телось, вероятно, собраться с мыслями наедине от
всех.
     - У нас будет для этого достаточно времени на пути в Варшаву.
     Время близилось к  полудню;  некоторые  кареты  были  уже  наполовину
запряжены; поглядывали с беспокойством на проезжую дорогу; гетман  все  не
возвращался.
     Никто не знал, куда он поехал, хотя некоторые утверждали, что  видели
его едущим по направлению к Хороще.
     Было раннее  утро,  когда  Браницкий,  появившись  неожиданно,  велел
подать себе коня. Доктор Клемент отговаривал его от поездки и  потерь  сил
перед путешествием, которое само по себе должно  было  утомить  немолодого
уже гетмана, но тот отвечал, что ему хочется проветриться и побыть наедине
с самим собою.
     Выбравшись из местечка почти никем не замеченным, Браницкий,  ехавший
сначала не торопясь, выехав на дорогу к Хороще, пустил коня рысью и быстро
проехал небольшое  пространство  по  хорошо  ему  знакомой  дороге.  Минуя
дворец, он остановился перед доминиканским костелом и здесь сошел с  коня.
Хоть был не праздник, ксендзы еще служили обедню, и, как это часто бывает,
гетман, войдя, увидел, что в боковом алтаре ксендз в черной одежде  служил
заупокойную обедню.
     Зрелище это несколько смутило его, но отступать  было  поздно,  и  он
потихоньку приблизился к алтарю. Здесь его слишком хорошо знали, чтобы его
приход мог долго оставаться незамеченным. Тотчас же дали знать настоятелю,
и тот, заметив  из  сакристии  траурную  службу,  немедленно  распорядился
служить вторую обедню в красных одеждах перед главным алтарем.
     Однако, гетман остался на своем месте и  дослушал  первую  службу,  и
только, когда ксендз удалился,  он  прошел  в  монастырь.  Здесь  его  уже
поджидал настоятель, сильно удивленный его прибытием, так как  он  знал  о
готовившемся отъезде в Варшаву.
     - Я хотел проститься с вами, -  сухо  и  немного  смущенно  заговорил
гетман. И прежде чем настоятель успел промолвить что-нибудь  в  ответ,  он
направился вглубь коридора, как бы отыскивая келью отца Елисея.
     - Я хотел бы также повидаться с вашим старцем, - прибавил он.
     На этот раз не  делая  никаких  возражений  и  не  противясь  желанию
гетмана, отец Целестин сам проводил его до кельи;  склонившись  и  отворив
дверь, он впустил его в келью, но сам не вошел, за что гетман поблагодарил
его приветливым наклонением головы.
     Старец сидел у окна,  сложив  руки  на  коленях,  и  смотрел  в  сад,
лишенный листвы. В тени его травы и маленькие веточки еще  серебрились  от
утренней изморози.
     Тихо было в монастырском вертограде, окруженном  стенами,  в  котором
еще кое-где на деревьях, на  концах  веток,  виднелись  уцелевшие  зеленые
листья.
     На окне старца, вероятно привлеченные кормом, который тот бросал  им,
сидела и ссорилась между собой кучка воробьев. Отца Елисея  забавляло  это
молодое, бессмысленное веселье птиц, беззаботных созданий, не  ведающих  о
жизни ничего, кроме собственных желаний, без заботы о завтрашнем дне.
     Заметив, что кто-то  входит  к  нему,  старец  стал  всматриваться  в
гетмана слабыми глазами, не узнавая его. Но и узнав, он не  поторопился  к
нему навстречу, а когда гетман поздоровался с ним, он тихо сказал:
     - А, это вы, милостивый пан! Господи Боже мой, что же приводит вас  к
такому недостойному грешнику, как я?
     - Я  хотел  проститься  с  вами,  отец  Елисей,  и  попросить  вашего
благословения на дорогу! - сказал гетман. -  А  так  как  отец  настоятель
позволяет вам служит обедни, то я хотел просить вас отслужить несколько за
мое здоровье.
     Говоря это, гетман положил на окне  какой-то  сверток,  завернутый  в
бумажку, а Елисей, заметив этот дар, начал весело  смеяться  и  отдал  его
обратно гетману.
     - Ну, зачем мне это! - воскликнул он. - Это  все  равно,  что  вы  бы
стали бросать за окно воробьям  дукаты,  которых  они  даже  разыграть  не
могут; я давно отказался от всего земного. Отдайте это  в  монастырь;  они
примут и отслужат вам служб, сколько хотите; а  я  и  без  этих  кружочков
помолюсь за обедней за грешника. Да, да,  -  прибавил  он,  -  хоть  вы  и
великий гетман, но и грешник не меньший.
     Браницкий густо покраснел.
     - В чем же я так нагрешил? - спросил он глухо.
     - А вот я вам расскажу сказку,  -  отвечал  о.  Елисей.  -  В  давние
времена татары подошли к этой несчастной стране; их ожидали с часу на  час
и все время караулили, чтобы заметить, когда они подойдут  совсем  близко.
Вот выбрали человека и велели ему влезть на лестницу высоко, высоко, чтобы
сразу увидеть врага. Он поднялся, стал смотреть и видит - направо и налево
качаются на фруктовых деревьях спелые золотые  яблоки,  которые  никто  до
него не мог достать. Вот он и говорит себе: почему бы мне  за  то,  что  я
сторожу, не сорвать себе райских яблок.
     Сорвал он одно и съел, очень оно  ему  понравилось,  потом  и  другое
съел, которое было не хуже прежнего, а там и третье, но от него он откусил
только  кусочек,  остальная  часть  была  изъедена  червями.  И  пока   он
наслаждался, сидя на верху лестницы, неприятель подошел совсем  близко,  и
он заметил его только тогда, когда тот ворвался в сад. Погиб и сад, и  вся
земля, но и стражник не уцелел.
     Гетман слушал с краской на лице.
     - Вдумайтесь в  вашу  жизнь,  разве  вы  тоже  не  срывали  яблок  на
деревьях?
     - Но я не пускал неприятеля в страну, - сказал Браницкий, -  этого  у
меня нет на совести.
     - А кого же вы называете неприятелем? -  подхватил  монах.  -  Врагом
нельзя назвать ни народ, ни войско, ни побежденную внешнюю силу, враг  наш
- наше распутство, слабость и ничтожество. А что же вы делали  всю  жизнь,
если не поили пьяных и не вводили в обман  заблудившихся?..  Забавляли  их
собой, себя - ими, и ради сегодняшнего дня предавали завтрашний...
     - Вы не в  меру  суровы  и  ожесточенны  в  своем  одиночестве!  -  с
волнением возразил Браницкий. - Должно быть, мои  враги  восстановили  вас
против меня, а вы...
     Отец Елисей улыбнулся с состраданием.
     - Я никого не слушал, - сказал он, - я никого  не  спрашивал.  Я  сам
долго присматривался. И стал суровым и  неумолимым,  потому  что  вижу  не
только сегодняшние раны и боль, но и то, что было в прошлом.
     - Да разве это моя вина? - вспылив, заговорил гетман. - Моя?
     - Твоя и многих других, и  отцов  ваших,  и  бесчисленного  множества
грешников, - сказал старец, -  но  менее  виновны  те,  которые  позволили
ввести себя в грех, чем те, которые вели их за собой.
     - Что же? Я их вел? Я! - вскричал Браницкий.
     -  Вы!  Лгать  не  могу!  -  говорил  Елисей.  -  Вы   хотели   моего
благословенья, я благословляю вас правдой, которую вы от меня слышите. Вы!
- повторил он. - Ваша жизнь была как бы трагикомедией на сцене,  и  тысячи
глаз следили за вами. Со сцены шел свет, играла музыка, было  много  шуму;
вы носили плащ, красиво подбитый горностаем; но в  то  время,  когда  надо
было работать в поте лица,  вы  разыгрывали  легкомысленную  комедию,  пан
гетман. Разве ваш двор не должен был служить примером добродетели,  а  был
вместо того воплощением легкомысленного поведения?!!
     - Какого легкомыслия? - спросил гетман. - Вы, отец, не знаете  света;
то, что вам кажется ветреным поступком, для нас является средством.
     Отец Елисей рассмеялся.
     - Действительно, трудно мне понять ваш свет, - сказал  он,  -  потому
что, по-моему, человеческое общество должно быть, как civitas  Dei,  а  вы
тут ведете войну между собой, откладывая покаяние и добродетель  для  иной
жизни за гробом. Вы думаете, что ксендзы вымолят вам прощение грехов,  что
вклады в монастырь выведут вас из чистилища,  что  маленькие  добрые  дела
искупят все большие прегрешения.
     Гетман направился к выходу.
     - Я, отец мой, не чувствую себя таким грешным, - живо заговорил он, -
каким вы меня изображаете. Провинился много раз, но на совести  ничего  не
имею.
     Ксендз встал.
     - Не доканчивай, пан гетман, - тихо сказал он. И, наклонившись к  его
уху, шепнул несколько слов; Браницкий сильно побледнел.
     - Я не отпираюсь, - прерывающимся голосом заговорил он, - но Бог  мне
Свидетель, я делал все, что было в моей власти, чтобы исправить зло.
     - Кроме  того  единственного,  что  могло,  действительно,  исправить
содеянное, - прибавил ксендз.
     - Вы знаете, отец, что это было невозможно, - вскричал Браницкий.
     - Грех был естественен, а исправление его невозможно! - говорил  отец
Елисей. - Вот какова мораль вашего света!!!
     Браницкий, расстроенный и печальный, начал ходить по комнате.
     - Верьте мне, - в волнении заговорил он,  -  я  сделал  бы  и  сделаю
все...
     - Ничего не  надо  делать,  надо  только  болеть  душою  за  то,  что
случилось. Вы, паны, за все хотите платить.
     - Я платил раскаянием и слезами.
     - Потому что не мог золотом! - прибавил ксендз.
     - Отец мой! - воскликнул Браницкий, подходя к нему и хватая его руки.
- Скажи, что делать?!! Я все сделаю, как ты скажешь.
     Старец промолчал.
     - Бог все прощает, неужели Он не простит мне этого проступка?
     - Просите об этом Бога, не меня, - возразил ксендз, - я не  поставлен
им в судьи.
     Гетман, все еще не успокоившийся, прошелся несколько раз по  комнате,
а отец Елисей снова загляделся на своих воробьев.
     - Вы знаете о цели моей поездки, - обратился к нему гетман. - Скажите
же мне вы, перед которым открыто будущее...
     - Не спрашивай меня, ведь сам же ты сказал, что я суров и озлоблен, -
отвечал старец. - Вы  едете  исполненный  надежд,  заранее  приветствуемый
криками толпы; а возвратитесь печальным и удрученным,  потому  что  грехов
ваших больше, чем союзников и приверженцев.
     - А разве нет их у моих противников? - возразил гетман.
     - Почему же вы знаете их судьбу?  -  сказал  ксендз.  -  Может  быть,
победа будет для них убийством и самоубийством, а корона - их  тернием,  а
жезл - тростником, который сломает ветер? Почему вы знаете, что  в  борьбе
не погибнут все вожди и все войска за то, что брат восстал против брата, и
то, что должно быть  соединено,  разъединилось  из-за  себялюбия?  Истинно
говорю тебе: ни один грех не останется неотомщенным - ни  твой,  ни  брата
твоего, ни отцов ваших, ни детей, которые в грехах придут в мир!
     Произнося эти слова, отец Елисей весь преобразился  и  из  смиренного
старца превратился во вдохновенного пророка; а гетман, который вначале еще
пробовал  протестовать  и  возмущаться,  стоял  перед  ним  побежденный  и
подавленный, убитый приговором, который прозвучал над его головою.
     - Как страшно вы говорите, - тихо шепнул он.
     - Вы сами вырвали у меня эти слова из глубины души, я не вызывал  их,
чтобы перед глазами не стоял призрак, от которого навертываются  на  глаза
запоздалые слезы.
     И, опустив голову, старец умолк.
     - Скажите же мне  хоть  одно  слово  утешения,  -  сказал  гетман,  -
скажите, что я должен делать?
     - Загляните глубже в вашу совесть и не позволяйте  недостойным  людям
руководить вами, - заговорил отец  Елисей.  -  Сбросьте  с  себя  духовную
леность; ведите толпу к свету, а  не  во  тьму!  Добродетель  покроет  вас
большим блеском, чем свечи ваших хвалителей.
     Услышав в келье повышение  голоса  и,  может  быть,  опасаясь,  чтобы
беседа с монахом не оскорбила гетмана, настоятель, стоявший около дверей и
схвативший слухом только отдельные выражения, и,  вероятно,  придавший  им
более серьезный смысл, чем было в действительности, не выдержал,  наконец,
приоткрыл дверь и вошел в келью,  чтобы  прервать  затянувшуюся  беседу  с
отцом Елисеем.
     Увидев его, старец с некоторой тревогой склонил  голову  и  отошел  к
окну; гетман, должно быть, не был особенно доволен тем, что  ему  помешали
открыто высказаться перед отцом Елисеем, он подумал немного,  взглянул  на
отца Целестина и, обращаясь к старцу, сказал:
     - Помяните меня в своих молитвах!!!
     Елисей молча наклонил  голову;  настоятель  бросил  на  него  суровый
взгляд и вышел вместе с гетманом  в  коридор.  Он  внимательно  следил  за
выражением его нахмуренного лица.
     - Я не хотел противиться воле вашего превосходительства, - сказал он,
- чтобы моя  осторожность  по  отношению  к  отцу  Елисею  не  была  ложно
истолкована. Старец - богобоязненный, но в голове у него все перемешалось;
он не умеет с должным почтением отнестись к людям, с которыми говорит.
     - Не мешает, - холодно отвечал гетман,  -  выслушать  иногда  горькую
правду из уст того, кто ушел из мира.
     - Я прошу и умоляю только об одном, - прибавил настоятель, - чтобы за
то,  что  болтает  этот  бедняга,  не  отвечал  весь   монастырь...   Ваше
превосходительство, можете мне поверить, что мы в своих сердцах  питаем  к
вам величайшее почтение. Горе для меня этот старик! - прибавил он. - Я  уж
давно добиваюсь, чтобы его или перевели в другой монастырь  или  позволили
жить при родном брате...
     - Брат? А нельзя ли узнать, как  было  мирское  имя  отца  Елисея?  -
спросил гетман.
     - Это - родной брат воеводича Кежгайлы! - сказал настоятель.
     Ничего не отвечая на это, гетман, передав настоятелю пожертвование на
монастырь, поспешными шагами направился к калитке, где остался его конь.
     Конюх, державший его, как раз в эту минуту допивал кубок, поднесенный
ему из монастыря; Браницкий, сев на коня, приказал ему ехать во  дворец  в
Хороще и там ждать его. Сам гетман поскакал по дороге к зарослям и лесу  и
исчез из виду.
     Лицо его выражало сильное волнение и какую-то твердую решимость,  что
придало этому  всегда  равнодушному  лицу  характер  давно  утраченной  им
энергии.
     Дорога, которую избрал гетман, вела в Борок.


     Со дня отъезда Теодора в осиротевшей усадьбе царила какая-то  мертвая
тишина. Вдова редко показывалась даже на крыльце. Большую часть  дней  она
проводила, запершись в своей комнате, за чтением религиозных  книг  или  в
молитве. Хозяйство целиком перешло в руки эконома и ключницы;  она  ни  во
что не вмешивалась  и  позволяла  им  делать,  что  они  хотят.  Рассеянно
выслушивала их донесения и снова  возвращалась  в  свой  угол,  в  котором
просиживала целые дни, почти не двигаясь...
     И только одно могло еще  выводить  ее  из  этого  оцепенения:  письма
Теодора; она с  жадностью  перечитывала  их  по  нескольку  раз,  немножко
оживлялась на время, но потом снова  впадала  в  прежнюю  апатию,  которая
сделалась ее обычным состоянием духа.
     И за эти несколько месяцев со дня смерти мужа вечное  беспокойство  и
полнейшее нежелание  позаботиться  о  себе  оказали  огромное  влияние  на
егермейстершу; наружность ее страшно изменилась. Даже слуги,  для  которых
эти изменения происходили постепенно, видели, что их пани тает на глазах у
них. От ее еще недавней красоты почти не осталось следов; теперь  это  был
скелет, в  котором  еще  светились  по  временам,  как  догорающая  лампа,
когда-то прекрасные черные глаза. Волосы ее  быстро  начали  седеть,  кожа
пожелтела, а голос с таким трудом выходил из ее груди, что ей тяжело  было
говорить.
     Когда, насидевшись у себя в комнате, она выходила на  свежий  воздух,
ноги отказывались служить ей, воздух кружил голову, и она чувствовала себя
еще более слабой.
     Доктор Клемент, который не имел времени часто навещать ее, встретил у
нее самый холодный прием;  она  просто  не  захотела  его  видеть,  и  он,
полагая, что ее обидела история с сапфиром, перестал ездить совсем.
     В это утро старая служанка, все более привыкавшая играть роль барыни,
сидела с чулком на крыльце, покрикивая на работниц, когда  вдруг  у  ворот
послышался  конский  топот,  и  в  воротах  показался  немолодой  мужчина,
направлявшийся прямо к крыльцу.
     Ключница Барщевская, правда, несколько раз видела издали гетмана,  но
в парадном платье и окруженного свитой; ей даже  на  мысль  не  приходило,
чтобы этот могущественнейший магнат, почитаемый наравне  с  королями,  мог
один приехать в Борок. Она приняла гетмана, как совершенно незнакомого  ей
человека, и когда мальчик взял у него коня, а гетман поднялся на  крыльцо,
Барщевская смело преградила ему дорогу.
     - Я хочу видеть пани, - сказал он повелительно.
     - С нашей пани не так легко теперь увидеться,  -  отвечала  ключница,
которая как раз освободила от петель одну  спицу  и  воткнула  ее  себе  в
волосы, равнодушно посматривая на таинственного гостя. - Наша пани больна,
вечно недомогает и не принимает даже доктора Клемента, хотя он наведывался
к ней... И лекарств она не хочет пить.
     Она пожала плечами.
     - Но я должен с ней видеться!  -  воскликнул  гетман,  направляясь  в
сени.
     Барщевская стала в дверях, заграждая ему путь собою.
     - Нельзя же так вламываться без всякой церемонии, когда я вам говорю,
что пани больна!
     Гетман нахмурился.
     Ему показалось, что золотой ключ легче всего  откроет  ему  двери  и,
вынув несколько дукатов, он сунул их в руку ключницы.
     - Нет  уж,  извините,  пожалуйста,  -  пятясь  от  него,  воскликнула
разобиженная Барщевская. - Я не нуждаюсь в презентах, а что  нельзя  -  то
нельзя.
     Такая настойчивость поразила и испугала ее.
     - Да скажите, кто вы? И по  какому  делу?  А  я  схожу  и  приготовлю
пани...
     Гетман  смешался  и  растерялся;  он  и  не  хотел  называть  себя  и
предчувствовал, что, назвав себя, не будет принят.
     - Вот что, сударыня моя! - повелительным тоном сказал он ключнице.  -
Скажу вам только одно, что у меня нет никакого злого умысла,  и  я  должен
увидеться с егермейстершей,  хотя  бы  мне  пришлось  простоять  полдня  и
кричать, чтобы вызвать ее. Подумай об этом и не мешай мне...
     Барщевская, на которую оказал свое действие  и  самый  тон,  и  слова
гетмана, вдруг,  точно  у  нее  открылись  глаза,  начала  догадываться  и
узнавать, кто перед нею. Не зная,  как  ей  поступить,  она  отступила  от
дверей, а Браницкий, воспользовавшись эти моментом,  бросился  в  сени  и,
открыв двери гостиной, вошел в нее.
     Комната,  где  обыкновенно  сидела  вдова,  примыкала  к  гостиной  и
отделялась от нее только незапертой дверью. Гетман стоял посреди  комнаты,
почти со страхом приглядываясь  к  ее  убогому  и  неряшливому  убранству.
Беата, внимание которой привлек сначала шум,  а  потом  шаги  в  гостиной,
хотела встать и выйти, но  прежде  чем  она  собралась  с  силами,  гетман
появился на пороге.
     При  виде  этого  призрака,  появившегося  перед  нею,  егермейстерша
онемела и замерла на месте; краска выступила на ее  бледном  лице,  и  рот
открылся, словно для крика.
     Но и Браницкий был также поражен видом этого скелета, стоящего  перед
ним, что не мог выговорить ни слова. Весь  этот  молчаливый  и  опустевший
дом, эта женщина в  костюме  кающейся,  с  колен  которой  упала  книга  и
соскользнули четки, лишили его той смелости, с какой он ехал, и  заставили
забыть все приготовленные им слова.
     Медленно  поднялась  сухая  рука  и  указала  ему  на  дверь;   гнев,
овладевший женщиной, мешал ей говорить.
     - Тебе все еще мало? - сказала она,  наконец.  -  Понадобилось  снова
напомнить забытое и покрыть меня новым позором!!!
     - Беатриса моя! - мягко сказал гетман. - Ты слишком жестока!!!
     - А ты был таким и остался, пан  гетман,  -  заговорила  женщина,  не
совладев с собою. - И я от тебя научилась этой  жестокости.  Уйди  с  моих
глаз! - прибавила она изменившимся голосом. - Между мной и вами нет ничего
общего - ничего.
     Гетман сидел неподвижно.
     - Два слова, но  только  спокойно,  -  медленно  заговорил  он.  -  Я
позволил вам бранить себя; я заслужил это  и  все  приму  смиренно;  но  в
интересе...
     Крик Беаты прервал его слова.
     - Тебе  мало  моих  мучений,  ты  хочешь  еще  заклеймить  жертву,  -
вскричала она, - хочешь положить на нее знак позора, чтобы  никто  не  мог
ошибиться или сом