь, что мои порошки будут очень полезны.
     Больной закрыл глаза и пробормотал что-то, чего доктор не разобрал.
     Пани сама проводила доктора до самого экипажа, около которого  важный
кучер как раз в это  время  угощался  каким-то  прохладительным  напитком.
Босой мальчишка почтительно держал перед ним зеленую фуражку.
     Произнеся несколько слов утешения  провожавшей  его  женщине,  доктор
накинул на себя плащ, коляска выехала из ворот и скоро исчезла  совсем  из
глаз хозяйки, которая в забывчивости все еще продолжала стоять на месте.
     Солнце зашло.
     Она стала всматриваться в ту сторону, откуда должен был приехать сын,
но на дороге ничего не было ни видно, ни слышно.
     Ночная тишина спускалась на землю; только где-то вдали слышался  стук
колес удалявшегося экипажа и лай обеспокоенных деревенских собак.  Опустив
голову, Беата медленно доплелась до крыльца, упала на лавку,  прижалась  к
колонне и долго-долго сидела так, измученная и потерянная.
     Глаза ее слипались от усталости, но внутреннее беспокойство  отгоняло
сон; на минутку забывшись, она тотчас же в испуге снова приходила в себя.


     Ночь прошла довольно спокойно для больного,  хотя  он  несколько  раз
просыпался, прислушивался и шептал что-то, как будто молился или о  чем-то
просил. Жена, сидевшая в кресле подле  него,  при  малейшем  его  движении
вставала и  прикладывала  ладонь  к  его  лбу,  что  действовало  на  него
успокаивающе. Он снова засыпал.
     Уже слабый дневной свет  прокрадывался  сквозь  щели  ставень,  когда
чуткое ухо бодрствовавшей Беаты уловило какой-то шум у  ворот  усадьбы.  В
один миг она  сорвалась  с  места  и  побежала  к  дверям.  Отворив  их  с
величайшей осторожностью,  чтобы  не  разбудить  больного,  она  вышла  на
крыльцо и тотчас же увидела шедшего от ворот высокого мужчину, закутанного
в плащ. Со слабым криком она крепко обхватила его  за  шею  и  разразилась
долго сдерживаемыми рыданиями.
     Приехавший схватил ее руку и стал целовать ее.
     - Тодя! Мой Тодя! - повторяла она рыдая. - Боже мой! А я уже боялась,
что мы тебя не дождемся!
     - Дорогая матушка! - свежим, молодым голосом отвечал прибывший.  -  Я
ехал день и ночь!
     Юноша сбросил с себя плащ и представился глазам матери во всем блеске
своей молодости. Трудно было вообразить  себе  более  красивого  юношу,  и
сердце матери могло  быть  довольно  таким  зрелищем.  Он  был  не  только
прекрасно сложен и поразительно хорош собою, но его лоб, глаза, линии  его
рта и каждое движение обнаруживали мужскую  энергию,  быстрый,  находчивый
ум, силу воли, и какое-то исключительное благородство. Так же, как и  мать
его, он  казался  царственным  изгнанником  под  этой  бедной  кровлей,  -
существом,  отмеченным  судьбою  и  предназначенным  для  иной  доли.  Ему
недоставало  только  аристократической  ветренности  и  легкомыслия   того
времени, в нем как раз поражало обратное:  серьезность  вдумчивой  натуры,
желающей во что бы то ни стало, подняться над толпою.
     Скромный, почти бедный дорожный костюм не только не  портил  его,  но
еще сильнее подчеркивал изящество всей его фигуры и лица.  Это  был  живой
образ его матери в  молодости,  доведенный  до  идеала  прибавлением  черт
мужественности и энергии. Характерным отличием этого рыцарственного  юноши
была мягкость и  умение  владеть  собою,  усмирявшие  проявления  энергии.
Правила монашеского ордена, в котором он получил воспитание,  привили  ему
скромность и терпение и научили его управлять сознаваемыми в себе силами.
     Все это угадывалось в его лице,  мужественном  и  ласковом  в  то  же
время, в  смелом  и  мягком  взгляде,  в  линиях  рта,  хранивших  строгую
сдержанность речи.
     Мать всматривалась в его лицо с  невыразимой  нежностью,  ища  в  нем
отражения того влияния, которое могло оказать на него знакомство с  чужими
людьми. Глазами материнской любви она угадала бы все эти изменения. Но  не
было заметно  следов  малейшей  порчи  на  чистом  мраморе  юности  -  все
отскакивало от него, и он остался, каким был.
     Мать еще раз обняла его. Юноша молчал, не решаясь спросить про  отца;
а ей не хотелось спешить огорчать его печальной вестью.
     Утомленная волнением, она опустилась на лавку.
     Между тем, весть о прибытии паныча разнеслась  по  всей  усадьбе.  На
двор отовсюду сбегались люди, поглядывая на крыльцо.  Пани  долго  сидела,
опустив голову на руки, словно собираясь с силами. Тодя молча стоял  подле
нее.
     - Отец очень плох, - сказала она наконец, - так плох,  что  я  должна
была вызвать тебя, чтобы он мог увидеть тебя и благословить; чтобы он  мог
порадоваться на тебя!
     - Но отчего же произошло ухудшение? - с беспокойством спросил юноша.
     - Ах, это подготовлялось уже давно, - со вздохом сказала Беата. -  Ты
знаешь, какой он был всегда сильный и здоровый, но он себя  совершенно  не
берег. Чтобы облегчить мне жизнь, чтобы  помочь  тебе,  он  работал  сверх
меры, трудился без отдыха день и ночь.
     И железный человек не выдержал бы такого труда и забот. Сколько раз я
упрашивала его, но он не хотел слушать ни меня, ни кого-нибудь другого. Он
всюду хотел поспеть сам, за всем присмотреть, и,  если  не  хватало  чужих
рук, не жалел своих.  И  однажды  разгоряченный,  измученный,  он  напился
где-то воды, - простудился, захворал, начал кашлять, а лечиться не  хотел.
И даже доктора  не  позволил  позвать.  И  только  когда  я  увидела,  как
усилилась болезнь, я хитростью добилась того,  что  он  позволил  Клементу
выслушать себя и подчинился его увещаниям.
     Ее голос заметно ослабел.
     - Ты увидишь его, - прибавила она. - Клемент  еще  надеется,  а  я  -
отчаиваюсь. Он страшно изменился, ослабел, все время лихорадит.
     Она опустила голову, заплакала и не могла продолжать.
     Было уже совсем светло;  во  дворе,  не  смотря  на  запрет  хозяйки,
началась  уже  хозяйственная  суета,  нарушившая  тишину;  хозяйка   пошла
взглянуть, не проснулся ли больной. Сын тихо пошел за нею. Едва только она
переступила порог, как послышался слабый, торопливый и прерывающийся голос
больного.
     - Тодя здесь! Приехал! Я знаю.
     - Да, - отвечала женщина, неторопливо подходя к нему, - но откуда  ты
об этом знаешь?
     - Я это почувствовал! Он только что приехал!
     Больной зашевелился, вытягивая вперед руки, словно  призывая  к  себе
прибывшего! Тодя торопливо подошел и, став на колени, стал целовать  худые
руки отца, - а тот прижал его голову к своей груди.
     Мать, стоявшая сзади, горько плакала, тщетно стараясь удержать слезы.
     Несколько минут продолжалось молчание. Больной  облегченно  вздохнул,
словно тяжесть спала с его души. Казалось, приезд сына  придал  ему  новые
силы, он поворачивался сам, хотя и с усилием, улыбался, лицо  его  приняло
выражение успокоения.
     - Ну,  пусть  он  отдохнет,  -  сказал  он  жене,  -  покормите  его;
наговорись с ним, а потом  пусть  придет  ко  мне...  Нам  надо  о  многом
переговорить... Эти порошки вернули мне силы; пожалуйста, если  есть,  дай
мне еще один.
     Больной проговорил все это необычно сильным и бодрым голосом, и жена,
несколько успокоенная этим, принесла ему лекарство.
     - А теперь, - сказал  больной,  приняв  его,  -  я  помолюсь  Богу  и
поблагодарю его за то, что Он позволил мне дождаться тебя.  Иди,  Тодя,  с
матерью, отдохни.
     Поцеловав отцу руку, юноша вышел от него  растерянный  и  напуганный,
потому что его, давно не видевшего отца, гораздо больше поразила  перемена
в отце, который еще недавно казался несокрушимым гигантом, чем те, которые
окружали его и видели постепенное исхудание этого сильного человека.
     Едва только они очутились вдвоем с  матерью,  как  Тодя,  в  отчаянии
ломая руки, воскликнул:
     - Но что же говорит Клемент? Разве нельзя ничем помочь?
     - Ты сам увидишь его, - сказала мать. - Я ничего  не  могу  поставить
ему в упрек: он был всегда внимателен, относился к нам скорее,  как  друг,
чем как врач, и  делал  все,  что  мог,  но  не  в  силах  человеческих  -
справиться с этой болезнью.
     Печально было возвращение в родной дом любимого сына;  погруженные  в
глубокую, грустную задумчивость  долго  сидели  мать  и  сын.  Теодору  не
хотелось говорить о себе, и он неохотно отвечал на задаваемые ему вопросы.
     Он не решался тревожить мать, но вид отца поразил его и отнял у  него
всякую надежду. Будущее после этой смерти рисовалось ему черным, грозным и
страшным, как бездна.
     Но о себе он совершенно  не  думал;  он  чувствовал  себя  достаточно
сильным, чтобы бороться с судьбою;  тревожила  его  только  мать,  которая
должна была остаться без опеки...
     Отсутствие средств рисовало будущее только как тяжелую борьбу  и  как
вечный траур по умершем. Тот, которого они вскоре  должны  были  лишиться,
был душою и руководителем всего дома, он был для них всем...
     Около полудня больной, оставшись наедине с Тодей  и  убедившись,  что
жены нет поблизости, поспешно обратился к сыну:
     - Я  хотел  непременно  дождаться  тебя,  -  медленно  заговорил  он,
сдерживая голос и дыхание. - Я знаю твое сердце и надеюсь на него, но  все
же должен был поговорить с тобою. Мне очень плохо, - да,  я  не  обманываю
себя, - пусть свершится воля Божья! Я уже  исповедывался,  и  совесть  моя
спокойна, - но меня тревожит мысль о матери твоей  и  о  тебе!  Ты,  слава
Богу, уже взрослый и сумеешь пробиться в жизнь, но она! Что будет с нею!
     - Моя первая священная обязанность - заботиться о  матери,  -  горячо
прервал Тодя.
     - Но она-то не позволит тебе заботиться о  себе,  -  с  беспокойством
возразил больной. - Я ее знаю, она и себя, и все свое  принесет  в  жертву
тебе! А себя замучит в конец! Борок... ты ведь  знаешь  это  -  при  самом
большом труде едва доставляет средства на самое убогое существование. Пока
я был в силах - я делал,  что  мог,  но,  когда  меня  не  станет...  Боже
Всемогущий! Вам... ей... может быть,  есть  будет  нечего...  А  ведь  она
смолоду привыкла к довольству... она...
     - Дорогой мой батюшка,  -  прервал  Тодя,  -  если  бы  твоя  болезнь
затянулась, и у тебя не было бы сил работать, я останусь в деревне, надену
сермягу и буду трудиться, как простой рабочий... Ты знаешь,  как  я  люблю
мать и тебя... Ты укажешь мне, что делать.
     - Она не позволит  этого!  -  вскричал  больной.  -  Обо  мне  нечего
говорить, со мной нельзя считаться. Но она мечтает о блестящей карьере для
тебя, а сама готова обречь себя на нужду и даже не покажет, что  страдает.
Ах, Тодя, эта мысль не дает мне умереть спокойно.
     Тодя задумался.
     - Я, батюшка, - сказал он, помолчав немного, - ни о какой карьере для
себя не думаю. Я знаю свой долг и исполню его...
     Глаза больного на миг сверкнули любопытством; он слушал  жадно,  ловя
каждое слово, но беспокойство его не уменьшилось.
     - Да, наконец, - сказал Тодя, понизив голос, - ведь дедушка еще  жив,
и он очень богат; и хотя он был обижен на матушку, но не может быть, чтобы
он не простил ей всю жизнь. Я упрошу его!
     Больной вздрогнул всем телом и изменившимся голосом горячо заговорил:
     - Дед, дед... старый чудак за то только гневался на  твою  мать,  что
она вышла замуж за меня, бедного шляхтича; и ни за что больше, -  прибавил
он, - только за это! Я был всему виною!!
     - Но если бы я, его  внук,  пришел  к  нему  с  покорной  просьбой  о
прощении... - продолжал Теодор, - может быть, я смягчил бы его гнев.
     Эта мысль, видимо, так обеспокоила больного, что он схватил  сына  за
руку и выговорил поспешно твердым и решительным тоном:
     - И не думай об этом и не смей этого делать!  Если  ты  любишь  мать,
если у тебя есть хоть капля  привязанности  ко  мне...  Никогда,  слышишь,
никогда не обращайся к деду!!
     Он выговорил это с большой страстностью, но потом, видимо,  сообразил
что-то и прибавил в объяснение:
     - Не думай, что я сохранил к нему дурное чувство: я давно уже простил
и ему, и всем другим; но старик - вспыльчив и необуздан. Я  не  хотел  бы,
чтобы ты услышал от него какую-нибудь клевету на твою мать. Воеводич ничем
не стесняется, и если вобьет себе что-нибудь в голову, то уж оттуда трудно
выколотить. Не ходи к деду и ни о чем не проси его, я прошу тебя об  этом,
а если нужно, то и приказываю!!
     - Я исполню твое желание, - отвечал несколько смущенный юноша,  -  но
ведь пан гетман очень ценил твои услуги, батюшка, любил тебя и относился к
тебе с большим уважением... Даже и тогда, когда ты оставил двор...
     При имени гетмана бледное  лицо  больного  облилось  румянцем;  кровь
ударила ему в голову и сжала  грудь;  он  сильно  закашлялся  и  не  скоро
успокоился.
     - С гетманом я порвал навсегда, заговорил он, справившись с кашлем, -
и верь мне - не без причины!.. Ни я, ни мать  твоя  знать  его  не  хотим!
Всякое сближение с ним было бы  неприятно  мне,  но  еще  больше  -  твоей
матери... Она не допустит до этого, я тоже!..
     Теодор печально опустил голову.
     - Гетман, - с горечью прибавил больной, - ведет себя  как  кролик,  и
забывает, что он человек. Гордость и барская распущенность  испортили  его
сердце.
     - Ну, довольно о нем, а при матери ни слова!!
     Когда он говорил это, послышались шаги Беаты, и муж с  насильственным
смехом обратился к сыну:
     - Ну, расскажи мне о своих успехах в Варшаве. Я очень интересуюсь.
     - Я тоже не успела ни о чем еще расспросить его, - подхватила  Беата.
- Знаю только, что ученье он окончил, и что с помощью  ксендза  Конарского
надеется получить место.
     - И даже очень  выгодное,  -  сказал  Теодор,  -  но  я  без  всякого
сожаления готов отречься от всех этих надежд и обещаний, если только  могу
быть полезным отцу.
     Родители  переглянулись,  как  будто  спрашивая  друг  у  друга,  как
ответить ему, и, наконец, отец, подумав, сказал с горькой улыбкой:
     - Что же это за блестящие надежды? Если они основаны на  каких-нибудь
милостях магнатов, то не забывай, что этому нельзя особенно доверяться.
     - Да я и не особенно на них рассчитываю, - почти равнодушно  возразил
Тодя, - дело в том, что ксендз Конарский, пользующийся большим влиянием  у
князя  канцлера   и   русского   воеводы,   рекомендовал   меня   молодому
князю-генералу, как полкового секретаря. Мне помогло  еще  и  то,  что  я,
благодаря матушке, научился бегло говорить и писать по-французски. Так как
теперь, по-видимому, у князей много работы, то меня обнадежили,  что  меня
возьмет к себе сам князь-канцлер. У него многому можно научиться, так  как
он имеет теперь большое влияние в государственных делах Речи Посполитой.
     Во время его речи родители взглядами переговаривались друг с  другом.
Беата  вздрогнула,  но  не  от  радости  -  лицо  ее  отражало  внутреннее
страдание, муж был, по внешности, более спокоен.
     - Что же ты на это скажешь?
     Мать покачала головой, но не решилась высказаться прямо.
     - Одно только портит мою радость обещанного почетного  назначения,  -
прибавил Теодор. - Служа интересам "фамилии" я несомненно  должен  бы  был
оказаться в неприязненных отношениях с паном гетманом,  потому  что,  хотя
граф женат на племяннице канцлера, отношения между Волчином и  Белостоком,
как слышно, ухудшаются с каждым днем.
     Не подумав, Беата живо и гневно воскликнула:
     - У нас нет никаких обязательств по отношению к гетману!
     Беспокойный взгляд больного остановил жену, которая  смешалась  и  не
могла продолжать.
     Сын, стоявший ближе к матери, заметил в ее  глазах  искорки  гнева  и
сильного волнения.
     Больной, опусти