ывались  улыбкой,  то  на
щечках выделялись две ямочки, как будто предназначенные  для  поцелуев.  И
вся она была такая беленькая и нежная, как будто и  воздух,  и  солнце  не
касались ее лица.
     Рядом с этим игрушечным созданием  стояла  высокая,  довольно  полная
дама, лет тридцати с небольшим, очень красивая и очень нарядная, с мушками
на продолговатом лице, с черными глазами, волосами и бровями, в  платье  с
воланами, подхватами, кокардами, шнурками, очень сильно  декольтированная,
что было ей к лицу и, склоняясь над лежавшей на земле, старалась успокоить
ее и привести в чувство.
     У дамы, лежавшей на  земле,  была  под  головой  подушка,  взятая  из
тарантаса, прическа ее была растрепана,  лицо  бледно,  и  глаза  закрыты.
Первое  впечатление  испуга  при  падении  уже  прошло,  и  она   начинала
успокаиваться, но время от времени ее сжатый рот издавал пискливый крик, и
тогда желтые, худые и некрасивые руки ее конвульсивно  подергивались.  При
каждом таком припадке старшая  из  женщин,  стоявшая  над  нею,  старалась
уговорить и успокоить ее.
     - Chere, старостина! - воскликнула она. - Не надо же так волноваться.
С тобой может сделаться истерика.
     - А, а! Cest plus fort que  moi!  [это  выше  моих  сил]  -  говорила
лежавшая дама.
     - Да ведь никто из людей и из нас не пострадал...
     - Примите, тетя,  бобровые  капли,  они  всегда  вас  успокаивают!  -
вступила в разговор хорошенькая паненка.
     Но лежавшая, не обращая внимания на  все  уговоры  и  успокоения,  не
переставала издавать спазматические крики.
     Как  раз  в  эту   минуту   дамы,   занятые   старостиной,   заметили
подъезжавшего Теодора. Он был еще настолько далеко, что не мог их слышать.
Дама-брюнетка первая смерила взглядом знатока приближавшегося юношу, и так
как паклевский был, действительно, на редкость красив  собою,  то  она  не
могла удержаться от негромкого восклицания:
     - Но какой прелестный юноша! Какой прелестный!
     Розовая  мордочка  с  любопытством  повернулась,  и   Теодор   увидел
устремленные на него с детской смелостью  голубые  глазки,  но  что  всего
удивительнее, - лежавшая в обмороке старостина подняла голову и  принялась
торопливо оправлять рассыпавшиеся  волосы,  совершенно  забыв  о  спазмах.
Зажмуренные глаза ее раскрылись и вместе с другими обратились на  Антиноя,
который, заметив устремленные на него любопытные взгляды, страшно смутился
и уж хотел подхлестнуть коня, чтобы свернуть и проехать мимо дам,  которым
он был, по-видимому, не нужен, когда старшая пани, брюнетка,  повелительны
знаком приказала ему остановиться. Не было никакой возможности противиться
воле женщины, очутившейся в подобном положении. Теодор  задержал  коня  и,
соскочив с седла, с поклоном приблизился к дамам.
     - Пан - местный житель? - спросила брюнетка.
     - Я здесь всего несколько дней, - сказал  Теодор,  -  но  мои  родные
живут недалеко отсюда.
     Когда он говорил это, все три женщины, совершенно не  скрывая  своего
любопытства, без церемонии приглядывались к нему.
     Молоденькая девушка не уступала старшим в  смелости  и  решительности
взгляда.
     -  Ради  Бога,  -  прибавила  брюнетка,  -  достаньте  нам   кузнеца,
каретника, людей и помощь. Полчаса тому назад наш слуга поехал в этот... в
эту...  Ну,  как  это  называется?  -  спросила  она,  указывая  рукою  на
видневшуюся вдали Хорощу.
     - Местечко Хороща, - сказал Тодя.
     Старостина, сидевшая на земле, прервала его.
     - Ma foi! Прелестное местечко! И оно еще имеет  претензию  называться
местечком?
     Розовый амурчик расхохотался, показывая жемчужные  зубки.  Смех  этот
был так заразителен,  что  даже  Теодор,  не  имевший  не  малейшей  охоты
смеяться, взглянув на смеющуюся куколку, не удержался от улыбки.
     - Я как раз еду в Хорощу, - сказал он, - и постараюсь прислать оттуда
людей!
     - Но в Хороще... а чье это местечко? - спросила старостина.
     - Пана гетмана из Белостока, - отвечал Паклевский.
     - Но там же должны быть экипажи - пусть вышлют нам!
     - Вы,  сударь,  наверное,  состоите  при  этом  дворе,  -  восклицала
старостина, сидевшая на земле.
     Но юноше показалось обидным даже самое предположение о  том,  что  он
мог принадлежать к этому двору; он покраснел и смело отвечал:
     - Я не принадлежу никому, кроме  себя,  а  к  этому  дворцу  не  имею
никакого отношения!
     Брюнетка  закивала  головой,  амурчик  зарумянился  и  растерялся,  а
старостина приняла гордый вид и сказала недовольным тоном:
     - Принадлежите ли вы ко двору  или  нет,  но  видя  дам  из  хорошего
общества в таком положении, кавалер обязан тем или  иным  способом  помочь
им.
     Выговор этот смутил Теодора.
     - Я к вашим услугам, милостивая государыня, и  готов,  в  чем  только
могу, услужить вам, - скажу только в свое оправдание, что моя мать больна,
и я спешу домой с лекарствами  для  нее.  Кроме  того,  я  недавно  только
приехал сюда и мало кого знаю. Но я тотчас же поеду в Хорощу и  дам  знать
при дворе...
     Тодя собирался уже вскочить на коня, когда старостина,  следившая  за
ним, не спуская глаз, и, может быть, недовольная тем,  что  он  так  скоро
исчезает, прочитала ему еще наставление:
     -  Слушай,  сударь,  и  запомни  это,  что  тот,  кто  имеет  счастье
встретиться в пути с высокопоставленными дамами и приблизиться к  ним,  не
убегает от них, как от  зачумленных,  не  открыв  своего  имени.  Кто  вы,
сударь? От кого вы родились?
     Этот  навязчивый  и  смешной  вопрос,  вызвавший  у  блондинки  взрыв
заглушенного смеха, совсем  смутил  бедного  Теодора.  Он  покраснел,  как
девушка.
     - Мое имя мало кому известно, - сказал он, - а для высокопоставленных
дам не представляет интереса, - меня зовут Паклевский...
     Дамы переглянулись между собой, как  бы  недоумевая,  как  мог  такой
красивый юноша носить такую обыкновенную фамилию.
     - Но кто же ваша родительница? -  прибавила  настойчивая  старостина,
надеясь найти разгадку породистого вида  простого  шляхтича  в  имени  его
матери.
     - Моя мать  урожденная  Кежгайловна,  -  отвечал  Теодор  с  оттенком
нетерпения.
     Услышав это имя старостина всплеснула руками, брюнетка с любопытством
склонилась к ней, и обе оживленно заговорили между собой,  понизив  голос,
так  что  розовая  паненка,  чтобы  услышать  их  разговор,  должна   была
наклониться к ним, но брюнетка оттолкнула ее.
     Бедняжке,  поплатившейся  так  жестоко  за   свое   любопытство,   не
оставалось  ничего  иного,  как  только  устремить  на   красивого   юношу
васильковые глаза. Он как раз приготовлялся сесть на  коня,  но,  встретив
этот взгляд, так растерялся, что потерял всякое самообладание, и, стоя  на
дороге, на глазах у всех, они принялись переглядываться и усмехаться  друг
другу, забыв обо всем на свете. И  только,  когда  таинственное  совещание
старших окончилось, и брюнетка, оглянувшись, увидела, что происходит,  она
дернула куколку за платье. Та же вскрикнула, испуганная и  смущенная  тем,
что ее поймали на месте преступления.
     Старостина,  раз  уже  впав  в  поучительный  тон,   видимо,   желала
продолжать в том же духе и не отпускать юношу, пока не научит его правилам
приличия.
     - Ну, сударь, послушай еще, - заговорила она. -  Отрекомендовав  себя
высокопоставленным дама, ты имеешь право вежливо осведомиться: с кем  имею
честь? И тогда ты узнал бы, по крайней мере, что я старостина  Кутская,  а
вот эта дама - моя сестра - генеральша, а эта вертушка -  ее  дочь  и  моя
племянница... А, если бы ты так поехал, ничего не спросив, то и не мог  бы
даже рассказать, кого встретил случайно на дороге.
     На  этот  раз  Теодор  не  только  не  разобиделся,   но   улыбнулся,
почтительно поклонился и  обвел  взглядом  всех  дам,  и  когда  дошел  до
амурчика, то взгляд его стал таким пристальным и горячим, что девушка  вся
зарделась, смутилась, засмеялась и, не обращая внимания на  тетю  и  маму,
изящно присела перед ним, кивнув головкой, и как бы говоря: до свиданья на
том или ином свете!!
     И ничего не было удивительного в том, что Теодор долго не мог попасть
ногой в стремя и еще несколько раз оглянулся на амурчика. Получив скромное
воспитание,  вдали  от  женского  общества,  и  в  первый  раз   в   жизни
встретившись с таким ангелочком, он на минуту потерял голову.
     Ветреная паненка так пленила его, что он долгое время ничего не видел
перед собой: в глазах его так и стояли розовые  губки,  две  ямочки  около
них, васильковые глаза, и вся кукольная  фигура  девушки.  Наконец  ему  и
самому стало стыдно, что он так поддался впечатлению этой встречи.
     Он  хотел  заехать  в  Хорощу,  чтобы  похлопотать  об  экипаже   для
старостины и генеральши,  но,  приблизившись  к  местечку,  убедился,  что
посланный верховой уже исполнил данное ему поручение и сопровождал  экипаж
для дам.
     Таким образом, Тодя мог, не задерживаясь, ехать прямо в Борок.
     В пути ему поневоле пришлось собрать свои мысли, потому что  надо  же
ему было объяснить  матери  свое  опоздание;  о  гетмане  он  не  смел  ей
рассказывать и решил  скрыть  встречу  с  ним;  пришлось  все  свалить  на
старостину и генеральшу. Поразило его то  обстоятельство,  что,  когда  он
вымолвил имя своей матери, обе дамы, словно испугавшись чего-то, принялись
перешептываться между собой. Значит, они знали ее имя,  по  крайней  мере,
слышали о ней.
     Как известно, род Кежгайлов был одним из самых  старых  и  богатых  в
Литве. Но теперь он считался вымершим.
     Отец Беаты, воеводич, носивший раньше другую фамилию, стал называться
Кежгайлом, доказывая, что фамилия эта  перешла  к  нему  от  старшей,  уже
вымершей линии. Из-за  этого  была  даже  тяжба  с  последним  наследником
Кежгайлов, но воеводич упрямо стоял на своем. Правда, он уж не был  теперь
так  богат,  как  его  предки,  но  недостаток  богатства   он   восполнял
надменностью и был известен своим чудачеством и  сумасбродными  выходками.
Никому не было охоты спорить с ним, потому что для того,  чтобы  поставить
на своем, он не жалел ни сабли, ни карабина, ни  даже  собственной  жизни,
ничего вообще, кроме денег.
     Было уже совсем темно, когда Теодор подъехал, наконец,  к  усадьбе  и
был очень удивлен,  заметив  на  крыльце  свою  мать  в  обществе  кого-то
постороннего.
     Он издали успел разглядеть только чью-то  белую  одежду  и  не  сразу
заметил, что сидевший рядом с матерью гость был старый монах-доминиканец с
лысой головой и пожелтевшим лицом. В этом не  было  ничего  удивительного,
потому что к ним иногда заезжали ксендзы из Хорощи  и  из  Бельска,  среди
которых у егермейстера Паклевского было много  приятелей  и  знакомых;  но
этого старца Теодор никогда перед тем не видел.
     Мать,  увидев  сына,  пошла  к  нему   навстречу,   с   беспокойством
расспрашивая его о том, что с ним случилось, и Теодор тотчас  же  поспешил
оправдаться, свалив всю вину на случай  с  опрокинувшимся  экипажем  и  на
болтливость старостины.
     Пока сын с матерью разговаривали  между  собой,  монах,  сидевший  на
крыльце, имел время присмотреться к новоприбывшему.  Хозяйка,  вспомнив  о
госте, взяла Теодора за руку и подвела его к старцу, шепча юноше  на  ухо:
отец Елисей - родной брат твоего деда, это святой человек...
     Теодор с глубоким смирением подошел к монаху  и,  склонившись  к  его
руке, поцеловал ее. Тот, растроганный, долго молча смотрел на него,  потом
обнял его и поцеловал в голову.
     - Вот, вот! - громко заговорил он. - Вот каким Бог посылает  человека
в свет в состоянии невинности - прекрасным, как цвет весенний, и  светлым,
как херувимы; а что делает из него жизнь! В могилу сходят тряпки и сор!
     Егермейстерша, очевидно, привыкшая  к  чудачествам  отца  Елисея,  не
удивилась этому восклицанию, вырвавшемуся из  его  уст;  но  Теодор,  едва
понявший, к кому это относилось, был очень изумлен. Старец смотрел на него
с восхищением.
     - Мать, должно быть, сказала тебе, - прибавил Елисей,  -  что  я  вам
близкий по крови. Так - по мирским понятиям - но теперь я одинаково близок
и одинаково чужд всем людям... Все, что было во мне  земного,  стерла  вот
эта одежда; теперь я кающийся, Божий молитвенник - пес  Господень  (Domini
canis).
     Старец рассмеялся.
     - Нельзя же псам, хотя бы и Господним, признаваться в  своем  кровном
родстве с тщеславными светскими людьми. К чему это?
     Хозяйка рассеянно слушала.
     - Я пришел к вам, потому что долг велит  нам  утешать  огорченных,  -
сказал старец, - хотя бы я был вам совсем чужой,  я  должен  принести  вам
слово Божие и стучаться в ваши сердца, пока они не откроются...  Мир  вам!
Мир вам!
     - Юноша, - передохнув немного и,  подняв  глаза  на  Теодора,  сказал
старец, - мне хочется услышать  твой  голос!  В  голосе  выражается  душа!
Говори! Какую деятельность ты выбрал?
     - Дорогой отец, пока никакой! - отвечал Теодор с  полным  доверием  к
монаху, в котором чувствовал приязнь к себе, - я учился у пиаров  и  науки
окончил; теперь, что Бог  даст,  и  как  судьба  сложится?  Не  знаю  сам.
Большого выбора нет у меня...
     - А что же тебя привлекает? - спросил отец Елисей. - Но только правду
мне говори, потому что я все равно отгадаю, хоть бы ты и скрывал.
     Теодор взглянул на него таким ясным взглядом, что старец возрадовался
и весело воскликнул:
     - Tabula rasa!
     - Ксендз Конарский, -  вмешалась  мать,  -  хочет  устроить  его  при
канцелярии князя канцлера.
     Отец Елисей покачал головой.
     - Далеки от меня ваши дворы и владыки, - сказал он, - не знаю я ваших
канцлеров... С Богом можно идти всюду, а Бог в сердце...
     - Только не ко двору пана гетмана, - резко прервала хозяйка, - туда я
не пущу его. -  И  как  бы  поняв  друг  друга,  она  и  монах  обменялись
взглядами, а отец Елисей прибавил:
     - Гетмана нельзя назвать злым, но у него слабая воля; а кто слаб, тем
пользуются злые люди, и каждый порыв ветра нагибает того по-своему...
     Он снова взглянул на прекрасного юношу и, указав ему  место  рядом  с
собою, с глубокой нежностью всматривался в его ясное лицо, словно  не  мог
налюбоваться им вдоволь.
     - Дай Боже, чтобы ты, мое дитя, вышел из ожидающей тебя битвы с таким
же честным, правдивым, открытым и ничем не  затуманенным  лицом,  какое  у
тебя теперь. Чистым выходишь ты на арену, и хорошо, если бы  ты  вернулся,
хотя и израненным, но не запачканным.
     Ты вступаешь в свет, в котором нет Бога.
     Все там говорят  о  нем,  но  слово  Его  мертво  для  них,  и  слава
бездушна... Они называют это большим светом, а на самом деле это  -  малый
свет, потому что между ними и Богом - ворота закрыты. Все  земное  там  на
первом плане, а небесное - на последнем.
     Но без борьбы нет победы! Ты должен  идти,  чтобы  получить  не  хлеб
насущный, а вечную пищу для души. Итак, с Богом иди, мое дитя!
     Говоря это, старец уже не смотрел ни на Теодора, который  внимательно
к нему прислушивался, ни на егермейстершу,  со  слезами  на  глазах  жадно
хватавшую его слова, - взор его был  устремлен  в  ясное  небо,  озаренное
закатным сиянием.
     Но вдруг, словно вспомнив что-то,  он  вскочил  с  лавки  и  принялся
искать палку, которую он где-то поставил.
     - Ах, Господи, Боже мой! Вот и солнце зашло, а  настоятель,  отпуская
меня, строго приказал, чтобы я вовремя вернулся, - ведь путь не близкий!!
     - Но мы не пустим вас пешком, отец, - возразила Беата. -  Тодя,  беги
скорее, вели заложить бричку...
     - Мне бы более приличествовало идти пешком, - сказал отец  Елисей,  -
но, правда, ноги у меня слабые.
     Теодор был уже около конюшни. Беата подошла и поцеловала старцу руку.
     - Спасибо тебе, отец, за доброе слово! Оно падет в молодую душу,  как
здоровое зерно. Так меня заботит его судьба!
     - Заботиться надо, - возразил капеллан, - но и тревожиться слишком  -
не годится. Есть Бог на свете! Он ни для кого  не  делает  исключений,  но
справедлив ко всем... Что Он приготовил для него, то и следует принять...
     У юноши по глазам видна чистая душа. Пусть идет в свет...
     Он покачал головой.
     - Только не на гетманский двор, в эту лужу  сиропа,  в  которой  мухи
тонут и увязают. Пошли его, куда хочешь, только не туда, только не туда!
     - Да я и не могу туда! - опустив  глаза,  разбитым  голосом  отвечала
Беата.
     - Доброе дитя колеблется и не решается оставить меня, хочет  остаться
здесь со мною, а я тревожусь, как бы его у меня не похитили...  Ты,  отец,
знаешь мое сердце и знаешь жизнь - поговори с  ним,  склони  его  к  тому,
чтобы уехать отсюда!
     Теодор уже подходил, когда она  оканчивала  эти  слова;  отец  Елисей
стоял в задумчивости.
     - Будь послушен матери, - сказал он, обращаясь к  Теодору,  -  сердце
материнское, если и не видит, что чувствует и предчувствует, что полезно и
спасительно для ее ребенка! Я, верно, уж не  увижу  тебя,  потому  что  ты
вернешься в Варшаву, дай же я благословлю тебя...
     Тодя, не смея возражать, склонил голову, и монах сделал над нею  знак
креста.
     Бричка была уже готова к отъезду; Тодя  помог  старцу  взобраться  на
сиденье, и скоро вечерние тени скрыли из  глаз  провожавших  белую  одежду
монаха и его черный плащ...
     Сыну  пришлось  теперь  подробно  объяснить  матери  причину   своего
опоздания и описать особ, встреченных им на дороге.
     Услышав их имена, Беата покраснела, но не показала виду, что они были
ей знакомы. О гетмане и о самом  Белостоке  она  не  решилась  спрашивать,
избегая всякого напоминания о них.
     На другой день Беата уже принялась хлопотать  по  хозяйству,  видимо,
перемогая себя, но желая показать  сыну,  что  она  сумеет  со  всем  сама
справиться. А вечером она уже спросили его, когда он  думает  вернуться  в
Варшаву?
     Теодору не хотелось спешить, чтобы успокоиться относительно  здоровья
матери, кроме того, он  хотел  привести  в  порядок  документы  и  бумаги,
оставшиеся после  отца.  Егермейстерша  сказала  ему  на  это,  что  отец,
почувствовав себя слабым, сам привел их в порядок и отдал ей.
     Таким образом, отпадал еще один повод к тому, чтобы остаться, да и не
хотелось Теодору обнаруживать излишние опасения за здоровье матери.
     День отъезда не был еще окончательно намечен,  но  Беата  уже  делала
приготовления к нему и, несмотря  на  всю  свою  любовь  к  сыну,  видимо,
желала, чтобы он уехал.
     Приближался день св. Яна, торжество именин  гетмана,  на  которые  со
всего  края  съезжались  гости,  среди  них  были  и  знакомые,  и  друзья
егермейстера Паклевского еще со времен его службы при дворе, и  Беата,  не
говоря об этом сыну, терзалась боязнью, как бы кто-нибудь  из  родных  или
друзей покойного мужа, узнав о его смерти, не вздумал приехать в  Борок  и
смущать Теодора.
     Но так и бывает, что то, чего человек  боится  и  что  предчувствует,
обыкновенно и случается. Так было  и  теперь.  Родной  брат  егермейстера,
служивший в одном из коронных  полков,  приехал  в  качестве  депутата  от
своего полка в Белосток. Он ничего не знал о смерти брата, но, услышав  об
этом из уст самого гетмана, тотчас же отправился в Борок.
     И вот, в один прекрасный день перед крыльцом усадьбы появился  верхом
на статном жеребце пан Гиацинт из Паклева Паклевский.
     Братья, похожие друг на друга по внешности, во  всем  остальном  были
различны, как небо и земля. Поручик, не имевший  за  душой  ничего,  кроме
коня и сабли, с юных лет зачислился в войско и был воин с головы  до  ног,
отважный и смелый человек,  но  ветреный  и  недалекий.  Он  любил  шумные
забавы, был горд и заносчив, первый начинал споры  и  драки  и  никому  не
уступал. Расточительный и легкомысленный, он всегда нуждался в  деньгах  и
всегда был занят мыслью, где бы их перехватить и поскорее, попусту времени
не тратя. Сердце у него было доброе, но голова