личалась от белостокской, распорядок  жизни  был
тот же самый, но здесь  Браницкого  больше  беспокоили  всякими  делами  и
просьбами,  его  услугами  пользовались  беспрестанно  и,  не   стесняясь,
вызывали его на советы. Французский резидент, секретные послы из Дрездена,
эмиссары киевского воеводы, коронного подстольника и примаса, и  множество
просителей и придворных льстецов тревожили его постоянно.  Самые  усердные
из них то и дело  приносили  какие-нибудь  невероятные  известия,  и  хотя
Браницкий  уже  привык  к  этому  и  не  так  легко   поддавался   первому
впечатлению, но и он начинал чувствовать, что,  имея  седьмой  десяток  за
плечами, трудно выдержать долго такое положение.
     Выработав  в  себе   привычку   в   обществе   сохранять   неизменное
хладнокровие, гетман часто  возвращался  за  полночь  к  себе  в  комнату,
совершенно  разбитый,  неузнаваемый  и  сразу  ослабевший.   Лишь   только
проходило время, когда он должен был играть роль и показывать  себя,  силы
его совершенно исчерпывались.
     Тогда Стаженьский,  вечно  пристававший  к  гетману  и  мучивший  его
различными требованиями, удалялся, а на его место приходил доктор Клемент.
Тот  приготовлял  успокоительные  капли,  приносил  охлаждающие   напитки,
закутывал, согревал старика и снова восстановлял ослабевшие силы...
     И в этот день вечером Клемент ждал звонка,  чтобы  пройти  в  спальню
своего пациента и, услышав его, торопливо подбежал к постели. Гетман лежал
уже раздетый, с завязанной головой, а слуга грелкой согревал постель около
ног.
     Обыкновенно Клемент заставал гетмана измученным и слабым; но  в  этот
день он был раздражен и  слегка  лихорадил.  Был  тяжелый  день,  и  много
неприятных впечатлений  подействовали  на  гетмана  возбуждающим  образом.
Особенно задела гетмана встреча в совете у примаса с  русским  воеводой  и
князем-канцлером. Оба Чарторыйские едва поклонились ему, держались  с  ним
очень сухо и как бы с  оттенком  вежливого  пренебрежения.  Несколько  раз
канцлер, не отвечая на его вопросы, презрительно заговаривал о другом.  Но
что хуже всего, примас, всегда  сочувствовавший  гетману,  теперь  начинал
возражать ему, не давал говорить и  в  обращении  с  ним  обнаруживал  еще
большую перемену, чем в  мыслях.  В  то  же  время  он  выказывал  большое
почтение к фамилии и был с ними чрезвычайно предупредителен.
     Сердила гетмана и неслыханная смелость Млодзеевского,  который  очень
решительно высказывал свое мнение во всех  тех  случаях,  когда  Лубенский
колебался или совсем умолкал, и всегда примас соглашался  с  ним,  склоняя
голову в знак одобрения. Собственно говоря, все это еще не  давало  повода
особенно  тревожиться,  но  гетман  чувствовал  в  воздухе   накоплявшуюся
неприязнь к нему и какую-то тайно подготовляемую перемену.
     Кроме всех этих причин, способствовавших  дурному  расположению  духа
гетмана, была еще одна, особенно уязвлявшая  старика.  В  своем  положении
великого гетмана  и  в  качестве  шурина  стольника  литовского,  которого
фамилия с помощью императрицы явно старалась посадить на  трон,  Браницкий
имел право ожидать от него  хотя  бы  соблюдения  известных  внешних  форм
приличия, первого визита или  вообще  какого-нибудь  признака  внимания  к
себе.
     Но  стольник  литовский,  имевший  здесь  открытый  дом,   задававший
блестящие балы, на которые собиралась вся знать столицы, по совету фамилии
или,  повинуясь  голосу  собственной  гордости  и   чем-то   оскорбленного
самолюбия, встречаясь чуть ли не ежедневно на  улице  с  зятем,  не  желал
делать ему визита и оказывал ему явное пренебрежение.
     Гетманша, видя это, заливалась горькими слезами.
     Другой брат, генерал (коронный подкоморий), тоже не  был  у  гетмана.
Зная стольника литовского, трудно  было  приписать  ему  лично  инициативу
такого отношения; он был очень мягок по характеру  и,  если  не  отличался
особенной искренностью, то все же был всегда до крайности любезен и вежлив
даже по отношению к врагам. Естественно, что Браницкий видел в этом лишнее
доказательство непримиримости фамилии по отношению к  себе,  мстительность
канцлера и воеводы. Они не могли простить ему, что обманулись в нем, и что
он обнаружил перед всеми их ошибку...
     Поэтому-то Клемент нашел гетмана и неспокойным, раздраженным и  почти
гневным. Целый день он сдерживал себя  и  только  теперь  дал  волю  этому
гневу. Клемент, привыкнув узнавать о результатах каждого дня по симптомам,
которые он видел вечером, заметил тотчас  же,  что  Браницкий  должен  был
пережить что-то очень тяжелое...
     - Для вашего превосходительства, - сказал он,  беря  его  за  руку  и
нащупывая неровно бившийся пульс, - настали чрезвычайно трудные дни.
     - Настоящая пытка, - отвечал лежавший, - и не видно конца ей!
     Он вздохнул, говоря это.
     - Надо многое, - сказал доктор спокойно, стараясь  своим  собственным
хладнокровием подействовать  успокоительно  на  пациента,  -  оставить  на
ответственность других людей, а не принимать все на себя; есть  прекрасная
моральная формула, которая заключается в том, чтобы большие  дела  считать
небольшими, а небольшие - ни за что не считать.
     - Прекрасная формула, если бы  только  можно  было  ее  выполнить,  -
возразил гетман. - Это все равно, что сказать больному, что он  не  должен
хворать.
     Он иронически усмехнулся.
     После нескольких отрывистых вопросов  о  состоянии  здоровья,  гетман
склонился к доктору.
     -  Мне  удалось,  -  сказал  он,  -  проверить  то,  что  говорили  о
Млодзеевском. Этот коварный человек  уже  начинает  изменять  нам,  и  нет
сомнения, что он увлечет за собой примаса.  Старец  уже  не  видит  своими
глазами  и  не  слышит  иначе,  как  его  ушами...  А  к  довершению  всех
неприятностей я должен думать, что сын Беаты,  si  fabula  vera,  приложил
свои старанья к тому, чтобы устроить мне этот сюрприз. Но нет - это басня.
Этого не может быть!
     - К сожалению, - сказал доктор, - я имею  серьезные  причины  думать,
что  это  правда.  Юноша  -  от  природы  необычайно   одаренный   (и   не
удивительно!), - с улыбкой  прибавил  он,  -  буйно  развернулся  в  школе
канцлера! Я виделся и говорил с ним  сегодня...  Мать  внушила  ему  очень
дурные чувства по отношению к вам...
     И прежде чем гетман успел прервать его, Клемент быстро закончил:
     - На счастье - я знаю это от него самого - он в чем-то не  сошелся  с
канцлером, и  гордый  мальчик,  не  желая  сносить  его  грубые  выговоры,
поблагодарил его за службу.
     Браницкий быстро приподнял голову на подушке и,  схватив  доктора  за
руку, воскликнул с живым нетерпением:
     - Да может ли это быть? Это была бы большая удача для нас!
     - В том, что это так, нет ни малейшего сомнения, - сказал  доктор,  -
но нам-то в этом мало проку... Я говорил с ним, и  он  окончательно  вывел
меня из терпенья; я не хочу обманывать ваше  превосходительство,  он  весь
пылает ненавистью!!!
     - Ах, это бесчеловечно с ее стороны, - прервал гетман, - она не могла
выдумать более ужасной мести! Ты, дорогой мой Клемент, - для тебя  у  меня
нет тайн - ты знаешь, что это мое единственное дитя, что в нем одном течет
моя кровь!.. И вот мой сын стал моим неумолимым врагом!
     Проговорив это, гетман снова опустился на  подушки  и  прикрыл  глаза
рукой. Клемент осторожно пожал другую его руку.
     - Пожалуйста, прошу  вас  успокоиться  и  не  отравлять  себя  такими
мыслями. С того пути, на который вступил бедный юноша, мы можем постепенно
отвлечь его. Разорвав с фамилией, вырвавшись из их когтей,  он,  наверное,
изменится... Мы уж постараемся об этом.
     - Как? - спросил Браницкий.
     - Я надеюсь, что обстоятельства помогут нам, - говорил Клемент, - а я
между тем постараюсь не терять его из вида. Он уж хотел уезжать в Борок, я
упросил его остаться. Уговорил прийти  завтра  ко  мне,  на  что  он  едва
согласился, потому что не хотел даже показываться во дворце.
     - Он придет к тебе завтра? - спросил  гетман.  -  Завтра?  В  котором
часу?
     - Около полудня, - сказал доктор.
     Браницкий помолчал немного.
     - Будь что будет, хоть бы это было мне страшно тяжело, -  шепнул  он,
подумав, - я должен видеть его завтра.
     Клемент не возражал.
     - Я тоже думал,  -  сказал  он,  -  что  надо  было  испробовать  это
последнее средство, чтобы  заставить  его  опомниться.  Чего  не  в  силах
достичь ни я, ни кто другой, то, может быть,  совершите  вы:  ваш  высокий
сан, возраст и имя произведут свое  действие  на  впечатлительного  юношу.
Ваше превосходительство сумеете добрым словом рассеять его предубеждения.
     - Я постараюсь, - задумчиво сказал гетман, - хотя не знаю, удастся ли
мне это... я уж охладел к нему; постыл мне весь свет;  а  еще  эта  мысль,
что, может быть, последняя капля  благородной  крови,  которую  я  ношу  в
себе...
     Он не докончил.
     - Уж поздно,  -  прервал  доктор,  поглядывая  на  часы  и  умышленно
прерывая  дальнейшую  исповедь,  волновавшую  его  пациента,  -  пора  вам
отдохнуть...
     - Но завтра, пожалуйста, дай мне знать... я приду  непременно,  даже,
если бы у меня были  важнейшие  дела.  Я  должен  его  увидеть,  я  должен
говорить с ним. Голос крови - иначе не может быть - должен же заговорить в
нем.
     Доктор, сказав еще несколько успокоительных слов,  вышел  из  спальни
гетмана.
     На другой день около полудня Клемент поджидал с  некоторым  волнением
прихода Теодора.
     Зная его, он не сомневался,  что  юноша  должен  прийти.  Двор  перед
дворцом гетмана уже наполнился прибывшими войсками и шляхтичами, ежедневно
съезжавшимися ко двору, когда, верный своему слову, появился около полудня
Паклевский, с гордо поднятой головой, и стал расспрашивать  служащих,  как
пройти к доктору.
     Узнав его шаги, француз  сам  отворил  ему  дверь,  весело  приглашая
войти.
     - Вот видите, доктор, я держу слово, - сказал Теодор. - Без сомнения,
у вас тут есть шпионы, и хотя  я  -  не  важная  птица,  о  моем  приходе,
наверное, сейчас же донесут. Вот-то посыпятся громы  на  неблагодарного  и
предателя.
     Он пожал плечами.
     - В конце концов что мне за дело!
     - Это хорошо, что ты открыто разрываешь с ними, - заговорил доктор, -
я искренне этому рад; это избавит тебя  от  рабства,  потому  что  с  ними
нельзя быть в союзе и дружбе; они желают  иметь  только  послушных  рабов.
Такой благородный характер, как у вас, не  позволил  бы  заковать  себя  в
оковы.
     - Если хотите знать мое мнение, - тихо  сказал  Паклевский,  -  то  я
признаюсь вам, дорогой  доктор,  что  сегодня,  когда  я  могу  рассуждать
трезво, между  нами  говоря,  мне  кажется,  что  я  сделал  глупость.  Не
сдержался... Канцлер был ко мне  довольно  милостив,  все  придворные  мне
завидовали, у меня было будущее впереди, а теперь - никакого.
     - То есть, ты не хочешь сам об этом позаботиться, -  сказал  Клемент,
дружески положив руку на колени Теодору. - Ведь  не  одна  же  фамилия  на
свете; есть и другие магнаты, которые способны оценить тебя.
     - Дорогой доктор, - смеясь,  прервал  его  юноша,  -  вам  это  может
показаться странным, но я скажу вам, что, если фамилия не имеет еще теперь
полной власти, то она будет ее иметь очень скоро.
     - Каким же образом?
     - Этого я не знаю! Я только вижу, что  в  то  время,  когда  с  одной
стороны много слепоты, вечные колебания, и все рвется и лопается, с другой
стороны потихоньку плетутся сети, соединяются люди, и в молчании  строится
будущее.
     - Пусть Бог нас, то есть вернее вас,  сохранит  от  этого!  -  сказал
Клемент.
     Но Теодор был сегодня в веселом настроении.
     - Я уж не буду смотреть на это зрелище, - сказал он, - поеду в Борок,
надену рабочее платье и возьмусь за хозяйство; по крайней мере, позабочусь
сам  о  бедной  матери.  То,  что  я  испытал  уже  в  самом  начале  моей
неинтересной карьеры, не внушает желания продолжать ее. Вы  сами  сказали,
что меня ждало рабство, если не у канцлера,  так  у  кого-нибудь  другого.
Пока человек не добьется такого положения, чтобы сделать рабами других, он
сам должен быть рабом.
     - Есть французская пословица, - сказал Клемент, -  очень  старая,  но
мудрая:

                     A bien servir et loyal etre,
                     De serviteur on devient maitre.

     Теодор равнодушно пожал плечами.
     Он стоял спиною  к  дверям,  когда  в  коридоре,  отделявшем  комнаты
доктора от апартаментов гетмана,  послышались  шаги;  француз,  покраснев,
обнял Паклевского и  начал  что-то  быстро  болтать,  представляясь  очень
веселым и стараясь расшевелить гостя. В это время двери открылись;  Теодор
оглянулся, увидел входившего гетмана в халате и  укоризненно  взглянул  на
доктора.
     Француз подошел к гостю - поздороваться. Гетман, привыкший в обществе
носить маску, без труда разыграл удивление при виде гостя, встреченного им
у доктора. Он вошел к доктору, как будто по неотложному  делу  и,  заметив
Паклевского, очень любезно улыбнулся ему.
     - А! Пан Паклевский! Очень приятно встретиться!
     Смутившийся  Тодя  поклонился,  догадываясь,  что  попал  в  ловушку,
расставленную для него доктором, - и это возмутило его.
     - Ну, я не буду мешать! - сказал он, взявшись за  шапку  и  собираясь
уходить.
     - Вы нам нисколько не мешаете! - удерживая его, сказал  Браницкий.  -
Для меня лично очень приятна встреча с вами,  сударь.  Я  слышал,  что  вы
находитесь при дворе князя-канцлера и пользуетесь там большим успехом!..
     - Я уже не состою при дворе канцлера, - отвечал Теодор, - и  не  могу
похвалиться никакими успехами...
     - Но, однако же! - возразил гетман.
     - Я ничего  об  этом  не  знаю,  -  сказал  Теодор,  как  бы  избегая
разговора.
     Гетман стал так, чтобы помешать ему уйти. Положение было  неприятное,
яркая краска выступила на лице юноши, но гетман и Клемент, хотя  и  видели
его смущение, казалось,  были  готовы  вести  борьбу  до  конца.  Особенно
гетман, которому не раз случалось преодолевать упорство равнодушных  и  не
расположенных к нему, сильно надеялся, что ему удастся уговорить  молодого
Паклевского.
     - Князь-канцлер теряет в вас очень  нужного  помощника,  -  заговорил
Браницкий,  -  молодую  силу,  которой  не  может  заменить  даже   старая
опытность. Что же произошло между вами, сударь, и вашим принципалом?
     Этот вопрос, видимо,  не  понравился  Теодору,  который  взглянул  на
доктора с упреком на то, что тот поставил его в неприятное положение.
     - Сущие пустяки, не стоит рассказывать, - коротко отвечал Паклевский.
     Гетман подошел к нему и с большой ласковостью во взгляде и  нежностью
в голосе сказал ему:
     - Я бы хотел, чтобы вы верили в мое расположение к вам  и  готовность
прийти на помощь: может быть, я и теперь мог бы быть вам полезен?!
     - Я  бесконечно  благодарен  вам,  -  коротко  поклонившись,  отвечал
Теодор, - но я не хочу уж поступать ни на  какую  службу,  поеду  лучше  в
деревню...
     - Не следует так огорчаться из-за пустяков, - прервал его  Браницкий,
- и жаль, если прекрасный талант, который уже заставил  говорить  о  себе,
погребет себя в деревне.
     - Я не чувствую  в  себе  никаких  талантов,  -  пробормотал  Теодор,
поглядывая на двери, как будто только выжидая момент, чтобы удрать отсюда.
     - Вы, сударь, были в доброй школе, где можно было многому  научиться,
- сказал Браницкий. -  А  в  моей  канцелярии  Бек  как  раз  нуждается  в
помощнике, который со временем мог бы и совсем его заменить.
     Он взглянул на него вопросительно; Теодор молчал.
     Из передней кто-то позвал доктора Клемента, который торопливо  вышел.
Они остались одни. Гетман, все  еще  загораживая  собою  двери,  не  терял
уверенности в себе.
     - Ну, что же вы мне ответите, сударь, на  мое  предложение?  -  мягко
сказал гетман.
     - Я вам бесконечно благодарен, но я твердо решил вернуться в деревню.
     - В деревне, в Борку, вам, сударь, нечего делать.
     - Я обязан заботиться о матери.
     Гетман покачал головой.
     - Пан Теодор, - сказал он голосом, в  который  старался  вложить  как
можно больше чувства. - Послушайте меня; вы знаете, что я  так  желаю  вам
добра, как, может быть, никто на свете... Если у вас  есть  предубеждения,
отбросьте их, примите  мое  покровительство:  а  я  ручаюсь  за  блестящее
будущее для вас, сударь. У вас есть все, что для этого  нужно:  внешность,
воспитание, талант и, что тоже не мешает, протекция, которую я вам  охотно
окажу. Ну, можно ли отказываться от такого предложения?
     Паклевский поклонился, опустив глаза и не зная, что сказать.
     - Прошу вас быть со мной  откровенным,  -  прибавил  Браницкий.  -  Я
понимаю, что пребывание в Волчине должно  было  оказать  влияние  на  вашу
юную, впечатлительную натуру. Вы, верно, наслушались там про  меня  всяких
ужасов: но почему бы вам не захотеть самому познакомиться со мной,  узнать
этого оклеветанного человека и иметь о нем собственное суждение? Вы можете
остаться при дворе, не принимая на себя никаких обязательств. Прошу вас об
этом.
     - Если бы я не имел  никаких  других  причин  для  отказа  от  вашего
предложения, - сказал Теодор, - то было  бы  достаточно  и  того,  что  я,
перейдя к вам прямо от канцлера,  мог  бы  показаться  наемником,  который
предал его тайны за кусок хлеба. Мне дорога моя честь!
     - В этом вы, сударь, совершенно правы, - живо подхватил гетман.  -  Я
понимаю тонкость ваших чувств, но, спустя некоторое время...
     Теодор приходил все в большее волнение, еще  не  решаясь  высказаться
прямо. Но проницательный взгляд, который  он  бросил  на  гетмана,  смутил
старика.
     - Говорите, сударь, без оговорок, - сказал он, - что вы имеете против
меня? Молодой человек, только что вступивший в свет, не имеющий ни  денег,
ни протекции, не отказывается от такого предложения, которое я вам  делаю,
не имея на то серьезных причин. Я желаю, чтобы вы высказались определенно.
Я требую этого. Если бы не ваша молодость, сударь, я  чувствовал  бы  себя
оскорбленным.
     Паклевский, припертый к стене, не мог больше сдерживаться.
     - В свое оправдание, - не без гордости отвечал он, - я  могу  сказать
только то, что я только повинуюсь приказаниям моих отца  и  матери.  Я  не
знаю, что руководило ими, но и отец, и мать требовали от меня, чтобы я  не
имел никаких сношений с вашим двором и никогда  не  пользовался  милостями
пана гетмана.
     - Ваша мать, - порывисто заговорил гетман, - особа, к которой я питаю
глубокое уважение, но я должен сказать, хотя бы и перед сыном ее, что  она
человек страстный, вспыльчивый, неуравновешенный и несправедливый!
     - Пан гетман - это моя мать! - прервал Теодор.
     Браницкий замолчал; он был страшно возбужден и весь дрожал;  взглянув
на Паклевского затуманенными от слез глазами, он воскликнул:
     - Я один имею право говорить это, потому что я...
     Тут он подошел к Теодору и,  раскрыв  объятия,  произнес  с  глубоким
чувством:
     - Потому что я - твой отец!!
     Паклевский остолбенел от удивления; ему казалось,  что  эти  безумные
слова свалят его с ног, как удар грома. Гетман,  видимо  рассчитывал,  что
юноша, ошеломленный этим признанием,  бросится  к  его  ногам.  Вся  кровь
бросилась в голову Паклевского; он вздрогнул и попятился от гетмана.
     - Это клевета, - с возмущением крикнул он, - мой отец  тот,  кто  дал
мне свое имя, кто вынянчил меня на своих руках и был мужем моей  матери...
Это клевета, и после такого страшного оскорбления, которое вы бросили той,
которая мне дороже всего на свете, мне больше нечего здесь делать, и я  не
чувствую надобности сохранять с вами какие-либо отношения...  Только  ваши
седые волосы, пан гетман, охраняют вас от мести за те слова,  которыми  вы
меня ударили по лицу...
     Говоря это, Теодор бросился к сеням, но Браницкий закрыл