наш  всемилостивейший  государь.  Еще
утром он прослушал в костеле, коленопреклоненный, всю  обедню  и  застудил
ноги  так,  что  ему  было  предписано  лечь  в  постель.  До  полудня  не
предвиделось  никакой  опасности,  и  только  около  двенадцати  часов  он
ослабел, и ему сделали кровопускание. Доктора сразу же потеряли  головы  и
разбежались, призвав к нему духовника.
     Едва только он успел очистить душу исповедью, как  Бог  взял  ее.  Во
всей стране неописуемая печаль, и  только  в  Волчине  у  фамилии  великая
радость.
     Воеводич и секретарь переглянулись между собой.  Измученный  хорунжий
присел отдохнуть.
     - Что же вы скажете? Что нам делать?  -  обратился  он  к  молчавшему
Кежгайле.
     Воеводич отнял руки от лица и пожал плечами.
     - Fulmine tactus, - простонал он, -  я  сам  не  знаю,  что  со  мною
творится! Не спрашивай меня! Не жди моего совета! Ничего не знаю...
     - Я должен дальше ехать с этой вестью, - быстро прервал его хорунжий,
- чтобы мы все могли, взявшись за руки, идти  вместе,  viribus  unitis,  и
что-нибудь предприняли; поеду к кастеляну!
     - Поезжай к кастеляну! - со  вздохом  отозвался  воеводич.  -  Решите
что-нибудь, а я к вам присоединюсь.
     Хорунжий окинул их взглядом и, видя, что от них  толку  не  добьется,
потому что и сам  хозяин,  и  секретарь  его  сидели,  как  окаменелые,  в
глубокой задумчивости, встал с места.
     Видя это, воеводич с беспокойством поднялся так же с кресла.
     - Дай же мне знать! Дайте знать! Я  с  вами!  Я  неразлучно  пойду  с
братьями; не хочу быть диссидентом! Где вы, там и я! Мое правило: что  все
решат, на то и я согласен!!!
     Хорунжий сделал знак канонику.
     - Ради Бога, я совсем без сил... нет ли чего перекусить?
     Секретарь взглянул на хозяина, но тот  делал  вид,  что  он  поглощен
своим горем и не слышит.
     - Поезжай же, поезжай, хорунжий, советуйтесь, решайте! Не надо терять
ни минуты! Бог вам поможет. Я совсем потерял голову.
     Он присел около столика и оперся головой на руку.
     Между тем хорунжий вместе с каноником  вышли  в  залу  с  портретами.
Здесь стоял, ожидая приказаний, старый дворецкий.
     - Дайте закусить пану хорунжему, он замерз и проголодался!  -  сказал
каноник.
     Можно было заподозрить, что он и сам не прочь был бы  воспользоваться
случаем поесть...
     Старый слуга окинул его проницательным взглядом.
     - Сейчас, сейчас, - начал он поспешно своим угасшим голосом, -  но  у
нас в это время нет ничего готового! Повара нет, и прежде  чем  что-нибудь
сготовят... И пан хорунжий, точно на зло, всегда в такой день! Ей Богу же,
правда!
     - Ну, дай что-нибудь! - прервал каноник.
     - Что-нибудь всегда найдется, но я вижу,  что  милостивый  пан  очень
торопится! - сказал старик.
     - Рюмку водки и кусок хлеба с солью, - выкрикнул хорунжий, - если  уж
у вас и яйца вкрутую нельзя получить!
     - Как это нельзя! - с удивлением возразил  дворецкий.  -  У  нас  все
можно, всего вдоволь; только милостивый пан  всегда  в  такое  время:  или
ключница на другом фольварке, или повар болен. Благодаря Всевышнему, у нас
всего достаточно, но бывают такие дни... это каждый знает.
     - Дай же водки и хлеба! - нетерпеливо крикнул хорунжий. - Я ничего  у
тебя больше не прошу!
     Старый слуга заковылял из  комнаты;  хорунжий  и  секретарь  остались
вдвоем.  Каноник  мрачно  смотрел  то  в  окно,  то  на  гостя,   который,
преисполненный невыразимой печали, казалось, забыл о том, где он, и что  с
ним происходит.
     - Погибли мы! - забормотал он.
     - Пан хорунжий,  ведь  это  уже  не  первый  случай  бескоролевья,  -
возразил каноник, - благодарите Бога, у нас есть примас и другие достойные
блюстители общественной безопасности...
     - Да, вам  хорошо  так  говорить!  -  вскричал  хорунжий.  -  Вам-то,
наверное, ничего не будет; сутаны и креста с вашей милости не  снимут;  но
нас съедят, задушат, разорят, потому что  внутренние  распри  неизбежны...
quod Deus avertat! Угадай, Христос,  кто  тебя  бьет!..  Не  знаешь,  куда
обернуться!!!
     Пока они так говорили,  на  пороге  показался  медленно  шествовавший
старик-дворецкий, неся на деревянном подносе в виде дощечки с  почерневшим
металлическим  ободком  квадратную  фляжку,  заткнутую  простой   пробкой,
прикрепленной веревкой к горлышку. Рядом с ней на маленьком блюдечке  было
немного соли, а на другом - несколько кусков черного хлеба.
     Он улыбался и говорил:
     - Не прогневайтесь, пан хорунжий, буфетчик спрятал все  серебро...  я
схватил, что нашлось под рукой, тороплюсь подать вам,  а  то  пришлось  бы
долго ждать!
     Гость, иронически усмехнувшись, взял  бутылку,  в  которой  виднелась
мутная жидкость. Вынул пробку, поднес ко рту и покачал головой.
     - Ну и варево у вас! - пробурчал он.
     - Что нашлось под рукою; гданьскую водку и домашние наливки  ключница
позакрывала, а та как пойдет хлопотать по хозяйству...
     Секретарь,  к  которому  обратился  хорунжий,  не  выказывал  особого
желания попробовать водку; но все же выпил полрюмки. Оба, выпив,  сплюнули
и закусили хлебом с солью.
     Хорунжий еще пережевывал хлеб, но уже  торопился  к  выходу.  Каноник
проводил его на крыльцо. Здесь он увидел  конюха  Паклевского,  державшего
коня под уздцы. Это зрелище вызвало у него недовольную гримасу.
     В эту критическую минуту,  после  привезенного  хорунжим  известия  о
кончине короля, следовало хорошенько обдумать  ответ  канцлеру,  чтобы  не
рассердить его.
     Каноник поспешно вернулся в кабинет, где  застал  воеводича,  стоящим
перед распятием, со  сложенными  на  груди  руками  и  закрытыми  глазами,
бормочущим молитву, после которой он изо всей силы принялся  бить  себя  в
грудь. Затем, приподняв  веки  и  зрачки  к  небу,  он  глубоко  вздохнул,
поцеловал распятие и, обращаясь к канонику, живо воскликнул:
     - Хотел бы я, чтобы эти проклятые сумасброды свернули себе шею!
     Секретарь,  должно  быть,  привык  к  таким  внезапным  переходам  от
набожности к проклятиям,  потому  что  он  ничуть  не  удивился  подобному
возгласу.
     - Какие сумасброды? - спросил он.
     - А  эта  милая  фамилия,  с  которой  человек  волей-неволей  должен
действовать заодно, чтобы набить себе шишку! - объяснил воеводич.
     - Я именно с тем и пришел к пану воеводичу, - сказал секретарь, - что
теперь надо дважды и трижды подумать над ответом канцлеру, а его посол уже
велел конюху приготовить коней к отъезду, так как он торопится ехать после
оказанного ему приема!
     - Прием! Прием! - проворчал воеводич. - Какой там прием. Я его  и  не
принимал и не разговаривал с ним. Знать не знаю! Оставьте меня, сударь,  в
покое!
     - Но прежде чем он уедет, - сказал каноник, - надо  накормить  его  и
его коней...
     - Сейчас уж и кормить! - вскричал Кежгайло. - Разве же он не  получил
на дорогу, когда князь-канцлер отправлял его сюда! Сейчас и  кормить!  Вы,
сударь, только бы и кормили всех и каждого, а такое  гостеприимство  ни  к
чему не ведет, только портит. Что же по-вашему? Просить его к обеду? Гм?..
     Говоря это, Кежгайло погрузился в глубокое раздумье.
     - Вы знаете, сударь, что у нас сегодня все постное? - прибавил он.
     - Так ведь и он может есть постное, а...  -  шепнул  секретарь  и  не
докончил.
     - Действительно, вы правы; ну, пусть он придет  к  столу;  так  будет
лучше. Я ему покажу, что я для него чужой и чужим останусь.
     Пусть ваша милость прикажет накрыть на стол  в  зале;  там  еще  есть
бутылка вина, которую мы должны были откупорить для регента. На три  рюмки
хватит. Велите Ошмянцу дать пива.
     Ну, и просите его; что делать! Просите...
     В дверь постучали; опять вбежал с испуганным видом Ошмянец.
     - Посланный требует немедленно ответа, -  живо  заговорил  он.  -  Он
узнал от людей хорунжего о смерти короля и говорит, что ему надо спешить в
Волчин.
     Он почесал голову.
     - Посол будет обедать с нами, - сказал каноник, -  так  приказал  пан
воеводич.
     - Да как же это? Обед! Гм... Какой у нас обед! Ваша милость знает,  -
сказал он.
     - Какой есть, такой и есть! Я не подумаю угощать его  разносолами!  У
князя-канцлера служащие не привыкли к роскоши. Что же у нас на обед?
     Слуга беспокойным жестом пригладил волосы.
     - Что на обед?  -  сказал  он.  -  Наша  постная  похлебка,  селедка,
зажаренная в масле и каша с маком!!! Вот и все...
     - А чего же еще? - воскликнул воеводич. - Накрывай на  стол  в  зале,
понимаешь?
     Ошмянец вышел. В  продолжение  всего  этого  времени  Теодор,  сильно
обеспокоенный и взволнованный, выйдя из  дворца,  прохаживался  по  пустой
горнице во флигеле. Он думал о том, как бы ему получить ответ  и  поскорее
вырваться из этого дома...
     Невыразимая боль сжимала его сердце.  Эта  заброшенная  усадьба  была
родным гнездом его матери! Здесь она провела свое  детство,  здесь,  может
быть, блуждали ее первые воспоминания... Печаль всей  ее  жизни  открылась
перед ним при виде этой страшной усадьбы.
     Он сам не знал, сколько времени прошло, пока вернулся Ошмянец, но ему
казалось, что пытка эта тянулась целый век. Слуга, которого здесь называли
паном дворецким,  хотя  под  его  командой  были  всего  шесть  оборванных
работников, взятых наспех из конюшни и из псарни, с важным видом  вошел  в
комнату.
     - Скоро подадут обед, - сказал он, - и  ясновельможный  пан  приказал
мне просить, чтобы вы, сударь, откушали  с  ним.  У  нас  теперь  пост,  и
каноник extra rigorose требует соблюдения постных дней. Он говорит: отними
корм у тела, и душа будет сыта.  Что  же  делать?  Мы  должны  в  эти  дни
затягивать пояс потуже. У нас всю неделю, когда есть повар,  кухня  такая,
что, как говорится, пальчики можно облизать; но в пост мы едим так,  чтобы
только не быть голодными. Вы, сударь, понимаете это?
     Теодор не очень-то понимал, что он болтает, да и не до пищи ему было;
он был страшно смущен этим приглашением к столу, но молчал.
     После выкриков Кежгайлы он уже не  думал  еще  раз  увидеть  его.  Но
невозможно было отказываться.
     Ошмянец, видя, что его трудно втянуть в разговор, потихоньку вышел из
комнаты. Теодор остался в еще более  возбужденном  состоянии,  раздумывая,
как ему держаться за  столом,  когда  дворецкий  вернулся  и  заявил,  что
воеводич ждет его.
     Читая про себя молитву "Под твою защиту",  пошел  Теодор,  словно  на
заклание. В сенях он не нашел уже встречавших его слуг, а каноник оказался
в большой зале. Вместе с ним он вошел в залу с портретами, где стоял стол,
накрытый на три прибора, но так, что место Теодора находилось в  некотором
отделении от хозяина и ксендза, на другом конце стола.
     На верхнем конце стояло на небольшом возвышении кресло с ручками  для
воеводича, по правую его руку - стул для  каноника,  а  в  конце  стола  -
другой для гостя. Около его прибора стояла откупоренная бутылка с пивом, а
рядом с прибором Кежгайлы виднелась начатая  бутылка  вина  и  две  рюмки.
Скатерти и все  убранство  стола  были  так  запущены,  что,  наверное,  в
фольварках у экономов можно было найти и более чистое и лучшего качества.
     Каноник и гость подождали, стоя, пока  дверь  кабинета  открылась,  и
воеводич, надувшись еще сильнее, чем раньше, прошел, не смотря ни на кого,
к  своему  месту  и  опустился  на  свой  трон.  Каноник  поспешно   занял
приготовленное для него место и, сложив  руки,  громко  прочитал  молитву,
которую воеводич повторял за ним, набожно сложив руки у рта.
     Когда все уселись, мальчик в ливрее под руководством дворецкого начал
разносить похлебку. Во время еды за столом  царствовало  полное  молчание,
воеводич ел с жадностью, ожигаясь, опустив голову и ни на кого не глядя.
     Каноник,  неизвестно  только,  по  собственной  инициативе   или   по
приказанию свыше, заговорил:
     - Известие о смерти светлейшего государя является для нас  совершенно
неожиданным; думаю,  что  оно  должно  было  произвести  впечатление  и  в
Волчине.
     Он обернулся к Теодору в ожидании ответа.
     - Я не сомневаюсь в этом, - стараясь сохранять  спокойствие,  отвечал
гость, - и поэтому я хотел бы ехать, как можно скорее  туда,  где  я  могу
быть полезным...
     Принесли селедки, зажаренные в постном масле, их было две на троих, и
в это время Кежгайло сказал:
     - Я надеюсь, что князь-канцлер здоров?
     - Благодаря Бога, - коротко отвечал Теодор.
     - Он, вероятно, поспешил из Волчина в Варшаву? - прибавил воеводич.
     Это предположение не требовало ответа.
     - Вы, сударь, ехали прямо в Божишки? - не поднимая глаз  от  тарелки,
тихо спросил Кежгайло.
     - Я возвращаюсь из Вильны, куда тоже отвозил письма, - сказал Теодор.
     - А нельзя узнать к кому?
     Паклевский с  минуту  колебался;  он  не  знал,  имеет  ли  он  право
обнаруживать отношения канцлера и, желая быть осторожным, сказал:
     - Писем было много и к разным лицам.
     Услышав  этот  ответ,  Кежгайло  кинул  быстрый  взгляд  сначала   на
говорившего, а потом на каноника, как будто желая сказать:
     "Каков франт!"
     Когда принесли третье блюдо, все снова молчали; каша была  сложена  в
виде холмика со срезанной и  выдолбленной  верхушкой.  В  этом  углублении
наверху  горки  находилось  конопляное  масло  с  лимонным  соком,  и  все
обедавшие имели право взять его себе понемножку.
     Сам воеводич перед кашей налил себе рюмку вина, потом вторую рюмку  -
канонику и под конец, приказав подать третью рюмку и дав этим понять,  что
он  оказывал  гостю  особенную  милость,  которую  не  считал   для   себя
обязательной, налил остатки мутной жидкости Теодору и послал  с  Ошмянцем.
Правда, как он ни цедил, вина не хватило на полную рюмку,  но  и  это  уже
была милость.
     Теодор плохо отдавал себе отчет в том, что  он  ел  и  что  пил;  ему
хотелось только поскорее  вырваться  отсюда,  и  он  в  душе  просил  Бога
положить конец его мучениям.
     Подкрепившись кашей, которую он ел с таким же  удовольствием,  как  и
предшествовавшие блюда,  Кежгайло  вытер  рот,  сложил  руки  на  груди  и
произнес:
     - Прошу передать мое нижайшее почтение его милости князю  и  заверить
его, что мы все готовы встать под его знамя в теперешнее превратное время,
убежденные  в  том,  что  высокая  мудрость  канцлера   приведет   корабль
республики к счастливой пристани.
     Сказав это, воеводич перекрестился и встал;  каноник  тоже  поднялся,
сложил руки и прочитал латинскую молитву. Кежгайло, уже не  оглядываясь  в
сторону внука, большими шагами направился к двери кабинета, которую открыл
перед ним Ошмянец.
     Каноник подошел к Теодору.
     - Я покорнейше прошу дать мне ответ! - сказал Паклевский.
     - Вы его сейчас, сударь, получите, - сказал ксендз, -  он  уже  почти
готов.
     Они обменялись  поклонами;  Тодя,  схватившись  за  шапку,  торопливо
выбежал из залы. Старый дворецкий, только этого и ожидавший, протянул  уже
руку к рюмке мутной жидкости, до которой Теодор не дотронулся,  как  вдруг
дверь кабинета открылась, и воеводич закричал:
     - Ах, ты эдакий! Слить в  бутылку!  Смотрите,  пожалуйста!  Ему  вина
захотелось!
     Ошмянец пробормотал что-то,  и  тем  дело  и  кончилось.  В  кабинете
секретарь торопливо дописывал письмо, а Кежгайло в задумчивости  ходил  по
комнате.
     - Что скажешь, сударь, про  этого...  (тут  он  употребил  выражение,
которое невозможно повторить)  -  редкое  присутствие  духа;  хотя  бы  он
смутился или взял не тот тон!!! Хоть бы выказал немного смирения?!  Ничего
подобного - уселся; после даже и не поблагодарил! А до вина не дотронулся!
Гордая душа! А? Каково? Паклевский!!! Чудесная фамилия - что и говорить!!!
Но хоть бы он назвался Свиноухом, что мне за дело! Мне все равно...
     Каноник дал ему для подписи письмо, которое воеводич прочел с большим
вниманием   и,   собственноручно   дописав   окончание,    подписался    с
выкрутасами...
     Затем каноник припечатал его большой  печатью,  стоявшею  у  него  на
столике; воеводич  следил  за  ним  глазами,  а  когда  все  было  готово,
проверил, хорошо ли отпечатались все гербы.
     - А теперь с Богом! Пусть пан  Паклевский  уезжает,  и  пусть  он  не
трудится еще раз приезжать в Божишки. Не для чего!
     - Я уж не могу ему это внушить, - отвечал каноник.
     - Я думаю, что он и сам догадается, - сказал воеводич, - а если князь
канцлер попробует еще раз пристать ко мне с разными советами, увещаниями и
приказаниями, то я уж буду знать, что делать. К счастью, теперь  не  время
для частных дел!


     Вся площадь перед Белостокским дворцом была  полна  колясок,  бричек,
коней, войска, придворных и слуг; но на этот раз в  гетманской  резиденции
не гостей принимали, а сам пан с чрезвычайною пышностью и в  сопровождении
большой свиты выезжал в Варшаву.
     С ним  вместе  ехали  его  супруга,  все  их  резиденты  и  служащие,
начальники войсковых частей и канцелярия, а  целый  обоз  всяких  вещей  и
провизии  были  уже  отправлены  заранее,   свидетельствуя   о   намерении
Браницкого остаться надолго в столице. Хоть всем была известна преданность
Браницкого саксонскому двору и династии, и ему приписывали  даже  старания
возвести на польский трон старшего сына Августа III, здесь не заметен  был
траур или печаль по умершему королю; напротив, лица придворных, окружавших
гетмана, сияли от удовольствия, а шляхта перешептывалась между собой,  что
только он один достоин трона.  Правда,  все  это  говорилось  негромко,  а
гетман, казалось, и не слышал, и не знал ничего об этих пересудах;  но  по
его фигуре, манере держаться, по величавому  и  уверенному  выражению  его
лица можно было отгадать мысли, волновавшие его душу.
     Сны о короне веяли над головою старца.
     Стаженьский, Бек и все друзья гетмана,  съехавшиеся  в  Белосток  при
первом известии о кончине короля, обнаруживали необычайную деятельность  и
выказывали  полную  уверенность  в  будущем,  видимо,  ни  на  минуту   не
сомневаясь, что оно принадлежит их партии.
     И только  на  лице  растерянной  и  молчаливой  гетманши  можно  было
прочесть скрытую тревогу и предчувствие тяжелых испытаний, о которых и  не
подозревали другие.
     Из провинции доходили  вести,  приводившие  в  восторг  Стаженьского.
Шляхта уже заранее провозглашала королем пана гетмана и клялась, что знать
не хочет никого другого. Но официально здесь говорилось только  о  старшем
сыне покойного короля, однако, выражались опасения, как он будет управлять
двумя  государствами,  когда  и  с  одним-то  не  мог  справиться,  будучи
чрезвычайно слаб здоровьем.
     Горевали и над тем, что  саксонцы  не  пользовались  популярностью  в
стране. А из других кандидатов, имена которых были на устах у всех,  никто
не мог сравняться с гетманом, как по тому расположению к себе, которое  он
умел заслужить в народе, так и по богатству и могуществу.
     - Если надо выбирать Пяста, - говорили жители Подлесья, -  то  никто,
кроме нашего гетмана, не носит в самом себе королевского отличья!
     Итак, в этот день двор гетмана выезжал в Варшаву; все было  готово  к
отъезду; и ясный, слегка морозный осенний  день  был  как  раз  хорош  для
путешествия. Гетман еще накануне заявил, что едет во что бы то ни стало, а
между тем еще с утра он неожиданно уехал куда-то  верхом  в  сопровождении
одного только доверенного конюха и до сих пор не возвращался. Гетман редко
позволял себе такие фантазии; образ жизни в  Белостоке  отличался  большой
правильностью, и потому все были удивлены его отсутствием.
     Гетманша несколько раз посылала узнать о нем, и всякий  раз  приходил
Мокроновский с известием, что он еще не возвращался.
     - Что же это значит? -  слегка  нахмурившись,  спрашивала  прекрасная
гетманша. - Я ничего не понимаю.
     - И я тоже, - смеясь, отвечал Мокроновский, -  но  я  думаю,  что  он
сейчас будет здесь. Ему хо