в голову, задумался.
     - Придворная жизнь имеет свои темные стороны, -  тихо  договорил  он,
потому что силы его все слабели... - Там, пока ты нужен, тобой дорожат,  а
на маленького человека все взвалят - всю работу, правда и то, что  человек
чистый и дорожащий своей репутацией из всего сумеет  выйти  незапятнанным,
но к чему лезть в грязь, если рядом есть сухая дорога?
     - Не может быть, чтобы ты не чувствовал в себе рыцарской крови  и  не
имел призвания к воинскому делу.  Вместо  того,  чтобы  сидеть  в  грязных
канцеляриях, не лучше  ли  было  бы  служить  в  войске  под  каким-нибудь
литовским знаменем?
     - В коронном войске мне  бы  не  хотелось  тебя  видеть,  -  прибавил
больной.
     - И я тоже, - подтвердила мать,  не  объясняя  причины.  -  Я  бы  не
позволила тебе этого...
     Тодя сидел в задумчивости.
     - Я ничего не имею против службы в войске, - возразил он,  -  но  мне
казалось, что она будет для меня не по средствам. Бедняка нигде не примут;
ведь я должен был бы иметь свою свиту, а я ни в каком случае не  хотел  бы
вводить родителей в расходы.
     - Мы с радостью сделали  бы  это  для  тебя,  -  с  глубоким  вздохом
отвечала мать, - но в настоящее время это было бы... невозможно. У нас нет
ничего, кроме Борка, да и тот весь в долгах.
     - Ну, тогда лучше всего, - воскликнул  юноша,  вставая  и  с  веселым
лицом целуя руку матери, - лучше всего совсем об этом не  думать.  У  меня
еще есть время! Никто меня не торопит! Пусть сначала батюшка поправится, -
докончил он, - а потом мы подробно все обсудим.
     Все замолчали. Мать обняла  его  за  голову.  Больной  закрыл  глаза,
утомленный разговором и, видимо, желая уснуть. Беата с сыном  на  цыпочках
отошли от кровати. Мать задернула занавеску у окна и вышла вместе с  сыном
из комнаты.
     Когда под вечер приехал  верный  приятель,  доктор  Клемент,  больной
спал.
     Доктор  очень  сердечно  поздоровался  с  юношей  и  с   чрезвычайным
вниманием стал приглядываться к нему, как  будто  несказанно  обрадованный
видом этой расцветающей юности. Он целовал и  обнимал  его,  оглядывал  со
всех сторон, ощупывал и на некоторое время забыл ради него  даже  о  своем
пациенте.
     О нем напомнила ему сама пани, склонившись к его уху и что-то  шепнув
ему, после чего он поспешил к больному.
     В этот день приход их не обеспокоил спящего. Они подошли к кровати, и
доктор, осторожно взяв руку  больного,  начал  щупать  пульс.  Больной  не
открывал глаз. Он тяжело дышал,  в  груди  у  него  что-то  хрипело.  Лицо
Клемента нахмурилось, прежде чем он  успел  сообразить,  что  выдает  этим
себя.
     Он отошел  от  больного  и  с  минуту  стоял  в  молчании,  вероятно,
обдумывая, чем бы модно было помочь здесь.
     Беата ждала, что он скажет ей, когда Клемент сделал  ей  знак  рукой,
что  не  хочет  больше  тревожить  спящего,  и  стал  со  смущенным  видом
подвигаться к дверям.
     Когда они вышли на крыльцо, Беата спросила с беспокойством:
     - Что же теперь с ним делать?
     - Пока ничего, - отвечал доктор. - Теперь,  когда  мы  исчерпали  все
средства, какие знает наука, предоставим все благодетельной природе  и  не
будем ни в чем мешать ей. Больной спит; пусть он успокоится; может быть, в
этом его спасение...
     Потом он начал  расспрашивать,  не  слишком  ли  взволновал  больного
приезд сына? Не утомил ли его разговор с ним?.. И кончил тем,  что  теперь
должно последовать облегчение. Но говорил он это с таким видом, что Беата,
хорошо его знавшая, не решилась расспрашивать больше, и  лицо  ее  приняло
выражение страдальческой покорности судьбе.
     Доктор,  который  обладал  большим  тактом,   перевел   разговор   на
посторонние темы, потом он подошел к Тоде, подсел к нему, а когда  хозяйка
вышла на минутку, чтобы приказать приготовить для  него  кофе,  он  быстро
наклонился к уху юноши и шепнул ему:
     - Когда я буду уезжать, проводи меня, пожалуйста, до ворот. Мне нужно
переговорить с той отдельно.
     Тодя встревожился, но не мог расспросить более подробно,  потому  что
мать уже возвращалась, и доктор тотчас же перевел разговор на Варшаву.
     - Ну, как здоровье его величества?
     - Не знаю, - отвечал юноша, слышал только, что силы  его  слабеют.  А
доказательством служит то, что он отменил любимую свою охоту и ограничился
стрельбой в цель и во псов.
     - Ну, - заметил Клемент, - дал бы только Бог здоровья нашему министру
Брюлю и пану коронному маршалу, тогда  мы  не  пострадаем  от  немощи  его
величества. Он не может пользоваться охотничьим  развлечением,  но  за  то
может  бывать  каждый  день  в  опере  и  доставлять  себе  всякие  другие
удовольствия.
     Задав юноше  еще  несколько  вопросов  о  Брюле,  его  сыновьях  и  о
различных особах, по своему положению стоявших близко ко двору и, наконец,
о французском министре-резиденте  пане  Дюране,  о  котором  Тодя  не  мог
рассказать ему  ничего  нового,  доктор  пошел  пить  кофе  и,  заканчивая
разговор, заметил:
     - Мы здесь, в Белостоке, поджидаем всех этих матадоров на св. Яна,  в
том числе и французского резидента.
     За кофе разговор шел о весне  и  о  различных  посторонних  вещах,  в
присутствии пани Беаты доктор не упоминал больше  ни  о  Белостоке,  ни  о
придворных делах. Торопливо докончив свою чашку, Клемент взглянул на  часы
и схватился за шляпу...
     - Я не хочу закармливать  больного  лекарствами,  -  обратился  он  к
хозяйке. - Но если бы он, проснувшись, попросил лекарства, можно ему  дать
вчерашний порошок. Самое главное,  чтобы  он  ничем  не  волновался  и  не
утомлялся - пусть природа делает свое дело.
     Все это не  уменьшило  беспокойство  Беаты.  Доктор,  видимо,  спешил
ехать, и она не смела задержать его; все трое вышли на  крыльцо,  и  Тодя,
послушный желанию доктора, пошел проводить его до коляски.  Здесь  Клемент
завязал с ним живую беседу и так увлекся, что  приказал  кучеру  ехать  за
собой, а сам пошел пешком за ворота, непрерывно разговаривая с Тодей.
     Мать осталась ждать сына на  крыльце.  Между  тем  доктор,  пропустив
вперед коляску с кучером, замедлил шаги и,  очутившись  уже  за  воротами,
взял юношу за руку...
     - Ну, милый мой пан Теодор, ты  уже  взрослый  мужчина,  и  я  должен
поговорить с тобою прямо, - сказал он изменившимся голосом. - Отец твой...
не переживет этой ночи; этот сон - последняя борьба жизни со смертью. Силы
уже истощились. Будь готов к тому, что тебя ожидает. Не  показывай  матери
своей тревоги, ты должен успокоить и подбодрить ее!
     Приговор этот, произнесенный тоном лихорадочной  решимости  и  видимо
стоивший больших усилий доброму французу, произвел  на  Тодю  ошеломляющее
впечатление; он испуганно оглянулся назад в сторону матери, словно боялся,
не услышала ли  она  этих  слов,  или  не  догадалась  ли  о  значении  их
таинственного перешептывания.
     - Будь мужествен, дорогой мой пан Теодор, будь мужествен, -  все  так
же торопливо говорил доктор Клемент. - От матери нельзя  этого  требовать,
но твой долг - овладеть своим горем и успокоить ее. Ты начинаешь  жизнь  в
тяжелых условиях, но что делать - никто не избавлен от страдания!
     Теодор все еще  молчал;  тогда  доктор  заговорил  менее  решительным
тоном:
     - Ты знаешь, что я всегда был и останусь верным другом  вашего  дома;
знаешь, что я высоко ценю все  достоинства  твоей  матери  и  был  бы  рад
избавить ее от всяких, малейших даже неприятностей. Самая смерть эта будет
для нее страшным ударом... Я говорю с тобой, как друг; я знаю, что в  доме
у вас нет сбережений, а смерть - дорогой  гость...  В  первую  минуту  вам
будет трудно думать о деньгах, а на свете, к сожалению, приходится платить
за все! Вот тут у меня деньги, которые мне совершенно не нужны, но  избави
тебя Бог сказать ей, что ты их взял у меня! Скажи, что  хочешь,  ну,  хоть
то, что ты привез их с собой из Варшавы...
     Говоря это, Клемент насильно всунул сверток золотых  дукатов  в  руку
Тоде. Тот сопротивлялся и не хотел брать, но доктор,  все  время  тревожно
оглядывавшийся в сторону  крыльца,  прибавил  с  выражением  нетерпения  в
голосе и в лице:
     -  Бери,  не  смущайся  и  не  отказывайся,  тут  ведь  дело  идет  о
спокойствии твоей  матери.  Потом  вы  мне  отдадите  -  ведь  это  просто
небольшой заем. Sapristi!
     - Но, дорогой доктор!
     - Ну, смотри, мать видит нас и может вынести  какое-нибудь  тревожное
заключение из нашего разговора. Спрячь деньги в карман; sacre  tonnere!  И
будь здоров!
     - Если бы что-нибудь случилось, завтра я буду об этом знать.
     Он сделал Тоде прощальный знак рукою; приказал кучеру остановиться и,
быстро усевшись в коляску, велел, как можно скорее ехать в Хорощу,  словно
боялся погони.
     Тодя, ошеломленный страшным открытием,  которое  было  для  него  так
неожиданно, как если бы камень упал на него с неба, не скоро нашел в  себе
силы, чтобы двинуться с места и вернуться к матери.  Он  боялся,  что  она
угадает по его лицу  то  впечатление,  которое  оставил  на  нем  приговор
доктора. Очень ему хотелось избегнуть сейчас разговора с нею, но Беата  не
уходила с крыльца и, видимо, поджидала его.
     Первый раз  в  жизни  Теодор  очутился  в  таком  невыносимо  тяжелом
положении,  которое  налагало  на  него   известный   образ   действий   и
ответственность за них. Любовь к отцу, который  был  для  него  в  детстве
нянькой, учителем, товарищем и лучшим другом, сжимала ему сердце  страшной
болью. Тщетно пытаясь придать своему лицу более  спокойное  выражение,  он
медленно направился к крыльцу.
     По дороге он выдумал себе какое-то занятие в конюшне  и  хотел  зайти
туда, но мать позвала его к себе. Он молча подошел и сел рядом  с  ней  на
лавку.
     - Меня беспокоит этот сон, - обратилась она к  сыну,  -  за  всю  его
болезнь я еще ни разу не видела, чтобы он так  беспробудно  спал.  Однако,
Клемент не видит в этом ничего угрожающего...
     Теодор ничего не сказал на это.
     Так  они  просидели  на  крыльце,  изредка  обмениваясь  мыслями,  до
позднего вечера. Беата несколько раз входила в комнату больного, но он все
время спал глубоким, хотя  и  беспокойным  сном.  Несмотря  на  запрещение
доктора, она заговаривала с ним, стараясь разбудить  его,  но  больной,  с
трудом открыв глаза и пробормотав что-то невнятное, снова впадал в тяжелую
дрему.
     Под вечер жар усилился. Мать с сыном сидели подле больного;  ни  она,
ни он не предчувствовали, что сон этот будет  последним,  хотя  Клемент  и
предсказывал ему скорую смерть.
     Тодя начинал уже надеяться.
     Около полуночи больной затих и, казалось, успокоился. Беата,  подойдя
к  постели  больного  и,  видя,  что  грудь  его   перестала   лихорадочно
вздыматься, отошла несколько успокоенная.
     Уже светало, когда задремавшая было в кресле  Беата  вскочила  и,  не
замечая никаких признаков жизни у лежавшего  на  кровати  мужа,  встала  и
подошла к нему.
     Он лежал на спине; лицо его со спокойным  выражением  крепко  спящего
приняло какой-то синеватый оттенок. Прижав сложенные  руки  к  груди,  он,
казалось, спокойно спал.
     Она осторожно дотронулась ладонью  до  его  лба  -  и  страшный  крик
вырвался из ее груди.
     Лоб его был холоден, как у трупа, больной не дышал - он был мертв.
     Беата упала на колени, и подоспевший сын успел подхватить ее на руки,
когда она лишилась сознания.
     Услышав  ее  раздирающий  крик,  все  обитатели  усадьбы  побежали  к
господскому дому, предчувствуя несчастье.


     В царствование Августа III во всей  Польше  и  Литве  не  было  более
великолепной резиденции, содержащейся с большей  пышностью,  чем  польский
Версаль, обиталище тогдашнего великого коронного гетмана, Яна  Клеменса  с
Рущи Браницкого, последнего потомка старого рода, который  славился  своим
богатством еще при Пясте, - внука по женской линии  и  наследника  гетмана
Чернецкого.
     Правда, эта блестящая резиденция не  носила  следов  старины  и  была
недавно только отстроена; чудесный замок казался  возникшим  по  мановению
палочки  какой-нибудь  волшебницы  и  перенесенным  с  другой  планеты  на
подлесскую равнину.
     Этой волшебной палочкой была воля одного человека и его миллионы.
     Рассказывали, что когда в  городе  был  пожар,  -  это  было  еще  до
возникновения польского Версаля, - гетман Браницкий сказал будто  бы,  что
он этому очень рад, потому что может создать его снова из пепла, но уже по
своему плану.
     И  действительно,  улицы  Белостока  с  их  чистенькими,  беленькими,
веселыми  домиками,  утопавшими  в  зелени  садов,   напоминали   какие-то
иноземные  города;  многие  из  этих  домиков  принадлежали  придворным  и
служащим   французского   и    немецкого    происхождения,    составлявшим
многочисленную  свиту   гетмана,   и   отличались   таким   изяществом   и
изысканностью постройки и таким удобством приспособлений,  о  каких  и  не
слыхивали в стране.
     В Белостоке, Бельске, Тыкоцыне, Хороще и Высоком-Сточке все,  начиная
от костелов, - летние помещения, башенки, ворота, здания ратуш,  гостиницы
и маленькие усадьбы гетмановых служащих - все было устроено с таким вкусом
и с такой расточительной роскошью, которые  объяснялись  только  тем,  что
бездетный владелец считал себя в праве оставить такую память после себя.
     Гетманский Белосток принимал уже в своих стенах  королей  и  мог  без
особого для себя обременения  угощать  царствующих  особ  даже  саксонской
династии.  Весь  обиход  гетманского  двора   не   уступал   по   пышности
королевскому.
     Дворец и все хозяйственные пристройки были чрезвычайно поместительны,
а соответственно с этим был очень велик и придворный штат служащих. В день
св.  Яна,  на  именины  гетмана,  сюда  съезжалась  вся  Варшава   и   все
представители Короны. Заграничные послы и резиденты, депутаты от магистров
и правительства и множество вельмож из союзных  стран  и  польской  шляхты
съезжались сюда из дальних краев, чтобы отдать  дань  уважения  и  приязни
могущественному магнату, первому государственному мужу Польши.
     И только те, кто был к нему ближе всех, с  кем  он  породнился  через
жену - Чарторыйские, familia, - вот  уж  несколько  лет  не  появлялись  в
Белостоке. Ни для кого не было тайной то, что гетман, несмотря на  близкое
родство, был с ними в более чем холодных отношениях. Жена его,  прекрасная
графиня Изабелла, к которой он уже начал  остывать,  не  имела  достаточно
влияния, чтобы расположить его в пользу своих родных.
     Все политические идеи и  убеждения  гетмана  и  "фамилии"  совершенно
расходились между собой. Конечно, и вопросы личного самолюбия  играли  тут
некоторую роль, но главной причиной  несогласия  было  основное  понимание
блага государства.
     Чарторыйские  мечтали  о  реформе  местных  учреждений,   об   отмене
привилегий,  поддерживающих   политическое   самоуправство;   они   желали
коренного изменения всего государственного строя и возрождения  страны  по
мысли Чарторыйских  и  Конарского.  Они  имели  смелость  взяться  за  эту
гигантскую задачу, превышающую их  силы,  но  манившую  и  обольщавшую  их
блестящими перспективами.
     Тот, кто позволяет себе увлечься такой  реформаторской  идеей,  часто
оказывается настолько ослепленным ею, что теряет способность считаться  со
средствами и не желает видеть ничего, что затемняет ему  его  цель...  Так
было с Чарторыйскими - обаяние великой идеи заставило их  не  считаться  с
возможностью выполнения ее.
     В планы реформ, по необходимости,  должно  было  войти  и  сокращение
власти гетманов, этих посредников intra libertatem  et  majestatem.  Князь
канцлер, увлеченный идеей образования новых форм политической  жизни,  был
мечтатель, как каждый доктринер, а потому должен был быть деспотичным. Его
раздражало все, что становилось у него на пути.
     Для снискания  расположения  старого  гетмана  отдали  ему  в  жертву
прелестную племянницу - но расчет на его слабость не удался.
     В  оправдание  князя-канцлера  следует   прибавить,   что   правление
саксонской династии и  зрелище  деморализации  и  упадка  страны  -  могли
внушить самые смелые планы на будущее. Ведь дело шло  о  жизни  и  смерти!
Многое можно простить тому, кто спасает утопающего.
     Чарторыйские ясно видели положение государства; но  гетман  Браницкий
не имел ни остроты их ума, ни их смелости  и  решительности  в  проведении
самых  смелых  и  радикальных  преобразований.  По   его   понятию,   Речь
Посполитая, в  которой  так  долго  царствовала  анархия,  не  могла  быть
долговечною... Саксонская династия, которая для Чарторыйского была гибелью
для страны, являлась в глазах Браницкого защитой и щитом для нее.
     Таким  образом,  антагонизм  между  Браницким  и   Чарторыйским   был
неизбежен, и ничто не могло его устранить. Близко  зная  характеры  обоих,
легко можно было предвидеть и окончательную развязку.
     Великолепная, прекрасная, обаятельная  личность  Браницкого  имела  в
себе что-то общее с теми героями,  которые  от  рождения  предназначены  к
гибели и никогда не выходят победителями. Это был мечтатель, любивший жить
и блистать в свете,  собирать  дань  поклонения  и  пользоваться  готовыми
формами жизни, но не способный создать что-нибудь новое...
     В нем соединялись две, а  может  быть,  и  три  совершенно  различные
натуры  и  различные  характеры,  выступавшие  поочередно   под   влиянием
невидимого давления на какие-то тайные пружины, приводившие их в движение.
     В нем  жили  одновременно  польский  магнат  и  шляхтич,  французский
царедворец и рыцарь... В торжественные дни в нем  оживал  потомок  старого
рода, гетман, пан краковский, кавалер Золотого Руна, магнат, перед которым
все должно  было  склоняться;  в  кругу  добрых  приятелей  он  становился
простосердечным шляхтичем, а когда приезжали французы, и он  устраивал  им
пиры, можно было поклясться, что он родился над Секваной.
     Как  политик,  гетман  держался  довольно   туманных   идей,   издали
представлявшихся грандиозными и блестящими; легко верил  в  то,  что  было
приятно для  него  самого,  и  охотно  позволял  увлекать  себя  красивыми
речами...
     А в конце концов - кто знает? - быть может, он  был  скорее  вынужден
обстоятельствами  играть  политическую  роль,   чем   выступать   активным
деятелем. Вокруг гетмана сплотилось все, что ненавидело  Чарторыйских  или
боялось их.  И  гетман,  подстрекаемый  с  разных  сторон,  разжигаемый  и
натравляемый, волей-неволей выступал в главной роли, не  соответствовавшей
его силам.
     Все, видевшие его в ту пору в Белостоке, могли  подтвердить,  что  он
без особенной охоты исполнял навязанную ему роль...
     Будучи уже пожилым человеком, гетман недолюбливал серьезные занятия и
предпочитал  им  легкую,  остроумную,  веселую  беседу  в  хорошем   тоне,
тщательно избегавшую всяких неприятных намеков на его семейные размолвки.
     Его сан требовал от него занятия предметами государственной важности,
но это бремя он свалил  в  значительной  степени  на  Мация  Стаженьского,
старосту Браньского, на своих приятелей и на друга дома, Мокроновского.
     Жизнь в доме гетмана шла с королевскою пышностью. У гетманши был свой
двор,  свой  круг  знакомых   и   друзей,   а   с   мужем   ее   соединяли
официально-дружеские и добрые отношения;  но  все  знали,  что  давно  уже
угасла любовь старика к красавице жене, и что Мокроновский был  доверенным
другом и любимцем графини Изабеллы. Гетман ничего не имел против этого; он
требовал только соблюдения известных форм - и невмешательства "фамилии"  в
свои планы. У него были тоже свои не  серьезные  увлечения,  которые  были
известны всем, даже его жене, но  возбуждали  скорее  соболезнование,  чем
другое чувство.
     Никто здесь не говорил прямо и открыто того, что  думал,  в  парадных
комнатах  встречали  друг  друга  приветливыми  ул