естру, несмотря на  свое  единомыслие  с
мужем, она постоянно ссорилась с ним; тем не менее оба стремились к  одной
и той же цели: накоплению богатства и приобретению влияния среди людей.
     Подкоморий до самой смерти тестя был совершенно спокоен  относительно
завещания, хотя они несколько раз поспорили с воеводичем. Ни он, ни Тереза
не допускали мысли, чтобы отец мог изменить свое решение.
     Воеводич не раз гневался на то, что ему не платят аренды,  и  угрожал
припомнить им это, но они не обращали никакого внимания на его  слова.  И,
конечно, все это не имело бы никаких последствий, если  бы  подкоморий  не
оскорбил каноника-секретаря, а отец Елисей  не  прислал  вовремя  грозного
письма, привлекающего к суду Божьему  за  обиду,  нанесенную  собственному
ребенку.
     Воеводич отличался набожностью, а секретарь, руководясь неприязнью  к
Кунасевичам, поддержал впечатление, произведенное письмом отца  Елисея,  и
не давал ему ослабнуть. В конце концов, Кежгайла  потребовал  вернуть  ему
первое завещание и исключил из него отречение от дочери,  предоставляя  ей
равную часть наследства вместе с сестрой.
     Когда  известие  о  его  смерти  и  о  новом  распоряжении  дошло  до
Кунасевичей, подкоморий бросился  сначала  в  Божишек,  надеясь  завладеть
завещанием и уничтожить его; когда же это оказалось невозможным, и  раздел
наследства представлялся неизбежным, он, посоветовавшись  с  женой,  решил
ехать в Борок, и там, в расчете на бедность Паклевских,  войти  с  ними  в
выгодное для себя соглашение. Издали ему казалось вполне возможным  обойти
вдову и ее сына и воспользоваться их деревенской наивностью. И он,  и  его
жена, не имевшие понятия о том, в каком положении находятся  егермейстерша
и ее сын, думали найти их  в  большой  нужде  и  одиночестве,  готовыми  с
благодарностью принять  всякую  милость.  Кунасевич  рассчитывал  на  свою
опытность и на деньги, которые он вез с собой.
     Когда  его  огромные  сани,  в  которых  кроме  высокого  и  плотного
подкомория помещались еще слуга и мальчик для услуг, одетые в  старомодные
венгерские костюмы, подкатили к крыльцу, Теодор уже приготовился к встрече
гостя, цель посещения которого была ему ясна. Но  вдова,  присутствовавшая
при докладе старого шляхтича о том, кто едет, увидя,  что  сын  собирается
выйти на крыльцо, сделала ему рукой знак, чтобы он остался.
     - Я сама приму его! - сказала она. - Будь спокоен!
     Глаза ее засверкали былым огнем, и Теодор, повинуясь  ее  приказанию,
остался в своей комнате.
     Егермейстерша запретила и старому шляхтичу  выходить  на  крыльцо,  и
навстречу гостю вышла старая жена сторожа.
     - Госпожа ваша дома? - закричал, не выходя из саней, Кунасевич.
     - Должно быть, дома, - равнодушно отвечала женщина.
     - А молодой пан? - прибавил он.
     - Да, наверное, дома, - все тем же тоном отвечала женщина.
     Не добившись ничего больше, так как никто из хозяев  не  показывался,
подкоморий, охая, стал высаживаться из саней при помощи мальчика и  слуги.
Затем они ввели его в сени, где Кунасевич должен был разоблачиться и снять
с себя шубу, меховые сапоги и шарфы, которыми  он  был  укутан.  Никто  из
хозяев не появлялся. Тогда он спросил бабу: куда  же  ему  пройти?  И  она
указала ему на дверь гостиной.
     Кунасевич вошел, сопя и  отирая  заиндевевшие  усы;  оглядевшись,  он
увидел на пороге соседней комнаты женщину в черном платке  с  серьезным  и
даже суровым лицом, которая произвела на него неприятное впечатление.
     - Да будет благословен Иисус Христос! - начал подкоморий  не  столько
из набожности, сколько из  желания  угодить  егермейстерше,  о  набожности
которой он услышал по дороге сюда.
     - Во веки веков...
     Подкоморий поклонился.
     - Исполняется давнишнее желание моего сердца: я  могу  выразить  свое
почтение уважаемой егермейстерше и представить ей в своей особе  близко  с
ней связанного и покорного  слугу  -  Петра  Кунасевича,  мужа  Терезы,  в
девичестве панны Кежгайло.
     Вдова сдвинула брови.
     - А! - сказала она. - Что же вы здесь, сударь, делаете?
     - Как это что делаю? - отвечал  несколько  смутившийся  Кунасевич.  -
Debitam reverentiam, хотя и поздно. А если и  поздно,  то  не  мы  в  этом
виноваты, а покойник, который под угрозой  своей  немилости  запретил  нам
видеться с вами. Если бы не это...
     Егермейстерша взглянула на говорившего таким взглядом, что он  должен
был опустить глаза.
     - О том, что вы умеете говорить и перетолковывать все по-своему,  мне
давно известно, - сказала егермейстерша, - но все это напрасно.  Слова  не
нужны там, где жизнь говорит за себя. В продолжение  стольких  лет  вы  ни
разу не вспоминали о нас и не желали нас знать; теперь же, когда  покойный
отец простил меня, вы  хотите  примириться  с  нами,  чтобы  нас  обидеть.
Слишком поздно, пан подкоморий!
     Кунасевич, совершенно  не  ожидавший  такого  энергичного  отпора,  с
минуту стоял, не находя слов для ответа; но удивление  не  лишило  старого
плута присутствия духа.
     - Милостивая государыня, - начал он, - страдание и  горечь  не  знают
меры: поэтому я не принимаю близко к сердцу тех резких выражений, которыми
вы меня встретили.  Вы,  сударыня,  несправедливы:  покойник  взял  с  нас
клятву, что мы не будем  иметь  отношений  с  вами;  и  хоть  сердце  наше
раздиралось, мы должны были подчиняться ему!
     - Все это пустые слова, - повторила вдова, - а я скажу вам  еще  раз:
кто не знал нас в несчастье, того  мы  не  хотим  знать  при  изменившихся
условиях.
     - Милостивая государыня, - отвечал, приняв гордую осанку, подкоморий,
- вы можете признавать или не признавать нас как родных, но у нас  есть  с
вами общие дела; следовательно, нам придется быть знакомыми. Это  одно,  а
второе: у нас  тоже  есть  своя  честь;  если  нас  оскорбляют,  мы  умеем
отплатить за это. Следует и с этим считаться.
     - Для ведения дел мы призовем людей, которые знают в них толк,  а  мы
можем и не встречаться.
     Она поклонилась, как бы собираясь уходить или давая ему  понять,  что
ему нечего больше здесь делать. Подкоморий стал пунцовым.
     - Милостивая государыня! - повысив голос, воскликнул  он.  -  Так  не
принимают зятя!
     - Иначе я не умею вас принять, потому что это было  бы  ложью;  я  не
верю во внезапную любовь.
     - Да тут вовсе не любовь, а общее дело! - гневно сказал Кунасевич.  -
Я приехал с самыми лучшими намерениями - помочь вам все  устроить,  а  вы,
сударыня, не желаете даже выслушать меня.
     - Потому что я  знаю,  что  вы  рады  были  бы  воспользоваться  моей
неопытностью, бедностью и беззащитностью, как вы всю жизнь проделывали это
с другими.
     Подкоморий рассердился окончательно.
     - Вы, сударыня, пользуетесь своим правом женщины, - крикнул он.
     - Я говорю, что думаю, - отвечала вдова, - ваша покорная  слуга;  мое
нижайшее почтение!
     Кунасевич совсем растерялся: взъерошил свой чуб, вздохнул, словно ему
не хватало воздуха; язык не повиновался ему.
     - Я советовал бы вам подумать хорошенько, - тоном угрозы сказал он, -
над тем, что значит - сделать Кунасевича  своим  врагом!!  Это  не  шутка,
милостивая пани!
     -  Приятелем  моим  он  все  равно  не  будет,  -   гордо   возразила
егермейстерша, - мое нижайшее почтение, сударь.
     Подкоморию осталось только одно - удалиться.
     - Значит, вы объявляете мне войну? - спросил он.
     - Не хочу ни войны, ни союза  с  вами,  -  отвечала  вдова,  медленно
удаляясь от него. - Мой сын на службе у князя-канцлера, он найдет у него и
покровительство, и добрый совет. Дело ясное, а я с вами не  буду  вступать
ни в какие сделки.
     Упоминание о князе-канцлере было неприятно Кунасевичу, потому что  он
знал, что теперь  фамилия  везде  одерживала  верх,  следовательно,  и  ее
приверженцам и слугам отдавалось предпочтение перед другими.
     - А, значит, - сказал Кунасевич, -  я  должен  удалиться  ни  с  чем?
Прекрасно; после такого долгого пути,  предпринятого  ради  восстановления
любовного согласия  и  семейного  примирения,  retro,  не  отдохнув  и  не
перекусив, я должен возвращаться домой. Даже и у татар со  мной  этого  не
случалось!
     Он  злобно  засмеялся;  егермейстерша,  еще  раз  взглянув  на  него,
повернулась и пошла к себе, оставив его в одиночестве. Но не так-то  легко
было отделаться от настойчивого подкомория. Он постоял, огляделся  вокруг,
потом присел отдохнуть и, несмотря на  явно  выраженное  хозяйкой  желание
отделаться от него, и не думал уходить. Было очевидно, что он надеялся  на
какую-то перемену. Он совершенно не мог  понять,  как  женщина  осмелилась
выгнать его так breviter, да еще наговорила при этом самых  оскорбительных
вещей, и все это совершенно безнаказанно...
     Между тем вдова, оправившись немного, послала  за  Теодором,  шепнула
ему несколько слов и, видя, что подкоморий  сидит,  даже  не  помышляя  об
отъезде, отправила его к нему. Мы уже упоминали о  внешности  Паклевского,
который среди красивейших мужчин своего времени считался  самым  красивым,
имел очень внушительный вид и,  побывав  при  дворе  князя,  приобрел  еще
больше лоска и смелости.
     Когда Теодор переступил порог комнаты, и  подкоморий  догадался,  что
этот гордый панич, должно быть, сын вдовы, он  смутился  еще  больше.  При
первом взгляде на него  он  понял,  что  с  ним  нелегко  будет  бороться.
Выражение лица Теодора говорило о том, что он твердо решил  избавиться  от
навязчивого посетителя.
     Войдя, он слегка наклонил голову.
     - К вашим услугам! Чем могу быть полезен? - холодно спросил он.
     - Я - Кунасевич, подкоморий, этого достаточно,  чтобы  объяснить  мое
присутствие здесь.
     Теодор улыбнулся.
     - Не имею чести знать! - коротко отвечал он.
     - Так, значит и  вы,  сударь,  встречаете  меня  так  же  любезно,  -
воскликнул обиженный подкоморий, - вместо примирения, вы хотите, чтобы  мы
начали войну?
     - Но какое же теперь может быть примирение? - возразил Паклевский.  -
Мы не знаем дела, не имеем документов и не спешим  покончить  с  ним.  Нам
неизвестен даже текст завещания.
     - Вот именно, - подхватил подкоморий, - я все это и привез с собой. У
меня есть копия  с  завещания,  инвентаря  и  прочее...  Мы  можем  вместе
обсудить какие-нибудь неясные пункты; а кто же знает, может  быть,  завтра
я, чтобы глупо протягивать вам руку примирения, захочу подать в суд жалобу
и буду протестовать против завещания. И если уж я захочу это  сделать,  то
сделаю, и вам не достанется ничего, ровно ничего!
     - Если бы это было возможно, пан подкоморий, - прервал его Теодор,  -
то я глубоко уверен, что мы не имели бы тогда счастья видеть вас  у  себя!
Да и в конце концов, ну, положим, вам удастся доказать  недействительность
завещания, ну, что же? Мы, правда, ничего не получим, но, по крайней мере,
нам не придется иметь дела с тем, кто столько лет  наговаривал  на  нас  и
вредил нам.
     - Мы! Кто? Я? Жена? Мы наговаривали на вас? - крикнул  подкоморий.  -
Мы вас старались защищать, но старик и слушать ничего не хотел.
     - А, если бы я сейчас привел вам свидетеля, который мог бы  повторить
ваши собственные слова?
     Кунасевич побледнел и растерялся.
     -  Свидетеля!  Обманщика,  который  к  вам  теперь  подлизывается!  -
заговорил он с возрастающим гневом. - О! О! Ну, значит, мне  здесь  больше
нечего делать! Как постелешь, так и выспишься. Хорошо же! Будьте  здоровы!
Будьте здоровы!
     Он прощался, направляясь к дверям,  но  на  самом  деле  и  не  думал
уходить: и зло его брало, и стыдно было  так  уезжать.  Он  надеялся,  что
Паклевские опомнятся и вернут его. Уж  он  не  думал  даже  о  собственной
выгоде, которая была сопряжена с большими трудностями, но лишь о том,  как
бы все уладить и исправит свои ошибки.
     Теодор, заложив руки в карманы, стоял совершенно спокойно.
     Кунасевич хватался  за  шапку,  руки  у  него  дрожали,  он  мял  ее,
встряхивал, поднимал кверху и снова опускал, и все никак не  мог  решиться
переступить через порог. Насмешливая холодность, с которой его  встретили,
и  полное  равнодушие  к  его  угрозам,  казались  ему  чем-то  совершенно
непостижимым.
     - А! Значит у вас есть уже и копия завещания? - спросил он.
     - Нет, у нас ее нет.
     - А знаете, что вам назначено?
     - Нет, не знаем и не торопимся узнать, - отвечал Теодор.
     Подкоморий пожал плечами.
     - Что же вы думаете этими  увертками  и  отговорками  провести  меня,
старого воробья? Эге! Так я и поверю, что вы не знаете, что  вам  завещаны
Божишки.
     - Я в первый раз слышу об этом от вас, - равнодушно сказал Теодор.
     - Но это не может так остаться, - сказал подкоморий.
     - Если не может, то и не останется, - отвечал Паклевский.
     - Да ну вас ко всем чертям!.. - взвизгнул подкоморий,  надевая  шапку
на уши. - Юзька, давай сапоги!
     И  он  бросился  в  сени.  Но  мальчик  ушел  куда-то  погреться,   и
подкоморий, выйдя на крыльцо, долго кричал во все горло, призывая  его;  в
это время взгляд его нечаянно упал на стоявшего  в  противоположном  конце
сеней дворецкого, приехавшего из Божишек; сложив  руки  на  груди,  он  не
выражал ни малейшего желания прийти на помощь гостю.
     Вид этого приезжего многое объяснил подкоморию: он кивнул головой.
     Между том  Юзек,  не  предполагая,  чтобы  его  пан  мог  так  быстро
покончить все свои дела  здесь,  уже  успел  раздеться  и  отвел  коней  в
конюшню. Люди подкомория,  встречавшие  во  всех  самых  богатых  усадьбах
радушный прием, не церемонились в этом бедном фольварке. Коней распрягли и
собирались кормить; а когда Юзек помог одеться  ругавшемуся  на  чем  свет
стоит пану, сам оделся и побежал за санями, кучер долго  не  хотел  верить
ему и не запрягал коней.
     Кунасевич,  сидя  на  лавке  на  крыльце,  болтал  что-то  про  себя,
плевался, проклинал, посылал кому-то угрозы, но к своему огорчению не имел
даже зрителей, кроме старой бабы, выглядывавшей из кухни.
     В первый раз в жизни его планы разбились  об  упорство  женщины.  Что
скажет жена и люди, когда разнесется весть,  что  славного  старого  волка
наконец провели!
     Если бы не стыд, подкоморий просто заплакал бы от злости. В это время
подъехали сани  с  его  людьми,  такими  же  рассерженными,  как  он  сам.
Кунасевич сказал себе:
     - Теперь они меня узнают! Теперь  уж  я  начну  процесс!  Разорю  их,
доведу до горя и отчаяния, и  хотя  бы  самому  пришлось  лишиться  всего,
покажу им, как бороться с Кунасевичем! Увидят они у меня! Что ж? Они  сами
этого хотели!
     Он уселся в сани, и так как кони были сильно загнаны, приказал  ехать
в Хорощу, чтобы там отдохнуть.
     Но все складывалось против него.  В  гостинице,  куда  он  заехал  на
отдых, остановился и как раз переодевался шляхтич,  присланный  из  Вильны
князем-воеводой. Это был некий Подбипента,  которого  Кашиц,  чудзиновский
староста, посылал  с  разными  поручениями,  ценя  в  нем  находчивость  и
ловкость.
     Подбипента ехал в Белосток, надеясь застать там  князя,  и  в  Хороще
менял свой дорожный костюм на более нарядный. А так как на постоялом дворе
была только одна комната, то они волей-неволей должны были познакомиться и
поделиться ею.
     Подкоморий не открыл ему, куда и зачем он едет. Но Подбипента  и  сам
догадался в виду близости Белостока, что  проезжий  принадлежал  к  лагерю
гетмана и воеводы, и что его можно было считать своим. Вместе  они  выпили
водочки, и завязалась беседа о том, что делается.
     Подбипента не хотел, да и не мог после водки скрыть то,  что  тяжелым
камнем лежало у него на сердце. По природе это был  человек  осторожный  и
знал, с кем можно быть откровенным.
     На вопрос: что нового? - он горячо заговорил:
     - Плохо, чрезвычайно плохи наши дела!  Фамилия  забирает  все  больше
власти, и разве только слепые не замечают, что  они  со  своим  стольником
выиграют дело, а мы - или будем вынуждены сдаться, или  они  нас  раздавят
без остатка. К чему утешать себя праздными  фантазиями?  У  них  и  войска
императрицы, и сильная партия в стране, и разум; а мы - накричим,  нашумим
- а толку никакого.
     Подкоморию, который хорошо помнил, что Паклевский состоял  при  дворе
канцлера,  было  неприятно  поверить  в  такое  неблагоприятное  для  него
положение вещей.
     - Да, помилуйте! - воскликнул он. - За гетманом  стоит  все  коронное
войско, у Радзивилла - несколько  тысяч  милиции,  Потоцкие,  Любомирские,
Огинские - что же перед ними фамилия?
     - Фамилия поддерживает своих кандидатов на  всех  сеймиках,  во  всех
округах, - сказал Подбипента. - Князь-воевода слеп и не видит опасности  -
развлекается да угощается; гетман стар и слаб... А мы,  что  стоим  за  их
плечами, - если они упадут - будем отданы в жертву неприятелю.
     Так бывало всегда и так будет и теперь, что паны  выкрутятся,  а  мы,
бедняки, попадемся.
     Подкоморий опечалился; он хорошо знал, что значит власть  сильных,  и
мог опасаться, как бы Паклевский не преследовал его так, как  он  когда-то
угнетал других в трибунале, когда имел за собой протекцию.
     Подбипента, надевая пояс, прибавил грустно:
     - Вот везу я  эти  ominosa  verba  князю-воеводе;  мне  не  для  чего
скрывать и умалчивать... я знаю, что будет. Пан  Богуш  покачает  головой,
князь выстрелит из  пистолета  и  гаркнет  во  все  горло,  гетман  пожмет
плечами, а на другой день они опять соткут какие-нибудь надежды из паутины
и скажут, что Подбипенте все это приснилось...
     Ничто не поможет, если нечем помочь.
     После отъезда шляхтича, подкоморий,  расхаживая  по  комнате,  что-то
долго обдумывал и давал  себе  выговоры  за  то,  что  не  был  достаточно
терпелив во время переговоров; ему казалось теперь,  что  надо  попытаться
каким-нибудь способом еще попытать счастья; тут он  вдруг  припомнил  отца
Елисея у доминиканцев и, хотя ни разу в  жизни  не  видел  его,  но  решил
воспользоваться своим свойством с ним и выразить ему свое почтение, а в то
же время попробовать - нельзя ли сделать его посредником.
     Было  еще  не  поздно;  отдохнув  немного,  подкоморий  направился  в
монастырь. Но, когда он попросил провести себя к ксендзу Елисею,  пришлось
обратиться за разрешением к  настоятелю,  так  как  никто  здесь  не  знал
подкомория. Отец Целестин, расспросив подробно приезжего и дав ему понять,
что святой человек отличается некоторою резкостью и странностями, позволил
ему пройти в его келью. Это был час, когда старец кормил  своих  воробьев;
увидев входившего к нему незнакомого человека, он  закрыл  окно  и  сделал
несколько шагов навстречу гостю.
     - Проезжая через Хорощу, я счел бы грехом со своей стороны, -  сказал
подкоморий, - если бы не пришел поклониться святому отцу... Я горжусь тем,
что меня связывают с вами кровные узы.
     - Дитя мое, - отвечал отец Елисей, -  у  меня  нет  другого  родства,
кроме Отца в небе и братьев-доминиканцев на земле.
     Подкоморий поцеловал ему руку.
     - Я женат на Терезе Кежгайло, - сказал он.
     - На здоровье, мое дитя, - отвечал отец Елисей.
     Разговор не клеился; подкоморий не без основания догадался, что  отец
Елисей, очевидно, поддерживал отношения с Паклевскими  и  был  предубежден
против него.
     - Кроме того, что я хотел поклониться вашему преподобию, - сказал он,
- я приношу вам жалобу на прием, сделанный мне Паклевскими, от которого  у
меня сердце разрывается.
     - Как же это так? - спросил старик.
     - Они знать меня не хотят и даже не разговаривают со мной.
     - А раньше вы были знакомы? - спросил монах.
     - Мы и не могли быть знакомы, - сказал подкоморий, -  свято  соблюдая
заповедь Божию, я должен  был  слушаться  воеводича  как  отца;  а  он  не
позволял нам встречаться.
     - Боже мой! - заметил отец Елисей. - Как же приятно слышать  о  таком
послушании заповеди и родительской власти